В первые дни после занятия Львова русскими войсками торговцы, под тем предлогом, что австрийский максимальный тариф уже не действует, а русский еще не введен, начали безудержно взвинчивать цены. А поскольку возникло опасение, что запасы во Львове скоро иссякнут, публика позволяла драть с нее три шкуры без единого слова протеста. Товары дорожали каждый день. Поэтому 17 сентября военный генерал-губернатор граф Бобринский издал постановление, которым воспрещал всякое повышение цен на предметы первой необходимости сверх установленной при австрияках таксы. Виновные в нарушении этого постановления должны были подвергаться в административном порядке заключению в тюрьме до трех месяцев или штрафу до трех тысяч рублей. Кроме этого, по распоряжению градоначальника подлежали конфискации товары в тех магазинах, которые не возобновляли свою деятельность.
Но жажду наживы не могли остановить даже такие серьезные меры. И несмотря на то, что уже в начале октября в городе был организован подвоз товаров из России, львовские купцы продолжали создавать искусственный дефицит и задирать цены.
На борьбу со спекуляцией, как на дело государственной важности, были брошены все силы полиции, не только наружной, но и сыскной. Еженедельно Тараканов совместно с участковыми полицейскими устраивал рейды по магазинам и нещадно карал проштрафившихся торговцев. Мзду ему предлагали постоянно, но коллежский секретарь пока держался.
Хмелевский и Хаузнер оказались помощниками незаменимыми. Поляк при австрийцах был приставом Лычаковской части — самого криминального района города, а Хаузнер пятнадцать лет прослужил в сыскной полиции и всех львовских мазуриков знал лично.
Получив задание раскрыть какую-нибудь кражу или грабеж, поляк и еврей на несколько дней исчезали, а когда объявлялись, то сообщали все данные и о личности преступника, и о местонахождении похищенного. Русским чинам сыскного отделения оставалось только арестовать злодея и отобрать у него украденное.
О том, что Тараканов взял на службу еврея, начальству донесли незамедлительно. Ясевич вызвал начальника сыскного отделения и имел с ним продолжительную беседу. Итогом этой беседы стала договоренность о том, что Хаузнер служить продолжает, но в сыскном отделении должен появляться только в случае крайней необходимости. Свидания с ним теперь проходили или в кавярнях, или на квартире у Тараканова. И всю ответственность за бывшего инспектора коллежский секретарь брал на себя.
К прекрасно приготовленной Мартой телятине Хаузнер принес бутылку не менее прекрасного штирийского ландвайна из довоенных запасов. Дела успели обсудить еще до ужина, поэтому за вином говорили на отвлеченные темы.
— Пан Хаузнер, а как вашего батюшку звали?
Инспектор удивился:
— Моисей. А вам к чему?
— Позвольте мне вас на русский манер называть по имени-отчеству? А то пан Хаузнер — уж больно официально, а просто Леопольдом я вас звать не могу, все-таки вы намного старше.
Хаузнер хмыкнул.
— Никогда бы не подумал, что меня кто-нибудь когда-нибудь будет звать по-русски. Ну что ж, если вам так удобнее — извольте.
— Скажите, Леопольд Моисеевич, а почему вы не ушли с вашими войсками?
— Зачем мне было уходить? Ни в Кракове, ни в Вене у меня никого нет, на службу там в военное время не устроишься, жить мне там негде. А здесь у меня хотя бы крыша над головой есть. Да и знаете, что творилось, когда войска уходили? Поезда уезжали забитыми под завязку. Люди бросали на вокзале все свои вещи, иначе в поезд было просто не протиснуться. А ушлые ребята из предместий все это брошенное имущество тут же прибирали к рукам. А потом принялись за оставленные квартиры. Когда уехавшие вернутся, многим из них придется жить на пустом месте. А я не так богат и не так молод, чтобы все начинать сначала. Нет, я лучше подожду здесь.
— Чего подождете? Возвращения австрийцев? Вы уверены, что мы уйдем из этих мест?
— Я очень на это надеюсь.
— Вот как! Спасибо за откровенность. Ну и чем же вам русская власть не угодила?
Некоторое время Хаузнер испуганно молчал. Потом поерзал в кресле и сказал:
— Австрийские вина очень коварны. Не замечаешь, как пьянеешь, перестаешь следить за языком. Но уж раз я начал, то скажу. Да и вас я успел изучить и уверен, что доносить на меня вы не побежите… Как мне может нравиться такая власть, которая из меня, полноправного гражданина, делает человека второго сорта? Сегодня мне не разрешают служить, завтра — запретят свободно передвигаться по стране. Ведь русские евреи не могут свободно выбирать себе место жительства?
— Ну да, есть черта оседлости. Но местностей, где ваши единоверцы могут проживать свободно, в нашей империи очень много. А при определенном образовании и роде занятий евреи могут жить и вне этой черты.
— Все равно в России мы люди второго сорта. А я еще не встречал того, кто добровольно хотел бы стать человеком второго сорта. Может быть, вам приходилось?
— А вы никогда не думали, с чем связаны эти ограничения?
— С чем же, позвольте узнать?
— Ограничивая евреев, мы защищаем русских. Уж очень ваши соплеменники ловки и беспринципны. Возьмем, например, торговлю. И сейчас в России купцов-евреев хоть отбавляй, а если бы черта оседлости не существовала, они всю бы нашу торговлю в свои руки захватили.
— То есть вы ограничиваете более умных?
Тараканов опешил.
— Вы считаете, что евреи умнее русских?
— Это вы так считаете. Вы же сами только что сказали не будь черты оседлости, еврейские купцы разорили бы своих русских конкурентов. Значит, евреи умнее?
— Не умнее, а изворотливее. Вот взять ваших львовских купцов. Ведь ни стыда у них, ни совести. Попрятали товар, взвинтили цены. И им абсолютно все равно, что будет с их земляками, как они будут существовать, главное — урвать свои сребреники.
— Ну вот вы уже всех нас в иуды записали. Вы что, думаете, что в Лемберге купцы поголовно евреи? Так я вам скажу: нет, не поголовно. Евреев-купцов у нас процентов пятьдесят. А остальные — поляки и русины. И эти славяне точно так же прячут свой товар и точно так же накручивают цены. Может, поляков и русинов тоже за черту оседлости отправить? В Галиции, как и во всей империи Габсбургов, много евреев. Много их и в Германии. Но ни у Франца Иосифа, ни у Вильгельма черты оседлости нет. И что, слабее от этого стали Австро-Венгрия и Германская империя? Что, купцы-немцы разорились? Я думаю, что, ограничивая евреев в правах, царь поступает глупо и недальновидно. Вместо трудолюбивых, умных и послушных подданных он получает целый народ бунтовщиков, во всяком случае потенциальных. Я читал, что среди ваших революционеров очень много евреев?
— Много.
— А не было бы притеснений, их бы было в разы меньше. Мы народ послушный и сопротивляться властям начинаем только тогда, когда терпеть уже нет никаких сил. А ваше правительство никак не может этого понять и всячески юдофобию поощряет. Как только kazak очутились в Лемберге, так тут же устроили pogrom. Как вы думаете, больше после этого стало сторонников русской власти среди моих соплеменников или нет?
— Какой погром?
— А вы не знаете? В сентябре kazak били и грабили евреев на Валовой, а ваш генерал-губернатор этот pogrom поддержал и вдобавок отобрал у нескольких евреев их дома. Ну ладно, евреям к антисемитизму не привыкать, хотя в Австро-Венгрии он существует только на бытовом уровне. А вот чем вы объясните отношение русских властей к полякам? В русской Польше полякам запрещают учиться на родном языке, ведь так? Поляк-учитель вынужден преподавать поляку-гимназисту польскую грамматику на русском. Каково! Вы только представьте себе на минутку: ваш сын идет в Москве в школу, в первый класс, а там ему дают азбуку на немецком! И заставляют ее учить.
— Но и в Галиции русских школ тоже почти нет.
— Вы имеете в виду рутенских? Их действительно мало, и это очень плохо. И в том числе и из-за этого большинство рутенов так рады приходу русских войск. Наш кайзер тоже делает много глупостей.
— Вот видите. И моя, и ваша Родина государства несовершенные, впрочем, как и все другие страны мира. У нас много проблем, но у вас, я думаю, их не меньше. Вы мне рассказали про погромы, а я вам могу напомнить про Саидовича и про тех русинов, которых наши войска освободили из Бригидки. Я не стану на вас доносить, пан Хаузнер, тут вы угадали. Но впредь прошу подобных разговоров со мной не заводить. Давайте лучше поговорим про львовянок, а?
2 октября около 6 вечера городовой приволок в сыскное бледного как полотно паренька лет двадцати. Вслед за ними шла и непрерывно что-то говорила по-польски дородная панна и двое мужчин пролетарской наружности. Дежурный околоточный уехал на квартирную кражу на Зеленую, поэтому разбираться с задержанным пришлось самому Тараканову. Ситуация была банальной: на Краковской площади, находившейся буквально в квартале от сыскного отделения, русинский юноша вырвал из рук зазевавшейся купчихи сумочку с кошельком и хотел убежать. Купчиха закричала, народ всполошился, несколько человек погнались за грабителем, и на Театральной двоим мастеровым удалось его схватить. Явился городовой, который и отвел всю честную компанию в ближайшее полицейское учреждение, коим оказалась сыскная полиция.
Грабитель дрожал как осиновый лист. И неудивительно — согласно приказу генерал-губернатора виновных в таких преступлениях расстреливали без суда и следствия во дворе Цитадели. В связи с общей нормализацией обстановки в городе и возобновлением деятельности судов буквально вчера этот приказ был отменен, и теперь юношу должны были судить по довоенным австрийским законам. Видимо, молодой человек об этом еще не знал. Тараканов тут же решил воспользоваться подвернувшимся случаем — пора ему было заводить свою агентуру.
Вербовка прошла на удивление легко и быстро: юноша, которого звали Захар Рубан, сам предложил сотрудничество в обмен на свободу, заявив, что при австрийцах состоял на связи у комиссара Жолковской части его превосходительства господина Фельдмана.
Тараканов договорился с потерпевшей, которой все похищенное было возвращено и которая поэтому крови не жаждала, и оформил Рубана своим негласным агентом, взяв с него соответствующую подписку.
Пятого, или по европейскому летоисчислению 18 октября, градоначальство отмечало тезоименитство Наследника и всеимперский праздник полиции. Торжественный завтрак состоялся в закрытом кабинете ресторана «У Жоржа». Из напитков к столу подавали только квас и лимонад, поэтому на завтраке было скучно. Сразу же после того, как уехал градоначальник, все приглашенные стали расходиться. Когда чины полиции подходили прощаться к Ясевичу, тот некоторым из них шептал что-то на ухо. Шепнул он и Тараканову: «В шесть жду у себя».
В квартире помощника градоначальника собралось человек пятнадцать — все участковые приставы, львовский уездный исправник, его помощник, полицейский врач.
Изобилием закусок стол похвастаться не мог, зато винная карта была весьма обширна. Напились все быстро.
Гости накурили так, что хоть топор вешай. Чтобы глотнуть свежего воздуха, Тараканов вышел на балкон.
— Простите, вас зовут Осип Григорьевич, если не ошибаюсь?
Тараканов обернулся. В дверном проеме стоял доктор.
— Да-с.
— Разрешите представиться — надворный советник фон Брок, Генрих Эдуардович. Помощник частного врача санкт-петербургской столичной городской полиции.
Язык у доктора заплетался.
— Очень приятно, ваше высокоблагородие. Коллежский секретарь Тараканов, помощник участкового пристава московской полиции.
— И мне приятно. Осип Григорьевич, а вы раньше в столице не служили?
— Служил год, с лета седьмого по лето восьмого, в сыскном отделении.
— То-то я смотрю, лицо знакомое. У меня очень хорошая память на лица. Приятно здесь увидеть земляка. А то эти хохлы совершенно надоели.
Полицейских в Галицию направляли преимущественно из малорусских губерний. Среди командированных в город классных чинов было несколько поляков и немцев, но костяк штата градоначальства составляли уроженцы Малой Руси.
Доктор продолжил:
— Вот взять хотя бы пристава Георгиевского участка — Верозуба. Это не только самый что ни на есть тупой хохол, но еще и отъявленный черносотенец. Обвиняет меня чуть ли не в шпионстве. Представляете? «Очень, говорит мне, доктор, подозрительна ваша командировка. С такой фамилией не в командировку в завоеванную область отправляться, а дома сидеть». Меня черт-те в чем обвиняет, а сам — преступления укрывает.
— Какие такие преступления?
— Тяжкие. Убийство!
— Убийство?
— Да-с. Изволите ли видеть: привезли первого октября ко мне в прозекторскую труп одной барышни. Нашли ее у костела Святой Елизаветы, под башней. При осмотре тела и вскрытии я обнаружил множество наружных и внутренних повреждений. Их характер и локализация позволяют сделать однозначный вывод — перед смертью девушку избивали. Ну вот, например: у нее слева сломано несколько ребер. Причем переломы такие, что сразу видно: ударили ее поперек ребер палкой. И гематома в этой области имеется, причем эта гематома такому механизму образования переломов полностью соответствует. Или вот пальцы на руках: они тоже все переломаны, такое ощущение, что по ним камнем или все той же палкой молотили. Обширная гематома вокруг глаз, у нас это ударочки называется, нос сломан. Я обо всем этом и написал в своем заключении. Утром отослал его к приставу, а через час он сам ко мне является да с порога стал меня упрекать: «Чего вы тут понаписали! Какое убийство! Пьяная проститутка сама с колокольни упала, а вам убийство мерещится». Я сначала по-хорошему ему пытался объяснить, только он не слушал, кричать стал, и чем больше я его уговаривал, тем он больше и больше распалялся. Ну, тут и я не выдержал. Двадцать пять лет трупы потрошу, а тут какой-то недоумок вздумал меня учить! В общем, чуть у нас до драки не дошло. Потом я на него рапорт написал, он на меня… Градоначальник нас вызывал. Обоих пристыдил. Предложил помириться. Сказал, что русским людям, находящимся на переднем крае борьбы с врагом, не следует друг с другом воевать. Убедителен был, пришлось нам пойти на мировую. Но только мнения я своего не поменял: убили барышню, однозначно — убили.
— А какова причина смерти, доктор?
— Политравма: от удара о землю при падении с большой высоты были повреждены внутренние органы, сломаны кости черепа и позвоночник.
— Значит, все-таки, упала?
— Упала, я этого не отрицаю. Но не сама! Кто-то ей усиленно помогал. Часть повреждений от падения образоваться не могла. Только от ударов. И пальцы: она, видимо, цеплялась за ограждение, а кто-то камнем или палкой бил ей по рукам. И пьяной она не была. Я, когда живот ей разрезал, никакого запаха алкоголя не услышал.
— Ну и работенка у вас, доктор. А следов изнасилования не было?
— Нет. Барышня не девица, но никаких следов изнасилования я не обнаружил.
— А копии заключения у вас не осталось?
— Конечно, осталась. Мы заключения всегда в двух экземплярах составляем.
• 4 •
Костел Святой Эльжбеты построили всего несколько лет назад. Новый храм был необыкновенно красив, а виды, открывавшиеся с его колокольни, просто захватывали дух. Поэтому, поднявшись по крутой лестнице на двадцатисаженную высоту, Тараканов место происшествия начал осматривать не сразу, а только после того, как вдоволь налюбовался городом. Но как коллежский секретарь ни старался, следов преступления ему обнаружить не удалось. Не было ни на полу, ни на перилах галереи никаких подозрительных пятен, обрывков одежды и других вещественных доказательств. Полазав по галерее минут двадцать, начальник сыскного отделения спустился к поджидавшему его внизу Верозубу.
— Ну-с, нашли что-нибудь? — В голосе участкового пристава сквозило неприкрытое торжество.
— Нет.
— Чего и следовало ожидать. Я же вам говорил — нечего слушать этого колбасника. Он тридцать лет мертвяков режет, тут у любого ум за разум зайдет, любому всякие убийства начнут мерещиться. Сама свалилась барышня по пьяному делу. А может, с собой покончила, от несчастной любви, например.