- Выдали по накладной?
Пошарив по карманам штанов, Фима молча протянул измятую накладную.
- Фима!… - Гоцман одним махом, без тоста, осушил рюмку и аккуратно поставил ее на стол.- Опять?!
- Да он мне сам ее отдал! - стукнул себя в грудь Фима.
- Это же подотчетный документ!…
- Ой, я тебя умоляю!… - протянул Фима. - Ты посмотри ее, посмотри… Это ж подделка, или я румын. Я покажу ее кой-кому, и они расскажут, где рисуют такой халоймыс.
Но Гоцман, бегло взглянув на бумагу, спрятал ее в карман пиджака.
- Так. Больше ты никуда не полезешь. Завтра придешь, напишешь заявление. Когда зачислят в штат, тогда и будешь совать шнобель у все щели… - Он сердито посопел, вертя в руках рюмку. - Где те несчастные гимнастерки?!
- Сменял на мыло, - быстро ответил Фима.
- Как сменял?! - застонал Гоцман. - Это ж казенная вещь! В общем, так! Завтра!… Сядешь!… У моем кабинете!… И будешь читать Уголовно-процессуальный кодекс от заглавной буквы «У» до тиража и типографии…
- Ой-ой-ой, - насмешливо протянул Фима, - напугал бабу…
Гоцман рывком поднялся с лавки, раздраженно отошел, хлопая себя по карманам в поисках папирос. Фима поймал на себе сочувствующий взгляд Арсенина. На развеселом одесском застолье этот немолодой человек со спокойными строгими глазами смотрелся немного странно.
- Он жесткий… ваш Давид Маркович.
- Дава?! - поразился Фима. - Я вас умоляю! Та он добрый, как телок! Я вообще не понимаю, шо он с таким характером забыл в милиции! Ему ж на самом деле не блатных, а мотыльков ловить!… Вот Марк был - это таки да! Они с Давой меня взяли у Привоза на кармане. Марк запер у свой сарай. И держали месяц под замком, босяки такие. Пока не дал им слово завязать…
- И завязали? - улыбнулся Арсенин.
- Завязал, - тяжело вздохнул Фима. - Полгода мучился, аж зуб крошился. «Скажи, шо Фима больше не ворует, - дурашливо пропел он, - шо всякий блат навеки завязал, шо понял жизнь он новую, другую, которую дал Беломорканал…» - Он снова посерьезнел. - А потом фашист пришел, так было чем заняться…
- Чем же, если не секрет? - заинтересованно спросил Арсенин, придвигаясь ближе.
Фима беззаботно махнул рукой:
- Та бросьте. Кому это интересно?
- Ну, я же о вас ничего не знаю… И вообще… человек новый.
- Ну, в катакомбах ошивался, - неохотно произнес Фима, отводя глаза. - Туда-сюда… Попал однажды в облаву, как раз в мае сорок второго, когда Лещенко приезжал с концертом, думал - конец. Но ничего… Ой, тогда Одесса была такая странная, шо всюду висели немецкий, румынский та итальянский флаги, вы представляете?… Один раз по глупости газами траванулся… С тех пор покашливаю иногда…
- Надо будет вас посмотреть, - озабоченно проговорил Арсенин.
- Та я вас умоляю! - рассмеялся Фима. - Вы лучше за Давой следите, он же ж себя не бережет…
- У вас есть какие-нибудь награды за участие в подполье? - продолжал расспрашивать Арсенин.
- Андрей Викторович! Шо вы все за меня?! Давайте выпьем за нашего именинника… Где он пошел?! Ну, не важно. За то, шобы у Давида Гоцмана было очень большое счастье и очень, очень маленькие неприятности! А лучше - совсем без них!…
- Давайте танцевать! - очень кстати предложила на другом конце стола тетя Песя и смущенно зарделась.
Дядя Ешта выставил на подоконник своего домика скромный, обшарпанный патефон, покрутил ручку, заводя пружину. «Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой…» - вибрирующим тенором запел душка Георгий Виноградов.
Несколько галантных мужских рук протянулось к тете Песе, приглашая ее на танго. Она выбрала Омельянчука и блаженно поплыла в его объятиях, смеясь над шутками седоусого полковника…
…Через несколько часов, уже ночью, Фима с Гоцманом стояли у стены дома, для пущей устойчивости держась друг за друга. Гости разошлись недавно, в соседнем квартале слышалось их нестройное пение. Над головами друзей качалось огромное одесское небо, полное звезд.
- …Ты же знаешь, как я любил твоих, - говорил Фима, - и Гуту Израилевну, и Мирру, и Анютку… Нет, ты меня не перебивай, ты послушай… Нету их, Додя! Нету! Так, видимо, рассудил Господь Бог. А ты жив, понимаешь?! Ты должен жить!…
- Фима, - серьезно произнес Гоцман, кладя свои лапищи Фиме на плечи, - ша. Ты делаешь мне больно.
- Ты мне тоже.
Гоцман отпустил друга и тут же обнял его.
- Фима!…
- Давид!…
Со скрипом распахнулась оконная рама. В темноте забелело строгое мужское лицо.
- Давид Маркович! - внушительно произнес разбуженный обладатель лица. - На секундочку: сейчас начало первого! Я все ж понимаю, все мы люди, у всех нас праздник, и вообще чудесная летняя ночь. Но мне, к примеру, утром еще и на работу!…
- Может, тебе в окно гранату бросить? - задумчиво поинтересовался Гоцман. - Или шмальнуть разок?
- С днем рождения, Давид Маркович, - поспешно произнес человек и закрыл окно.
- «С днем рождения»! - передразнил Фима, качаясь. - А?! Давай ему хоть стекло разобьем, шо ли.
Он нагнулся, зашарил по земле в поисках булыжника. Гоцман удержал друга:
- Одного… ночью… я тебя не отпущу.
- Давид! - возмутился Фима. - Кто тронет Фиму Полужида в Одессе? Это же ж смешно сказать, не то шо подумать! Меня один раз потрогали румыны, и их очень быстро прогнали с Одессы до Бухареста…
Гоцман решил обидеться.
- Ты не хочешь, шобы я тебя проводил, - пробубнил он под нос. - Шифруешься. От друга!
Отнекиваться Фима не стал. С загадочной улыбкой потрепал Гоцмана по плечу, просто ответил:
- Да.
Еще раз обнялись, расцеловались на прощание. Гоцман хитро ухмыльнулся:
- Красивая?…
- До-о-одя… - обиженно протянул Фима, разводя руками. Дескать, ну как же ты мог подумать другое?…
- Ну давай, - тихо произнес Гоцман, наблюдая, как друг скрывается в подворотне.
А сам запрокинул голову, вглядываясь в звездное небо над своим домом.
Как-никак у него был сегодня - нет, уже вчера - день рождения.
А потом, у него еще были дела.
Глава шестая
Он боялся, что военного следователя майора Кречетова не окажется на месте - как-никак ночь с субботы на воскресенье, но он был. Прокуратура не знала выходных. Настольная лампа выхватывала из темноты нервно отбивающую какой-то ритм руку майора юстиции. Лицо оставалось непроницаемым, но огонек в глазах светился. Гоцман внимательно в них всматривался - очень хороший, правильный огонек светился в глазах майора. И одинокий орден Красной Звезды на кителе был ему к лицу. Давид уважал людей, у которых правильный огонек в глазах мог сиять в любое время дня и ночи. Похоже, майор был именно из их числа.
- Наимов, говорите, отказался? - переспросил Кречетов, раздраженно хлопая телефонной трубкой по рычагу. - Занято… Нашли когда разговаривать!… И на каком же, интересно, основании?…
- Нету тела - нету дела… - Давид смущенно прикрыл ладонью рот. - Ох, извините - такой выхлоп… Тут просто день рожденья выскочил нечаянно. Прямо от стола - к вам. Вы извините, шо так поздно…
- Ничего-ничего… - Майор наконец дозвонился, куда хотел. - Алло, Кречетов говорит! Какого черта занимаете служебную линию?… Выслать дежурную машину к следователю Наимову и доставить его ко мне в кабинет! Прямо сейчас! Нет дома - значит, найти! Все, выполняйте!
И брякнул трубку на рычаг. Гоцман продолжал с интересом рассматривать офицера.
- Давайте к делу, - бросил Кречетов. - Итак, обмундирование сгорело, схрон уничтожен. Но у нас есть приметы преступников, так?
- Нету.
- Весело… Остается тотальная проверка всех складов и воинских частей. - Майор аж присвистнул от такой перспективы, но тут же упрямо тряхнул головой. - Так, хорошо. Какие еще есть варианты?
- Шо я к вам пришел… - медленно проговорил Гоцман. - Оперативным путем удалось прояснить, с какого склада то богатство прибыло…
- Как это? - Неподвижное лицо Кречетова порозовело от волнения и стало почти мальчишеским. Он нетерпеливо уставился на Давида.
- Есть накладная, по которой его выдали. - Гоцман сунул руку в карман пиджака.
- Ну-ка, ну-ка…
Но Гоцман продолжал молча шарить по карманам. Охлопал пиджак, брюки. И наконец, сжав кулаки, в ярости выдохнул:
- Н-ну, Ф-ф-фима!
Родя, близоруко щурясь, вертел в длинных гибких пальцах накладную. Фима знал, к кому идти - Родя, по-правильному Радченко, был знаменитый фальшивомонетчик, а значит, разбирался и в поддельных бумагах.
- А с чего ты взял, шо это липа? - Родя поднес накладную к носу и с шумом втянул воздух. Покривился: - Ну и несет от тебя, как из бочки…
- Шо липа - знаю… А несет, так день рождения был у друга.
- Но с чего липа, с чего?
С тяжелым вздохом Фима отобрал у него бумагу и медленно, словно больному, начал объяснять:
- Сложено. - Он аккуратно согнул накладную на сгибах. - То есть лежало на кармане. И ехало от самых Сум… Ну, допер?
Родя помотал головой, глядя на Фиму унылым, ничего не выражающим взглядом.
Еще раз вздохнув, Фима помял бумагу в пальцах:
- А хрустит, как свежий червонец. Оно и есть липа. И мастырили в Одессе. За полчаса до склада сунули на карман, оно и не затерлось.
Родя снова взял накладную, недоверчиво повертел в пальцах, потер сгибы, вгляделся в печать. Задумчиво зашагал по комнате туда-сюда.
- Не знаю, не знаю. Бланк типографский. Печать выпуклая. Все честь по чести.
- Так я и говорю, не фраер халоймысничал, - кивнул Фима. - До боли интересно - кто?
- А я знаю?… - пожал плечами Родя, продолжая шагать.
- Родя, ты мене знаешь. Я - человек-могила. Даже под стволом на тебя не покажу.
- Не знаю, - помедлив, покачал головой Родя. - Я от дел отошел. Глаз уже нет, одна близорукость… Не, не знаю. И даже на ум ничего такого не приходит…
Он недоуменно развел руками и выронил накладную - случайно или нет, но над тазом для умывания. Реакция у Фимы оказалась хорошей. Он поймал бумагу над самой поверхностью мыльной воды. Бережно разгладил и взглянул на старого знакомого пристально.
- Родя, шо-то начинает мне сдаваться, а не ты ли и смастырил? А?!
- Я?!! - задохнулся от возмущения Родя. - Да мои рейхсмарки даже в «Дойче банке» брали, как свои, по курсу одна рейхсмарка - червонец! Румыны моими леями платили, и никто не жаловался! И я!… Я!… Этим?!
- Извини, Родя, - искренне огорчился Фима.
- А с чего это вдруг эти ментовские песни? - продолжал возмущаться тот. - Фима Полужид был уважаемый щипач. Все знали за его дружбу с Давидом Гоцманом. Но никто не говорил, шо Фима скурвился…
Как именно Родя получил от Фимы по морде, оба даже не очень заметили. Но получил. И Фима присел на корточки возле утирающего кровь Роди. Тот высморкался, попытался привстать.
- Родя, скажу тебе как родному, - тихо произнес Фима, потирая костяшки кулака. - Я нет-нет, да и думаю: может, я неправильно жил? Надо же брать деньги у богатых и давать бедным. А таким, как ты, давать по морде. У мире должна же быть красота и гармония… - Он вздохнул. - Так шо ты скажешь за эту бумажку?
Глубокой ночью Гоцман постучал в дверь коммунальной квартиры, где жил Фима. Примерно через минуту заскрежетал замок, лязгнул отпираемый засов, с двери сняли цепочку. Открыла женщина. Высокая, стройная, одета в халат. Лица не разглядеть. Света в прихожей не было.
- Фима дома? - тихо, чтобы не испугать ее, произнес Гоцман. Но все равно испугал.
- Не-ет… - Голос был еле слышен, наверняка она спросонок не вполне понимала, что происходит.
Аккуратно отстранив женщину, Гоцман направился вглубь квартиры - бесшумно и быстро. Вспыхнул фонарик в его руке.
Квартира пустовала. Гоцмана это удивило - чтобы в Одессе в сорок шестом году да пустовала квартира. Но это было именно так. Он молча распахивал двери в комнаты, и на него веяло холодком застоявшихся, нежилых помещений. Окна закрыты старыми газетами, вещи - в чехлах.
- Это моя комната, - тихо произнесла хозяйка, когда он сунулся в очередную дверь.
Не обращая внимания на ее слова, он заглянул под кровать, в небольшой платяной шкаф. Никого. Бегло оглядел аккуратную комнатку. Швейная машинка, трельяжик. На тумбочке горела настольная лампа. На смятом покрывале - раскрытая книга. Он издали глянул - «И. А. Бунин. Дело корнета Елагина». Выходит, читала перед его приходом… Читала, несмотря на ночь. Не спала.
- А комната Фимы?…
- Напротив.
Он настежь распахнул дверь в комнату напротив. Комната - громко сказано. Комнатушка, большую часть которой занимали походная складная кровать и верстак. Старые обои со следами от клопов. Угол отгорожен занавеской. Гоцман рывком отодвинул ее - пусто.
- Вы кто? - наконец спросил он у хозяйки.
- Я - Нора… А вы?
- Я Гоцман.
Даже в темноте видно было, как она улыбнулась.
- А я уж думала… Здравствуйте. Хотите чаю?
Он не нашелся что сказать, а она уже прошла в кухню, поставила на примус чайник. Зажгла свечу. По кухне заметались тени, похожие на летучих мышей, и, может быть, оттого Гоцману показалось, что хозяйка очень красива. А потом понял - да не показалось ему вовсе. Она действительно была очень хороша: тонкое, благородное лицо напомнило ему о том, что было, а теперь уже не вернется. Потому что совсем другие времена.
Была ли она похожа на Мирру?… Нет, совсем нет. Мирра была стопроцентной одесситкой, хохотушкой, пловчихой, любительницей потолкаться на Привозе, послушать сплетни, посвариться с соседями по двору, с той же тетей Песей… Давид заставлял себя ничего не вспоминать, потому что, как только позволял мыслям свернуть в эту сторону, у него начинало сухо, смертно сжиматься сердце. И даже дыхание по системе, присоветованной Арсениным, не отгоняло эту смертную жуть. А тут вдруг вспомнил - но не потому, что незнакомая, едва видимая в полутьме кухни Нора показалась похожей на Мирру, - просто так же стоял он столбом в далеком тридцатом году, увидев впервые свою будущую жену. И сейчас тоже так стоял, мешая хозяйке управиться с чайными чашками. Он попробовал усмехнуться: вот, женщины разные, а реакция - одинаковая… Но усмешки не получилось.
С трудом отвел от нее глаза, собрался с мыслями. Поискал глазами табурет, не нашел и уселся на ящик. Замялся в поисках слова. Нора, видно привыкшая к реакции мужчин на ее внешность, смущенно улыбнулась, присела напротив. У нее была странная, ускользающая улыбка, словно она знала что-то, чего не знает собеседник, и стеснялась этого знания.
- И часто Фима так поздно не бывает? - хмуро спросил Гоцман, стараясь глядеть на гудящий примус. Очень хороший был примус, хотя и старый, шведский, марки «Свеа». Давид вспомнил, что его мать все мечтала купить такой. Но купили в конце концов другую керосинку, подешевле, немецкую - «Гретц».
- Нет. Но случается.
- А шо он… чем занимается?
- Странный вопрос, - улыбнулась Нора. - Вы же друзья. Фима говорит, он с вами…
- Ну да, - неуклюже пошевелился Гоцман. - А в остальное время? Где-то ж он работает? С чего-то он живет?…
- Конечно. - Она продолжала улыбаться, и от этого Гоцману было неуютно. - Вы сидите на чемодане. Фима их делает.
Он растерянно встал. Действительно, это был чемодан, не хуже тех, какие делали артели. С замками, с визгливой ручкой - все как полагается. Давид постучал ногтем по гулкой крышке.
- Покупает фанеру, ремни - и делает… - договорила Нора. - А я чехлы шью. И очень хорошо берут, вы знаете. У Фимы золотые руки… Да вы садитесь, вот уже чай поспел… У меня сахар есть. Американский… Я на Привозе купила…
- У Фимы руки… да, - запоздало согласился Гоцман, снова присаживаясь на чемодан. - А сахару не надо.
Нора, наливавшая кипяток в большую чашку, тревожно глянула на него. Пламя свечи колыхнулось, метнулись тени.
- Вы его в чем-то подозреваете?
- Нет… ну что вы… - Гоцман неловко принял из ее рук чашку, обжег пальцы, подул. - А отчего вы спрашиваете?
- Ему два месяца назад отказали в пенсии, - поколебавшись, негромко произнесла Нора. - Как участнику подполья и инвалиду. В военкомате сказали: ты, наверное, и так не бедствуешь. Не верят, что он действительно… ну… А у него медаль «За оборону Одессы»…