– Вы могли бы показать мне это письмо?
– Да, конечно.
Самарин достал из внутреннего кармана сложенный вдвое конверт, передал его Одье, и пока тот, водрузив очки на нос, читал письмо, время от времени возвращаясь к строчкам, которые, видимо, более всего заинтересовали его, Самарин рассматривал гостиную, в которой принимал гостей руководитель Швейцарской миссии в Петрограде.
Внешне гостиная как гостиная богатого петербургского дома, хозяева которого не поскупились на ее отделку, но что заставило Самарина насторожиться, так это характерные следы того «революционного» погрома, который стремительным вихрем пронесся не только по дворцам петербургской знати, но и по дому Фаберже. И это казалось более чем странным, так как он уже давно был сдан в аренду Швейцарской миссии, вся движимость и недвижимость которой охранялись Декретом о защите собственности иностранцев.
Одье дочитал письмо до конца и, уже возвращая его Самарину, спросил:
– Что бы вы хотели выяснить еще? Я внимательно прочитал письмо, и, как мне кажется, мой друг Карл изложил в нем всю суть этой неприглядной истории.
– «Неприглядной» почему?
– Да потому, что это ограбление ложится темным пятном как на мое имя, так и на имя Мартина Андерсена. – Он стащил с носа тяжелые, массивные очки в роговой оправе, протер платком начинавшие слезиться глаза и с долей скорби в голосе произнес: – Признайтесь, у вас тоже мелькнула мысль, что к этому ночному налету причастен и я?
Даже не помышляя перебивать посла возражениями типа «Как вы только могли подумать об этом?», Самарин только пожал плечами, однако Одье продолжал гнуть свою линию:
– Я уверен, что подумали, и не надо кривить душой. Да и как не подумать, если Карл передал мне на хранение столько драгоценностей, что об их истинной стоимости даже подумать страшно. До поры до времени этот проклятый саквояж вместе с его чемоданами хранился вот в этом самом доме, как вдруг я получаю информацию о готовящемся ограблении нашей миссии. Естественно, что я испугался, в тот же вечер переговорил с послом Норвегии, кстати, моим хорошим другом, и перевез саквояж Карла и его чемоданы в посольство. Естественно, вместе с моими чемоданами, за сохранность которых я тоже испугался. И тут же, когда мы были в командировке, вооруженный налет на посольство.
Одье замолчал, видимо, в очередной раз переживая весь ужас случившегося, и его лицо скривилось в вымученной усмешке.
– Согласитесь, – скорбно произнес он, – подобное стечение обстоятельств наводит на определенные размышления, которые могут привести к черт знает каким выводам. А я честный человек, за годы службы ни одного франка не утаил от государства, но даже не это главное. Главное то, что Карл был и остался моим близким другом, а тут вдруг такое пятно на мне.
– То есть, вы хотите сказать, что кое-кто, а возможно, что и сам Фаберже, могут подумать о вашей причастности к хищению ценностей?
– Да, именно это я и хотел сказать. – Лоб Одье покрылся испариной, и он уже не мог скрыть своего состояния. – Именно это я и хотел сказать, тем более что сразу же после ограбления стали муссироваться самые разные слухи. И когда твое имя начинают склонять где только можно… – Он обреченно махнул рукой, и его лицо исказила гримаса отчаяния. – И это, должен я вам признаться, страшно. Страшно для любого порядочного человека, а я к тому же официальный представитель великой страны в России.
Одье замолчал, достал из кармана пиджака клетчатый платок, промакнул им испарину и с собачьей мольбой в глазах остановился взглядом на лице гостя. Он ждал помощи, какой-то поддержки, пусть даже моральной, и Самарин не стал его разочаровывать:
– Возможно, что кое-кто, может, и усомнился в вашей порядочности, к тому же я не исключаю вероятности того, что кто-то специально распускает эти слухи, однако господин Луначарский и лично я так не думаем, и моя задача – найти грабителей. И поэтому вопрос к вам, от которого мы и будем танцевать. Кто, кроме вас, знал о том, что Фаберже оставил вам на хранение свои чемоданы и те драгоценности, которые были сложены в саквояж?
– Вы все-таки думаете?..
Этот швейцарский дипломат даже в данной ситуации оставался дипломатом, и Самарин вынужден был вернуть его на грешную землю.
– Пока что я ничего не думаю и ничего не знаю, кроме того, о чем Луначарскому написал сам Фаберже. И само собой, не могу пока что выдвигать какие-то версии и, тем более, делать определенные выводы. Так что, постарайтесь как можно точнее отвечать на мои вопросы, если даже они вам покажутся некорректными. За что заранее прошу извинить меня.
– Да, я понимаю вас, – поспешил согласиться с ним Одье, и уже от этой спешки, а также от готовности пойти навстречу Самарину, можно было догадаться о той тяжести, которая лежала на душе швейцарца.
И он довольно точно восстановил перед гостем события того вечера, а затем и ночи, когда был приглашен к «другу Карлу» и они вчетвером, разместившись за огромным круглым столом, описывали каждое ювелирное украшение и каждый драгоценный камень, которым давал оценку Мендель.
– Выходит, кроме вас и Карла Густавовича, об этом знали еще его сын и господин Мендель, то есть вас было четверо?
– Да, – подтвердил Одье, – Мендель и сын Карла – Евгений.
– А почему только один Евгений? Насколько мне известно, у Карла Густавовича несколько сыновей, и логично было бы пригласить их всех.
– Возможно, вы и правы, – согласился с Самариным Одье, – но у Карла что-то не заладилось с Агафоном – это его старший сын, они рассорились еще до революции, Агафон почти полностью отдалился от своего отца, и Карл в своих делах теперь мог положиться только на своих младших, Евгения и Александра, которым полностью доверял. Скажу даже больше того: он оставил их в России, чтобы они завершили дела товарищества. И насколько мне известно, Александр на тот момент находился в Москве, а в Петрограде оставался Евгений.
– То есть, их задача – продать наиболее ценные вещи, по возможности также и драгоценности с камнями, и перевести рубли в валюту?
– Видимо так, – не очень-то охотно подтвердил догадку Самарина Одье.
– Ну, насчет сыновей, пожалуй, все ясно, а что Мендель? Он-то откуда взялся в доме Фаберже?
– Когда мы знакомились, Карл представил его как своего доброго знакомого, владельца ломбарда «Мендель и компания», но главное – как оценщика первой величины. Что, согласитесь, было весьма важно. Надо было не просто провести оценку всего того, что выложил перед нами Карл, но и составить опись.
– И что, эта опись была составлена?
– Естественно.
– И у вас хранится ее копия?
– Второй экземпляр.
– А вы позволите снять с него копию? Судя по всему, мне придется вести поиск похищенного, а это – ломбарды и частные скупки, куда могли бы сбыть награбленное бандиты, и мне необходимо точно знать, что я ищу.
– Я прикажу немедленно это сделать.
– Спасибо, – поблагодарил Самарин и тут же задал вопрос, который напрашивался сам собой: – Скажите, а мог тот же Евгений рассказать своим братьям, я имею в виду Александра и Агафона, о том, что их отец оставил у вас на хранение саквояж с драгоценностями? И если да, то кто из этой четверки, я имею в виду трех сыновей Карла и господина Менделя, мог проболтаться о той любезности, которую вы сделали для семьи Фаберже? – Он немного подумал и добавил: – Согласитесь, иного источника утечки информации нет и быть не может.
Эдуард Одье невнятно пожал плечами.
– Я много думал об этом, но к какому-либо однозначному выводу так и не пришел. Я не могу обвинять голословно ни сыновей Карла, которых неплохо знал, ни господина Менделя, которому решил довериться мой друг Карл в столь трудный для него момент.
– Но хоть какие-нибудь наметки, сомнения?
– Нет, – качнул головой Одье, – ничем помочь вам не смогу.
«М-да, – хмыкнул про себя Самарин, – все чисты и порядочны, однако, несмотря на это, кто-то сдал бандитам тайну дорожного саквояжа. И этим «некто» может быть не только Мендель, но и один из сыновей Карла Фаберже, пошедший на это предательство в силу каких-то обстоятельств». А в том, что Евгений поведал эту тайну одному из своих братьев, а возможно, что и обоим, в этом Самарин не сомневался. Было бы наивно думать, что он не подстрахуется на всякий непредвиденный случай, тем самым обезопасив и себя. Ну а далее… Как говорится, пути господни неисповедимы. И чтобы подтвердить свою догадку, вынужден был спросить:
– Скажите, а вы не спрашивали Евгения, рассказал ли он своим братьям о том саквояже, который оставил вам Карл Густавович?
Одье, словно на больного, посмотрел на Самарина.
– Я посчитал бы подобный вопрос полной бестактностью со своей стороны.
Он чувствовал свою правоту, и в его словах звучали металлические нотки.
– Хорошо, – согласился с ним Самарин, – пусть будет по-вашему, хотя я в корне не согласен с вами. Но я надеюсь, что вы встречались с тем же Евгением или с Менделем уже после ограбления посольства?
– Естественно! Уезжая в Европу, Карл оставил мне адрес, по которому я мог бы в случае необходимости найти Евгения, и после ограбления я тут же поехал туда. Встретился с Евгением, рассказал ему обо всем, что случилось, и был поражен той реакцией, с которой он встретил мой рассказ.
– И что же это было, взрыв гнева?
– Я бы не назвал это гневом, – качнул головой Одье, – скорее это был всплеск отчаяния, вылившийся в поток слез, которых Евгений даже не стеснялся. Я пытался успокоить его, но он, всхлипывая, словно малый ребенок, признался мне, что с законной ликвидацией товарищества ничего не получается и они с Александром надеялись только на «дорожный саквояж» отца, который можно будет тайком вывезти за границу, распродать на аукционах драгоценности и уже на эти деньги ставить на ноги новое дело. Но теперь, с пропажей саквояжа… согласитесь, его можно понять.
– М-да, подобный удар не так-то просто перенести, – посочувствовал Самарин, – случалось, что многие из потерпевших и при меньших потерях пускали пулю в лоб. Скажите, после этого разговора вы с ним больше не встречались?
– Отчего же не встречались? Встречался. Евгений заходил несколько раз в миссию, справлялся относительно расследования, провести которое обещал господин Зиновьев, но так как ничего не сдвинулось с места, уходил с таким видом, будто его вели на расстрел. Понимая его состояние, я предлагал ему остаться в доме отца и жить в тех же комнатах, где он вырос, однако он наотрез отказался, посчитав, что тем самым навлечет на этот дом новые беды.
– А что Александр с Агафоном, они заходили к вам?
– Нет, после отъезда Карла я их не видел ни разу. К тому же, насколько мне известно, Александр должен быть в Москве, а что касается Агафона… О нем я практически ничего не знаю, да и Карл не любил о нем вспоминать. Как говорят у вас в России, это был для него отрезанный ломоть.
– Ломоть… – эхом отозвался Самарин, – ну а что господин Мендель? С ним приходилось встречаться?
– Нет, не довелось. И если честно признаться, после всего, что случилось, я не очень-то к этому и стремился.
– Хорошо, в таком случае следующий вопрос. В тех чемоданах, которые оставил на хранение Фаберже, были какие-нибудь ювелирные изделия, украшения, золото или драгоценные камни?
– Нет, ничего этого не было, если, конечно, не считать столового серебра и каких-то чисто фамильных украшений.
– Вам это точно известно?
– Совершенно точно, – уверенно произнес Одье, который, судя по его реакции, не единожды восстанавливал в памяти события той ночи и доподлинно знал, что было упаковано в чемоданах, а что – в дорожном саквояже.
– Теперь еще один вопрос, причем очень важный: чемоданы Фаберже имели какие-то отличительные приметы?
– Да, конечно. Они были сделаны из бычьей кожи, и каждый из этих чемоданов сам по себе стоил немалые деньги. И еще одно. Все они были бежевого цвета, и на каждом из них красовалась эмблема Фаберже. Что же касается моих личных чемоданов… Обыкновенные, ничем не примечательные чемоданы, какие вы можете увидеть на любом вокзале в Европе.
Слушая рассказ швейцарского дипломата, который, судя по его испарине на лысине, не мог простить себе того, что не сумел уберечь драгоценности «своего друга Карла», Самарин мысленно перебирал самые различные версии, которые могли бы лечь в основу расследования, и поэтому не удержался от вопроса:
– Выходит, грабители знали не только о том, что Фаберже оставил вам на хранение те драгоценности, которые не мог вывезти из России, но также им был известен и тот факт, что драгоценности эти заложены в его дорожный саквояж?
– Выходит, что так, – без особого энтузиазма в голосе подтвердил Одье.
– И какие же наши выводы?
– Не знаю! Вы понимаете, не знаю! Единственное, что я могу точно сказать, так это то, что о готовящемся ограблении представительства меня предупредил доверенный человек из Петросовета, услугами которого я пользуюсь. – Одье вновь промокнул широченным носовым платком выступившую испарину и негромко добавил, покосившись на гостя: – Не бесплатно, конечно, пользуюсь, и только в чисто дипломатических рамках. Чтобы не нанести вреда России.
– Да это понятно, – успокоил его Самарин, – как, впрочем, понятно и то, что имени своего человечка в Петросовете вы мне не скажете.
Одье на это только руками развел.
– Я, собственно, и не сомневался в этом, – ухмыльнулся Самарин. – Какой же дипломат по доброй воле сдаст столь ценного информатора? Но я надеюсь, вы восстановите в памяти тот разговор, который произошел между вами и вашим человечком накануне ограбления? Тем более что это останется чисто между нами.
– Вы обещаете мне это?
– Господин посол! – возмутился Самарин. – Во-первых, я человек чести, а во-вторых, я, кажется, не давал повода не верить мне.
– Извините, – скривился в улыбке Одье, – но и вы должны меня понять.
– Вне всякого сомнения. Так что, я слушаю вас.
Руководитель Швейцарской миссии в Петрограде оказался человеком с прекрасной памятью, которая зафиксировала едва ли не самые тонкие нюансы разговора четырехмесячной давности, и теперь Самарин уже не сомневался в том, что налетчики были хорошо осведомлены о том, что где лежит, а это еще раз подтверждало его версию, что кто-то сдал тайну Одье и «его друга Карла» по полной программе. Знать бы только, кто этот человек и кому он сдал эту тайну?
И еще один не менее важный вопрос не мог не волновать Самарина. Из каких источников информатор Одье мог узнать о готовящемся ограблении?
Однако ничего толкового руководитель Швейцарской миссии сказать не мог, и Самарин, прежде чем откланяться, попросил Одье позвонить по телефону в посольство Норвегии и представить его Мартину Андерсену как «личного представителя господина Луначарского», который хотел бы уточнить некоторые детали ограбления.
– С кем бы вы желали переговорить конкретно? – без лишних вопросов спросил Андерсен.
– Если позволите, то с теми, кто был свидетелем ограбления.
– Хорошо, приезжайте.
Повесив трубку и поблагодарив Одье за телефонный звонок, который сразу же снял множество дополнительных вопросов со стороны норвежского посла, Самарин направился уж было в прихожую, как вдруг его остановил голос Одье:
– Господин Самарин, простите ради Бога, что сразу не предложил вам… Коньяк, кофе, чай? Пока мой шофер будет заниматься машиной, у нас будет время и кофе попить, и поговорить. Мне недавно привезли настоящий бразильский кофе.
Он знал – этот дипломат старой европейской выучки, чем купить голодного, оставшегося не у дел следователя. Уже забывший вкус и запах кофе, тем более настоящего бразильского, а не того суррогата из ячменя и желудей, который подавали летом семнадцатого года в кофейнях на Невском, Самарин непроизвольно кивнул головой, едва не подавившись при этом слюной.
– Я рад, что вы не отказали, – произнес Одье, и на его лице отразилось нечто, отдаленно похожее на улыбку. Окликнув Рыжего, который словно из-под земли появился в гостиной, он что-то сказал ему, и Рыжий скрылся за дверью.
Свежезаваренный кофе с пенкой на поверхности и заправленный тремя бульками французского коньяка действительно был замечательный, и Самарин даже глаза закрыл от удовольствия, отпив глоток. Хрустнул печеньем, которое вместе с кофе подал Рыжий, и, почти физически ощущая, как проясняются мозги, поинтересовался:
– Скажите, а что за погром был в этом доме? Насколько мне известно, семья Фаберже никакого отношения к евреям не имеет.