Алексей Максимович не мог не согласиться с подобным доводом, и в то же время не мог не спросить:
– И все же я не понимаю, с какого такого лиха здесь появилась личность Максима Горького?
– С того самого лиха, дорогой мой Алексей Максимович, когда вы согласились возглавить Оценочно-антикварную комиссию. Вот тогда-то я и подумал, что именно вы, и только вы могли бы попутно провести более тщательное расследование относительно ограбления норвежского посольства, в результате которого был похищен саквояж Фаберже с драгоценностями. О чем и прошу вас великодушно.
– Я?!. – удивлению Горького, казалось, не будет конца. – Провести расследование?..
– Вы не совсем правильно меня поняли, – успокоил его Луначарский. – Для этой цели вам будет рекомендован специальный человек, к слову сказать, большой дока и профессионал в своем деле, а вы лично будете координировать и направлять его действия в нужное русло.
– Так, может, этот дока обойдется и без моего руководства? – резонно заметил Алексей Максимович.
– Смею вас заверить, что я подумал и об этом, однако без вашего личного участия в этом расследовании никак не обойтись. И вот почему. Судя по всему, поиск драгоценностей Фаберже продлится неопределенное время, возможно, не один месяц, в него будет втянут весьма разнородный круг людей, и Самарину потребуется весомый мандат на проведение этого сыска. Так что сами понимаете, более авторитетного документа, нежели мандат вашей комиссии за подписью Максима Горького, нам не найти.
Алексей Максимович молчал, обдумывая просьбу Луначарского, наконец, буркнул в усы:
– Насколько я догадываюсь, этот профессионал и есть тот самый Самарин, о котором вы только что упомянули?
– Совершенно точно.
– Но вы-то хоть хорошо знаете его? А то вдруг окажется…
– Не окажется, – заверил хозяин кабинета. – Я знаю Самарина как весьма порядочного человека, который принял революцию в надежде, что его опыт следователя пойдет на пользу обновленной России, но будучи выходцем из весьма знатного рода… В общем, как и большинство представителей русского дворянства, он остался не у дел.
– Это что же, по декрету от двадцать четвертого ноября семнадцатого года?
Луначарский утвердительно кивнул головой.
– И теперь человеку надо просто жить?
– Не просто жить, но жить и работать, – уточнил Луначарский. – И когда я рассказал ему о сути моего предложения, он тут же ухватился за это дело. Так что, если вы не против его кандидатуры…
– Анатолий Васильевич, – осадил Луначарского Горький, – вы же прекрасно знаете о том, что ни у меня, ни тем более у Марии Федоровны никогда не было предубеждений против достойных представителей русского дворянства. – Ну а если к тому же человека рекомендует нарком Просвещения… Однако все равно хотелось бы знать, кто он и что он?
– Самарин Аскольд Владимирович, потомственный дворянин. Тридцати трех лет отроду. Следователь по особо важным делам Московского окружного суда.
– Даже так?! – не смог сдержаться Горький. – Но это же чин статского советника! И в тридцать лет… генерал…
– Положим, не совсем генерал, – уточнил Луначарский, – а где-то между полковником и генерал-майором, но что касается его профессионализма… В свое время о нем вся Москва говорила. Причем заметьте, взяток не брал и в совершенстве знает три языка. Немецкий, итальянский и французский.
– М-да, – хмыкнул в усы Алексей Максимович, – взяток не брал… Как говорится, свежо предание, да верится с трудом. – Однако заметив, как вскинулся на этот его пассаж хозяин кабинета, тут же спросил: – И где же вас свела судьба, если, конечно, не секрет?
– А разве я раньше вам об этом не рассказывал?
– Что-то не припоминаю.
– Выходит, не до рассказов было, – хмыкнул Луначарский. – А насчет того, когда я познакомился с Самариным… Летом семнадцатого, когда Временное правительство навесило на меня всех собак, обвинив в измене и предательстве, и меня заключили в «Кресты». Вот тогда-то, чтобы усилить следственную группу, которая работала с политзаключенными, и был командирован из Москвы в Петроград следователь по особо важным делам Аскольд Самарин. Со мной он работал с первого дня ареста, и только благодаря тому, как он повернул дело, я просидел в одиночке всего лишь две недели.
– Да, да, теперь что-то припоминаю, – потирая лоб, пробурчал Горький, – только фамилию забыл. Впрочем, это простительно. Лето семнадцатого было настолько ярким, что запомнить такую мелочь, как фамилия следователя…
– Да, пожалуй, вы правы, – согласился с ним Луначарский, – лето было сумасшедшее, и запомнить всех, кто творил историю России, было просто невозможно.
Хозяин кабинета стащил с переносицы пенсне, однако вместо того, чтобы протереть стекла, вновь водрузил его на нос, какое-то время молчал, видимо воскрешая в памяти «удобства» одиночной камеры в «Крестах», наконец произнес, как бы подводя черту под воспоминаниями о прошлом:
– Так что, на этом и порешим. И если вы ничего не имеете против Самарина, то он сам расскажет вам о себе, когда вы пожелаете с ним встретиться. Хоть у вас дома, хоть здесь, в Смольном.
– В принципе мне все равно где, – пожал плечами Горький, – но думаю, что разумнее будет встретиться именно в Смольном. Насколько я догадываюсь, вы уже назначили время, когда он должен будет подойти к вам?
– Поражаюсь вашей проницательности, – улыбнулся Луначарский, – он будет здесь через час.
Глава 2
Это была первая ночь в новом году, когда Самарин по-настоящему хорошо выспался, и это несмотря на то, что в его квартире на Моховой стоял собачий холод. А проснувшись, с радостью ощутил себя полным сил человеком, чего с ним не случалось с той страшной осени восемнадцатого года, когда был объявлен «красный террор» и он, потомственный дворянин из старинного русского рода Самариных, был объявлен врагом народа. Впрочем, он не обвинял новую власть в том, что оказался в числе тех, кто был выброшен за борт. Большевики мстили тем, кто доселе выполнял свой долг, единожды присягнув на верность России, и в этом не было ничего удивительного. Тем более что и само дворянство было далеко не однородным, многие видели в революционных солдатах и матросах, из которых создавались многочисленные Советы, всего лишь дорвавшееся до власти быдло. Однако лично он, Аскольд Самарин, не видел себя вне России, к тому же он хотел работать, надеясь, что его опыт следователя пригодится и в новой России, но революционные власти мели всех и вся под одну гребенку, и ему, чтобы просто выжить, уже не оставалось ровным счетом ничего другого, кроме как бежать из Питера на фронт, чего он себе не мог позволить в силу своих убеждений, или же перебираться за границу. Но и этого он себе не мог позволить – не было ни денег, ни драгоценностей, продав которые, можно было бы уехать во Францию.
Слоняясь по разоренному, занесенному рыхлым снегом Петрограду, он лихорадочно обдумывал варианты выхода из создавшейся ситуации, и нашел бы, если б не случайная встреча с Луначарским, с которым его свела судьба в июле семнадцатого года. В «Крестах» Анатолий Васильевич провел всего лишь две недели, но даже этого хватило, чтобы командированный из Москвы следователь по особо важным делам Самарин был покорен мощностью его интеллекта, и уже восьмого августа Луначарский был выпущен на свободу. А вскоре он узнал, что его бывший подследственный стал руководителем фракции большевиков в Петроградской городской думе, и не мог не порадоваться за него.
После «Крестов» они не виделись больше года, и если бы не случайная встреча у Смольного, когда Анатолий Васильевич выходил из машины, а он стоял неподалеку, засунув покрасневшие от холода руки в карманы пальто, и размышлял, стоит ли еще раз попытать счастья в чиновничьих коридорах и предложить свои знания и опыт следователя…
Вот уж поистине говорят: «Человек предполагает, а Бог располагает».
Мог ли тогда, в «Крестах», где Луначарского содержали как особо опасного преступника, следователь по особо важным делам Аскольд Самарин предполагать, что пройдет всего лишь полтора года, и уже его судьба будет зависеть от того, какое решение примет член Реввоенсовета республики Луначарский. А он между тем не только обрадовался их встрече, но и пригласил к себе кабинет, где они пили чай, вспоминали «Кресты» и Самарин поведал хозяину кабинета о своих мытарствах. Вот тогда-то Анатолий Васильевич и спросил его, можно ли было раскрыть по горячим следам ограбление норвежского посольства и взять бандитов тепленькими. Ответ был коротким: «Вне всякого сомнения. Тем более, как мне кажется, были все зацепки для этого». «Так отчего же не раскрыли, а довели это дело до международной огласки?», – последовал следующий вопрос. «Выходит, кто-то был заинтересован в том, чтобы факт ограбления спустили на тормозах».
«Вот и я склоняюсь к тому же мнению, – согласился с ним хозяин кабинета и показал письмо Карла Фаберже, в котором ювелир просил «члена Совнаркома Луначарского» поспособствовать поиску украденных драгоценностей. – И я просил бы вас, – продолжал Луначарский, – заняться этим ограблением, если, конечно, вы ничего не имеете против».
«Я-то не против, – поначалу даже не поверил в услышанное Самарин, – но как вы всё это видите? Насколько я догадываюсь, расследования подобной значимости и подобного уровня находятся в ведении Петроградского ЧК или, на крайний случай, милиции. И с какого перепугу начну этим заниматься я? Как частное лицо, нанятое сыновьями Фаберже, или лицо, нанятое послом Норвегии? Да, как только об этом станет известно на Гороховой или в том же Петросовете, меня немедленно закроют в «Крестах», а то и того проще – расстреляют по закону о Красном терроре».
«Что, настолько все серьезно?»
«Вне всякого сомнения. И если в октябре прошлого года, я еще сомневался в этом, прочитав об ограблении в газете, то сейчас, ознакомившись с письмом Фаберже, который ссылается в нем на покаянное, как он здесь пишет, письмо руководителя Швейцарской миссии… В общем, я почти уверен, что за этим налетом стоит нечто большее, нежели просто ограбление. И еще один факт, который подтверждает мою правоту. Согласитесь, что вооруженные налеты на иностранные миссии и посольства не характерное действо для питерских бандитов, а именно это мы в данном случае и имеем. Откровенно бандитский налет, к тому же совершенный по наводке».
«Что ж, вы профессионал, а посему будем думать о том, с каким мандатом вам будет проще всего легализоваться при расследовании».
…Луначарский слов на ветер не бросал, и сейчас он, Аскольд Самарин, шел на Большую Морскую, чтобы встретиться с господином Одье.
Всю свою жизнь Самарин не переставал удивляться тайне, что была скрыта в дорогих, красивых вещах. Несмотря на то что они долго носились или столь же долго ими пользовались, они продолжали не только радовать глаз, но и сохраняли все свои качества. То же самое относилось и к тем улицам и переулкам полюбившегося ему Петербурга, по которым он любил гулять погожими вечерами летом семнадцатого года, наслаждаясь их неповторимостью и какой-то особой аурой, которой, казалось, они были пропитаны насквозь. Взять хотя бы Большую Морскую. Даже несмотря на тот революционный вихрь, который пронесся по городу, сметая на своем пути все, что только можно было смести, и оставляя после себя разметанный по заснеженным, грязным дворам и улицам пепел от ночных костров, разруху, выбитые окна опустевших домов, горы мусора, трупы отощавших собак и людей, даже несмотря на все это, Большая Морская оставалась столь же привлекательной, как и до октября семнадцатого года.
Самарин поднялся по каменным ступенькам «дома Фаберже», и почти тут же приоткрылась резная дубовая дверь. Его, видимо, увидели в окно, и на пороге выросла фигура невзрачного мужика лет пятидесяти. С нескрываемым удивлением он уставился на высокого незнакомца, на котором довольно неплохо смотрелось потертое, но все еще вполне приличное пальто, а высокие теплые боты прикрывали хорошо отглаженные брюки в серую полоску.
– Простите, вы не ошиблись адресом? – с легким акцентом произнес швейцарец, рассматривая молодого мужчину, который не очень-то спешил назвать себя. Чувствовалось, что здесь не очень-то рады незнакомым людям. Видимо, свое черное дело сделал тот самый налет на посольство Норвегии, и этот страх не прошел до сих пор. Так что, этого мужичка, голову которого украшала копна рыжих волос, можно было и простить за не совсем подобающие к данному случаю слова.
– Пожалуй, не ошибся, – усмехнулся Самарин. – Это дом Фаберже?
– Да, именно Карла Густавовича, но он сейчас в отъезде.
– Я знаю об этом. Но именно здесь мне назначена встреча с господином Одье.
При упоминании о своем хозяине, Рыжий мгновенно подобрался, но в его глазах все еще продолжала плескаться настороженность, замешанная на недоверии.
– Простите, как вас представить?
– Просто скажите господину послу, что относительно моего визита ему звонил нарком Луначарский.
При упоминании о Луначарском, внутренняя настороженность Рыжего вроде бы рассеялась, и он чуть шире распахнул дверь.
– О да, я в курсе, прошу вас, проходите. Господин посол спустится к вам.
«Спуститься можно с небес на землю, – мысленно поправил его Самарин, – а в данном случае требовалось сказать «выйдет к вам». Однако промолчал и прошел следом за Рыжим в просторную прихожую, где тот помог ему снять пальто, и только после этого поднялся по широченной дубовой лестнице на второй этаж.
Посол Швейцарской миссии в Петрограде не заставил себя ждать, и уже через минуту Самарин смог составить о нем первое впечатление.
Мужчина лет пятидесяти, в костюме из дорогого твида, лысоватый – его аристократическое происхождение выдавал тонкий, почти греческий нос с горбинкой. Движением руки он пригласил гостя в кресло и тут же сел напротив. Какое-то время почти в упор рассматривал гостя, судя по всему, он ждал более солидного господина, нежели этот сравнительно молодой блондин с аккуратным пробором на голове, наконец пришел к какому-то выводу и негромко, без малейшего намека на акцент произнес:
– Итак, я слушаю вас, господин, простите…
– Самарин. Аскольд Владимирович Самарин.
– Аскольд… – удивлению Одье, казалось, не будет предела. – И как же вы вписываетесь со столь знатным именем в российский революционный пейзаж?
Эдуарду Одье невозможно было отказать в чувстве юмора, к тому же чувствовалось, что он не очень-то лоялен к новой власти в России, и Самарин не удержался, чтобы не подколоть его:
– Да вот так и живу. Желаю я того или нет, но приходится вписываться в революционный, как вы выражаетесь, пейзаж и с исконно русским именем Аскольд. К тому же Россия столь необъятна, что ее не могут возделывать одни лишь Иваны да Марьи.
– Вы хотите сказать, что Аскольд – это исконно нормандское имя, – попытался было поправить гостя Одье.
– А вот здесь вы серьезно ошибаетесь. Читайте первоисточники, и вы узнаете, что Аскольд – это чисто русское имя. Впрочем, не будем углубляться в исторические дебри и перейдем к делу.
– Да, конечно, – поспешил согласиться с ним Одье, – но я бы хотел видеть какое-либо подтверждение того, что вы действительно тот самый Самарин, относительно которого мне звонил господин Луначарский.
– Простите, не успел представиться. Аскольд Владимирович Самарин, в недалеком прошлом следователь по особо важным делам. Пожалуйста, мой мандат.
Ознакомившись с документом, который давал право проводить розыскные и следственные мероприятия в рамках Оценочно-антикварной комиссии, Одье вернул его Самарину и уже совершенно иным тоном произнес:
– Я к вашим услугам и буду весьма благодарен вам, если вы найдете этих бандитов и поможете вернуть похищенное.
«Ну, относительно вернуть похищенное – в этом я глубоко сомневаюсь, – мысленно прокомментировал Самарин, – а вот насчет того, чтобы найти грабителей…».
– Сделаю всё, что могу. Тем более что об этом меня просил товарищ Луначарский. – Самарин сделал ударение на слове «товарищ», чтобы швейцарец не особенно обнадеживал себя тем, что видит в его лице осколок царской империи. – Но для этого вы мне должны рассказать всё, буквально всё, включая даже самые, казалось бы, незначительные мелочи, касающиеся этого ограбления. И даже не самого факта ограбления, а всё, что предшествовало этому налету.
– То есть, вы думаете?..
– Да, – подтвердил догадку Одье Самарин, – и поэтому меня интересует не столько факт ограбления, то есть выноса известных вам чемоданов из здания норвежского посольства, сколько предыстория того, как и почему эти чемоданы и дорожный саквояж Фаберже оказались в посольстве Норвегии.
– Судя по всему, вы уже многое знаете из этой неприглядной истории, – буркнул Одье.
– Только то, что было написано в письме, которое Карл Густавович адресовал наркому Луначарскому.