Всем стало легче: автобус уехал – я пошел дальше незадавленный. Жизнь прекрасна.… Но не здесь и не сейчас...
…В отеле для меня ничего не было ни в восемь, ни в десять вечера. Целый день я ждал. Прошел еще один дурацкий день - жаль. Он ничего не принес, кроме отупения от шума Афин, преследующего (даже после долгого горячего душа) запаха пота сотен людей и странного желания вообще ничего не делать. Чтобы вообще больше никогда ничего не происходило, чтобы все кончилось, чтобы я лежал на кровати и не двигался, но так не будет – все только начинается и мне этого не хочется. Но самое противное, что это уже не остановить.
Гл. 2
Я с детства ненавидел зеркала. Мне никогда не нравилось мое отражение – я не хотел иметь ничего общего с тем, кто был ТАМ, по ту сторону. Он всегда глупо выглядел, имел плохую фигуру и кривлялся, но часто я замечал, что порой вдруг он очень странно смотрел на меня. Мне казалось (сейчас я в этом уверен), что смотрит он испытующе и осуждающе. В чем была моя вина, я не знал. Сейчас я понимаю, что мы просто всегда были по разные стороны баррикад, и мне всегда было трудно объяснить ему свои поступки. Он читал мои мысли, видел все мои минусы, знал мои проблемы и только смотрел, смотрел, смотрел. Мне хотелось ему крикнуть: ты, сволочь! Подскажи, дай знать, что мне делать, потому что ты, наверное, знаешь.… Но он только смотрел, молчал, и тупо шевелил губами.
Я пробовал к нему не подходить, но он звал, и я опять и опять подходил и он смотрел. Это была глупая игра – кто кого. Я знал, что мне не повезет, что ему можно все – мне ничего. Я разбил зеркало. В тот день мне здорово попало от матери. Когда она успокоилась, она сказала, что это к несчастью – тогда мне было смешно. Тогда мне казалось, что это глупо. Это было – тогда. Теперь я так не думаю. Теперь мне страшно.
Когда я подошел к осколкам (я должен был их убрать сам – это было наказание), я увидел там себя, но я был… разорванный на части, что ли? Это было, как в калейдоскопе только куда-то пропал цвет. Потом я разбил еще много зеркал и однажды доктор сказал, что это такая болезнь. Какая? Доктор не знал. Как все доктора он придумал для мамы непонятное слово, и она успокоилась. Это был первый раз, когда я встретился с латынью – она меня заворожила, и я стал читать. На самый глупый вопрос, которым мучают взрослые детей, я отвечал: буду библиотекарем в детском саду. Они всегда смеялись, и мама решила, что я глупый ребенок. Но эта игра отвлекла меня от зеркал. Доктор опять что-то говорил маме, но мама его уже не слушала: нас с доктором ей заменил вице-президент французской банка. Ей с ним было лучше, потому что куда приятнее, когда растут цены на твои акции, а не твои дети.
Время прошло быстро, и я перестал ходить в школу. Я ходил в университет – это было хорошо. Я курил, как все, я спал со всеми, как все, я пил, как все и я учил что-то. Впрочем, как все. Плохо помню – что именно, но было интересно: сборы пожертвований в пользу больных педофилией, манифестации в поддержку белых голубей, подруги-лесбиянки и трава. У меня был запас времени – банковский деятель был еще жив. Когда университет вдруг закончился, и мне сказали больше не приходить – вице-президент уже был не совсем жив. Потом он стал мертвым и неприятный осадок от похорон чужого и малознакомого мне человека остался на некоторое время: в конце концов, кроме неприятных воспоминаний он оставил маме свою фамилию, неплохую ренту и большой дом, записанный на мое имя в предместье Парижа. Наверное, я должен быть ему благодарен? Я благодарен. Дом – это хорошо.
Мама про этот дом, как ни странно, кажется, ничего не знала и ни разу там не была, поэтому я стал в нем жить. Наверное, он купил это дом с обстановкой и в обстановку входила большая библиотека – я жил в этой библиотеке. Сбылась мечта – я стал библиотекарем. Честно говоря, мне было на все наплевать, кроме старых книжек, ветчины, сыра, хлеба и вина. Однажды я зашел в банк и положил на стойку карточку - мне судорожно заулыбались, встали из-за своих конторок и почти хором назвали «дорогой мсье». Когда я спросил: сколько у меня на счету и надолго ли мне хватит денег, мне ответила блондинка в строгом черном деловом костюме в обтяжку и, конечно, без нижнего белья: «О, мсье! Вам не о чем беспокоиться». Стало быть, хватит – и я себе больше не задавал этот вопрос никогда. Хотя, если быть до конца честным, то про счет я забыл, а про блондинку нет. Мне понравилось, что деньги на счету были, а белья в тот день действительно на ней не было.
Это удовольствие длилось почти пятнадцать лет (я только про счет – блондинку вскоре сменило что-то рыжее) – мама была молода: ее новый товарищ еще моложе и жили они счастливо по ту сторону океана. Все было очень хорошо. Потом наступил четверг.
Гл. 3
Наступил четверг. Шел дождь. Телефона в доме не было никогда, поэтому он не звонил. Я опять читал большую старую книгу. Хотя, нет – не так… Я разбирал слова книги со словарем, которых в библиотеке было очень много. Латынь и греческий.… Они меня волновали с детства. Это была такая новая игра: на страницу уходила неделя и к ее концу (страницы и недели) кончались ветчина и вино. Я ехал в деревню. Ехать надо было больше десяти километров, а машины у меня не было. И не было никакого смысла ее покупать – я не выходил из дома. Женщины? Странный вопрос…. Уверяю вас, что можно было бы и без них, если бы они сами не появлялись, время от времени.
Ну вот, а каждую пятницу утром мимо меня проезжал один винодел (у него были виноградники неподалеку) – это было честно: он бесплатно болтал про отвратительную погоду, а я не платил за бензин. В деревне я покупал ветчины на неделю, столовое анжуйское урожая этого года (я не разбираюсь в вине, просто оно меньше разбавлено, чем сок), а он ругался в мэрии. Потом мы шли в банк, где он платил по своим счетам, а я снимал немного денег со своего, и мы ехали обратно. Забыл! Я только потом вспомню лицо милой девушки в кассе банка (кажется – Лили) – она всегда смотрела на меня как-то странно. Словно, я был не из этого мира, и однажды спросила: хочу ли я все-таки узнать состояние своего счета и распечатать ли мне все операции по счету. Я сказал, что не хочу, потому что никаких операций, кроме снятия наличных по счету не делал. И я ушел. Надо было послушать Лили?
У выхода из банка меня ожидал винодел – он всегда был чем-то недоволен (проклятые иммигранты, зажравшееся правительство, вранье насчет глобального потепления), и ему явно хотелось убраться отсюда поскорей. Обычно он не задавал мне никаких вопросов – вы знаете, как это бывает во французской деревне? Соседи никогда не задают вам вопросов – они все незаданные вам вопросы задают флику – местному полицейскому, который при случае задаст их вам. Что ж в этом удивительного? На то и созданы соседи, чтобы были полицейские. Иначе, что делать с законами? Кому они нужны, если все будут приятными и честными, как мой сосед-винодел. Какой смысл в государстве, если никто ни на кого не жалуется, и никто никого не трогает. Что делать президенту, если не надо ни с кем воевать? Просто жить, что ли? Нет, господа, просто жить неинтересно. Просто жить и никому не мешать нельзя. Просто жить и быть приличным человеком стыдно – обязательно надо понимать, что без последствий такая жизнь не останется. Обязательно надо бояться или пугать - выбор за Вами. Для этого и существует святая троица: государство, церковь и полиция. Именно они надежда и опора соседей. Скучно жить без врагов, господа. Скучно. Неужели же только любовь имеет право на существование? Одна сплошная любовь? Но, мы же не хиппи – дети цветов. Мы уверенно размножаемся даже там, где цветы не растут. А как же ненависть? Надо же кого-нибудь ненавидеть. Иначе теряется равновесие, иначе нет стимула двигаться вперед. Туда, где жирные земли соседей, сладкие и сочные поля, где есть рыба в реках, и есть нефть и случайно был найден газ, где леса еще полны деревьев и люди пока еще улыбаются…. Почему они улыбаются-то? Любовь…. Любовь бывает только к Родине обязательно в лице ее лидера, а не к лавочке в собственном дворе – все остальное разврат, преступление и индивидуализм.
И яростная, неистребимая злость к чужому имуществу порождает великую любовь к своей несчастной родине, где всего этого уже нет. Ату их! Во имя своей невероятной и сильной любви к тому, что не принадлежит тебе! Бог на нашей стороне. Глупо говорить о Боге? Почему? Бог и Родина едины, значит то, что надо Родине (в лице кого-нибудь) – надо Богу (уж, точно не в лице надоеды в тяжелом одеянии). И знают Всезнающие, что надо Богу, потому что близко с Ним знакомы и у них с Ним гешефт. Знают, что надо Родине и тем, кто смеет ее портить, населяя ее всякими микробами и отходами - то есть нам. А кому же знать, как не им?
И вокруг Него были апостолы, готовые во имя любви порвать на части любого. И правильно, что много апостолов вокруг президента. Апостолы в форме: их должно быть много - нас же много, желающих есть и говорить! Как с нами справиться?
Свобода и справедливость! Давайте тогда поговорим еще о том, что мы их сами выбираем. Давайте о глупостях. Бедные они, бедные – как нам повезло с ними и как им не повезло с нами.
А в Бога мы верим. Это обязательно. По четвергам и субботам и воскресеньям, конечно. Но вера в Бога, прежде всего – это вера в апостолов. Не веришь Апостолу, значит, не веришь президенту, значит, не веришь Богу – ты враг и бяка. Ведь веру в короля создает его свита. А основной закон Веры – вера без оглядки: сказано – ешь.
И кажется народу, что его глас не слышит король. Какой такой народ? Это кто? Разве не апостолы? Вот и слушает король свою свиту. Будучи апостолом веры в самого себя, окружи себя такими же верными себе, как сам. А апостол должен быть грозен, поэтому истинная вера всегда только в руках человека с ружьем и правом карать по подозрению в неверии. И сильна эта вера, пока есть сила. И пока в соседнем лесу подрастает новый бог надо быть настороже. Он ведь обязательно подрастает, как бы ни хотелось ему, сегодняшнему, быть вечным и единственным. Он обязательно придет и надо все сделать правильно – сделать так, чтобы он не пришел как можно дольше, потому что у него уже есть свои апостолы и они голодны, злы и молоды. Но хорошо, что мы знаем об этом…. Или нехорошо? Зачем нам очередная революция? К чему нам так часто менять веру? Хотя, если честно, то постаревший апостол выглядит как-то не очень. Ведь полюбили-то мы его за красоту, силу и ловкость. А если портреты на стене начинают отличаться от действительности - что надо менять? Портреты или апостола? Вообще-то, убрать короля легко - труднее найти ему замену. Все они не совершенны: у всех запоры, насморк и другие неприятности. Но вот тут как раз недалеко есть маленький полицейский – чем он не маленький апостол? И пусть его пока никто не знает – сюрприз! Может и правильно, что каждый новый бог поначалу бывает неизвестным? Про известных все известно, а новый может окажется симпатичнее и стройнее. Ну, или информированнее. Все в его руках: и доносы на соседа, и молоденькая дочь мэра – пусть его – таким все прощается, лишь бы не трогал своих. А своим так хочется стать – и потихоньку продаем и продаемся. Любовь к одному разве не ненависть к другому? Запутаешься тут с вами к чертям собачьим. Лучше есть ветчину, пока она есть.
Мой сосед все-таки задал мне один вопрос на обратном пути: все ли у меня хорошо. У меня все хорошо, сказал я и почувствовал голод – ветчина пахла возбуждающе. Он довез меня, и мы расстались. Прошла неделя и в этот четверг вечером он, наверное, тоже собирался завтра утром в деревню. Все должно было произойти именно так, как всегда, если бы не письмо, которое я получил.
Гл. 4
Я никогда не хотел быть почтальоном: их ждут, но не любят, потому что, ни один почтальон на свете никогда не приносит тех известий, которые от него ждут. Меньше, больше, но не те и не то, поздно или слишком рано – приговор всегда один: где этот бездельник шляется или зачем его Бог принес? И это несмотря на дождь, когда горит камин и все должны быть дома – даже собаки жмутся на крыльце. И вот, когда он все-таки приходит – его ругают: в такой дождь надо ставить стакан на стол, сбрасывать теплый плед и идти открывать. Ладно бы только грязь в прихожую несет почтальон – он всегда чем-то недоволен и зол. И всегда или неприятности, или счета. И свежие, но мокрые газеты падают на стол в прихожей. А мокрые – это почти что грязные – их противно брать в руки. Почтальоны почти всегда отвратительны, но это их судьба.
Он позвонил в дверь и ко мне. Я ведь никого не ждал, я не хотел открывать, потому что я не выписывал газет, а писем мне никто не писал, а счета мне вообще почему-то никогда не приходили (я всегда думал, что это добрый мсье Пико так все устроил, что мне было хорошо и удобно – я оказался прав, но только наполовину). Но что было делать? Почтальон не мог ошибиться, потому что от дороги к дому надо было еще доехать метров сто, и это было бы глупой потерей времени для почтальона, так ошибиться. Я спустился вниз и открыл.
- Вы мсье Пико? – Почтальон, как и ожидалось, выглядел жалко. А вопрос вообще глупый: неужели он никогда не видел настоящего мсье Пико?
- Нет. Я его…, впрочем, теперь, наверное, да. – Какой смысл было рассказывать мокрому и злому почтальону, что мсье Пико умер, и я живу в библиотеке и читаю книгу со словарем?
- Письмо с уведомлением для мсье Пико. - Он протянул мокрый конверт и такую же книгу. – Расписаться надо. – Я расписался. Я предложил ему бокал вина, потому что в такую погоду вино могло ему пригодиться. Но он не пил анжуйское этого года. Что ж – мне нечего было больше ему предложить – он ушел.
Письмо было старое. Дату отправления, место, ничего нельзя было разобрать, как если бы почтальон просто положил письмо в лужу и долго на него смотрел, пока оно там плавает. Такой – почтальон-буддист, понимаете? Штамп какой-то был, но, то ли это штамп, то ли чья-то печать… кто его знает...
Я люблю старые вещи. Люблю читать старые письма, люблю смотреть на старые фотографии. Там другие люди – люди, совершенно лишенные зеркал. Они смотрят прямо и уже ничего не боятся. В конце концов, они и есть зеркала, потому что тех, кто заставлял их паясничать, петь, дурацки наряжаться и шевелить губами, чтобы повторять ничего не значащие слова, уже нет. Их нет, а эти есть. И не говорите, что тень уходит вместе с вами: это уходите вы, а тень остается в зеркалах и фотографиях. Слова ваши уходят, мысли пустые уходят, поступки, лишенные здравого смысла – уходят и на земле становится тише, чище и спокойнее. А в зеркалах продолжается жизнь, но она не ваша и никогда не была вашей…. Я начал разговаривать с кем-то? Это нехорошо.
Я всегда смотрел на старые фотографии, и мне становилось понятно, почему так любят фотографироваться люди. Есть шанс остаться, задержаться здесь и быть намного лучше, чем был, когда мог заплатить пару франков за фотографию. Писал письма, выбирая слова, оттачивая мысль, и был благороден в словах, потому что письма могут задержаться и слова сыграют потом свою роль, когда кто-нибудь о тебе вспомнит. Считаете это неважным? Потому что глупы и молоды. Кто сказал, что Бога нет? Может мысли оставшихся на земле будут влиять на ваш карьерный рост на том свете? Откуда вы знаете, что это не так? Очень важно успеть перед смертью стереть из компьютера грязные снимочки и удалить всю деловую переписку: зачем расстраивать родственников, которые обязательно полезут на сорок первый день рыться в ваших вещах. Зачем внучке знать, что дедушка не то чтобы не любил бабушку, но просто предпочитал ей по субботам бокал хорошего вина и групповую оргию с лицами обоего пола и совершенно не стеснялся врать друзьям, подставлять партнеров и не платить налоги. Так что, пусть думают о вас хорошо. Мысли материальны (наверное). А поступки? Только в том случае, если о них было написано в словах…. Поэтому в письмах полно волшебства, а на фотографиях лица светятся и глаза…, глаза. В прошлом все было так прекрасно! И все было лучше до тебя, не так, не так плохо, не так безысходно, не так страшно, как сейчас, когда ты не знаешь, что случиться потом. А что случиться, кроме смерти? А ничего. Апостол окажется противным трупом, а родственник отражением в старой фотографии. И чем удачнее фотография, тем продолжительнее память задержавшихся на этой земле. Они остались такими – значит, они такими и были. А то, что они делали и говорили – чушь, русская метель – прошла и забылась и снова тепло…