– Но все они – не ты!
Снова послышалась возня и звуки поцелуев.
– Ну хорошо, хорошо моя королева, я лучший. Но увы, для Сесилов мой дар как красная тряпка для быка. Я даже пошел на то, чтобы спрятаться за подставной особой при публикации, чтобы только не раздражать эту пуританскую публику. Но они не унимаются. И монаршая воля им в этом не указ.
– Как они смеют перечить твоей матушке! – запротестовала Арабелла. – Она же ясно выразила свою волю, что я стану её наследницей после брака с тобой. Это при мне было, и они все кланялись и соглашались!
Генри лежал под кроватью ни жив ни мертв. Перед ним приоткрылась тайна куда страшнее, чем тайна убийства ничтожного актера. Неужели Кристофер Марлоу – сын королевы? Этого не может быть!
– Увы, милая моя, даже короли не всесильны. Король, от которого отвернулись его поданные, становится пустым местом. А Елизавета еще и не может меня назвать своим сыном официально. Это была бы катастрофа для ее репутации и потрясение для всей Англии. Так что у несогласных с королевой есть место для маневра. И самое простое – это вывалять меня в грязи публично.
– Но тебе же поможет сэр Томас?
– Конечно, дорогая.
– Я люблю тебя.
– Я тоже без ума от тебя…
Разговор прервался на более длительный срок, чем в первый раз. Генри еще пару раз приходилось держать себя в руках до тех пор, пока любовники не выбились из сил окончательно и не упокоились здоровым сном.
Выждав для гарантии около часа, Генри тихонько выскользнул из-под кровати.
При виде разбросанных повсюду женских и мужских вещей ему в голову пришла мысль. А почему бы не покинуть замок не крадучись в тени, а гордо, как и подобает бастарду королевы?
Стараясь не шуметь, Генри собрал с пола вещи Марлоу и, скинув с себя платье, принялся их надевать. К счастью, телосложением и цветом волос молодые люди походили друг на друга, а остальное сходство можно было достичь гримом. Пояс Саттона послужил в очередной раз. Там нашлись бородка и усики, близкие к тем, какие носил Марлоу, особенно если немного подрезать маленьким и острым ножичком. Генри, рискуя быть обнаруженным, два раза прокрадывался к ложу и смотрел на лицо оригинала. К счастью, любовные утехи и вино сделали свое дело – парочка спала крепко, возможно, позабыв погасить свечи. Наконец, оглядев себя в зеркало принцессы, Генри остался вполне доволен результатом. В тусклом свете фонарей и факелов опознать подмену было реально, только если заранее знать про неё.
Оглядев комнату напоследок, Генри пинком отправил платье горничной под кровать и решительно вышел из покоев принцессы.
В небольшой гостиной никого не оказалось. Генри вышел в коридор и сразу же наткнулся на сидящую на высоком стуле чутко дремавшую даму. Она молча проводила его взглядом, встала и поспешила по коридору в противоположном направлении.
Генри шел спокойно, но достаточно быстро. Он вышел из корпуса жилых помещений королевы и оказался в часовом дворе. Пройдя мимо бесполезных в ночи солнечных часов, он прошел Часовую башню и вышел в большой Нижний двор. Прямо перед ним, подсвеченные большими факелами, виднелись дворцовые ворота и охрана в малиновых одеяниях. До сих пор охрана не попыталась остановить его или заговорить с ним. Это очень радовало, и он надеялся, что так будет и впредь. Но увы. Дорогу ему заступили трое охранников, один из которых оказался все тем же лейтенантом Фелтоном.
– Сударь, пройдемте с нами.
Генри боялся именно этих слов. Он уже пожалел, что не выбрал путь через кухню. Но оставалась ещё надежда как-нибудь отбрехаться.
– А в чем, собственно, дело? Я что-то нарушил?
– У меня есть распоряжение лорда-казначея задержать вас, если вы попытаетесь покинуть дворец. Так что, прошу вас, не оказывайте сопротивления и проследуйте за нами.
Двое вооруженных мордоворотов делали просьбу лейтенанта исключительно убедительной, и Генри пошел следом за Фелтоном под конвоем двух солдат.
Узник Хемптон-Корта
Из тревожного сна Генри вырвало осознание того, что по спине его топчутся крысиные лапки. Обнаглевшая крыса не успела увернуться от удара и полетела в дальний угол камеры, а сам заключенный мгновенно избавился от малейших признаков дремоты и с ногами забрался на топчан. Уняв нервную дрожь, Генри взглянул на маленькое полукруглое окошко под потолком камеры.
Снаружи уже закончилась ночь. Утренний свет, проникающий в полуподвальное помещение, подсвечивал хаотически парящие в воздухе пылинки.
Генри опустился на колени и, глядя на луч света, льющийся из окна камеры, зашептал слова молитвы:
– Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда пред Тобою…
Окончив молитву, он невесело подумал, что знание этого «псалма висельников» в ином случае вполне могло бы спасти его шею от петли(10). Но уровень тайн, в которые он оказался вовлечен, не подразумевает милосердия судей.
В уме снова закрутились мысли и воспоминания о прошедшей ночи. Признания Арабеллы, дуэль с дворянчиком, прятки под ложем принцессы и внезапное появление Марлоу, подслушанная тайна, арест. Причем арест не как постороннего человека, проникшего во дворец, а как Кристофера Марлоу.
Тюремщики пока что не подозревают о подмене. Что ему делать? Сознаться?
Разоблачение, вероятнее всего, сулило жестокую кару. Под пытками он сознается, что знает тайну королевы, и тогда – смерть. А если играть до конца?
То, что его задержали при попытке покинуть замок, несомненно, следствие интриг вокруг престолонаследия. Он узнал тайну королевы и был уверен, что ни у кого во дворце не поднимется рука на её сына, пусть и незаконного. Значит, его ждет что-то вроде допроса или угроз, но ни в коем случае не насилие. Возможно, от него будут требовать отречения от притязаний. И он, Генри Рэй, охотно согласится на все, лишь бы покинуть стены замка. А потом он растворится в людском море, наполняющем Лондон. Надо только отыграть как следует…
Приняв такое решение, Генри снял камзол и рубаху Марлоу и размотал с торса и плеч свой пояс-выручалочку. Он снова нашел зеркальце и осмотрел грим. То, что годилось для попытки сбежать из замка ночью, уже не годилось для игры при свете дня. Ему предстояло сделать лицо полнее, замаскировать скулы и впалые щеки, подкорректировать нос, сделав его визуально меньше.
Генри решительно разложил перед собой кожаные мешочки с кремами и красками и приступил к работе.
Закончил он вовремя. Когда Генри уже застегивал камзол Марлоу, за дверью послышались шаги, и вскоре в замочной скважине заскрежетал ключ. В камеру вошли двое стражников в малиновом. Один из них повелительным жестом приказал следовать за ним, а второй пошел следом за Генри с обнаженным палашом наготове. Поднявшись из подвала на несколько пролетов лестницы, они прошли по затемненному коридору и вошли в большую богато обставленную залу.
Генри подтолкнули в спину и заставили пройти несколько шагов к центру комнаты.
Кресла, расставленные полукругом, и ещё одно, побогаче и пока пустующее по центру, люди, переговаривающиеся между собой и кидающие на него заинтересованные взгляды, – все это живо напомнило ему театр. Ему опять выпало играть роль, слов которой он не знал. Но он примерно знал, о чем будет эта пьеса, и догадывался, как именно нужно её отыграть.
Он осмотрелся. Часть кресел пустовала. Среди присутствующих Генри узнал престарелого лорда-казначея Уильяма Сесила, рядом с которым, сгорбившись, сидел его сын Роберт. Соседнее место, по левую руку, занимал Джон Уитгифт, архиепископ Кентерберийский. Остальных Генри в лицо не знал.
Ожидание затягивалось. В зале было слегка душно. Генри поставили спиной к большому окну, и он обрадовался тому, что место размещено для него столь удачно – свет, идущий сзади, скрывал подробности лица. Но его волновала мысль, что такой духоте может выступить пот и потечь грим.
Лорд-казначей дремал в своем кресле-каталке. Его сын читал какие-то бумаги. Остальные тоже занимали себя как могли, в том числе и закусками и напитками, кои разносила прислуга, и это еще более усиливало сходство с театром.
Наконец распахнулись двустворчатые двери, и в зал зашли несколько лакеев и фрейлин, образовав недлинный живой коридорчик. Вельможи в зале засуетились и недружно поднялись из кресел. Все, кроме Уильяма Сесила, который лишь склонил голову при виде входящей в залу королевы.
Елизавета Английская Тюдор напоминала фарфоровую статуэтку. Лицо было настолько укрыто слоем белил, что выглядело как маска. Но даже обилие косметики не могло скрыть того, что эта старая шестидесятилетняя женщина, впрочем, даже в своем возрасте не лишенная определенного изящества, привыкла быть королевой, но уже устала ей быть.
Генри Рэй склонился в таком же глубоком поклоне, как и остальные в комнате, стараясь скрыть лицо, пока внимание королевы было обращено на него, и молил господа, чтобы его не раскрыли.
Когда королева уселась в центральное кресло, опустились на свои места и вельможи. Посторонние, в том числе и два охранника, тут же покинули зал.
С места поднялся Роберт Сесил и, поклонившись королеве и присутствующим, заговорил:
– Ваше величество, ваше преподобие, достопочтенные лорды. Столь поспешное наше собрание в неполном составе объясняется, с одной стороны, незначительностью дела, не заслуживающего специального собрания, а с другой – известной присутствующим важностью решения, которое должно быть принято. Человек, стоящий перед нами и именуемый Кристофером Марлоу, порочит своих достойных родителей своим недостойным образом жизни.
Опять легкий поклон в сторону королевы, лицо которой оставалось неподвижной и бесстрастной маской.
– Рекомый Марлоу ведет жизнь, полную скандалов, азарта, разврата, вольнодумия, – продолжил Сесил. – По свидетельству доверенных людей, он уличен был в курении никотиновой травы(11), в чеканке фальшивой монеты, в сожительстве с несколькими женщинами, в участии в дуэлях, в содомии и атеизме. Он достоин самой суровой кары, какую только можно применить к человеку его происхождения! – с пафосными нотками закончил свою филиппику Роберт Сесил, и по залу пробежал легкий шепоток.
«Переигрывает», – привычно отметил Генри, будто был на репетиции спектакля.
Вельможи, доселе равнодушно внимавшие выступающему, оживились и стали кидать взгляды то на королеву, то на архиепископа Кентерберийского. Пауза затягивалась. Многие взоры стали устремляться уже на Генри.
Вероятно, обвиняемому следовало что-то сказать в свое оправдание, но Генри на всю эту тираду даже не представлял, что и ответить.
Спас положение один из присутствующих в зале. С одного из кресел легко поднялся мужчина лет тридцати, одетый куда ярче и богаче пуританина Сесила, вышел в центр полукруга, очерченного креслами, и встал рядом с обвиняемым.
– Ваше величество, ваше преподобие, достопочтенные лорды, – проникновенным голосом придворного лиса начал он. – Если кому-то из присутствующих неизвестно, то напомню, что этот человек давно и плодотворно работает на пользу королевства в службе, созданной моим покойным дядей Фрэнсисом Уолсингемом. Именно по его поручению Кристофер Марлоу занимался в Нидерландах изготовлением поддельных испанских золотых монет, чем в острый момент снижения финансирования со стороны казначейства, – неожиданный заступник отпустил поклон в сторону лорда-казначея, – поддержал в работоспособном состоянии нашу резидентуру в Европе. Что касается употребления новомодных зелий, так активно рекламируемых Жаном Нико, то делалось это для вхождения в доверие к французскому посланнику и его кругу. Это не порок, а жертва, которую принес агент во благо королевства! И, конечно же, нельзя ставить в вину моему подопечному его успех у женщин… – он сложил брови домиком и поднес руку к сердцу, выражая одновременно иронию, зависть и легкое сожаление.
«Вот где настоящий театр», – с восхищением подумал Генри. Неудивительно, что к ним нередко заглядывают люди этого круга, подобное тянет к подобным…
Между тем, незнакомый Генри человек продолжил:
– Красота и ум, унаследованные им у своих родителей, – четко выверенная пауза и быстрый взгляд на королеву, – так притягательны для прекрасной половины человечества, что нам с вами, сэр Роберт, остается только завидовать…
По рядам сановников пронеслись тихие смешки. Даже Генри не удержался от улыбки при виде недовольной гримасы младшего Сесила. Лицо королевы тоже на мгновенье оставило бесстрастность, и по её губам скользнула улыбка. Она поймала взгляд Генри и коротко ему кивнула.
Роберт Сесил довольно быстро взял себя в руки и, никак не выказывая своего раздражения, задал вопрос:
– Сэр Томас так хорошо знает личную жизнь Кристофера Марлоу? Может, он нам объяснит и тягу своего подопечного к содомскому греху?
– Простите, сэр Роберт, а в чем она выражается? – вопросом на вопрос ответил Томас Уолсингем, имя которого Генри только сейчас и услышал.
Роберт Сесил недовольно поморщился:
– К нашему превеликому сожалению, лицо, долженствующее засвидетельствовать грехопадение обвиняемого, было отравлено не далее как позавчера. Но у нас есть собственноручно написанные присутствующим здесь Марлоу строки, в коих он воспевает красоту мужского тела!
Сэр Томас улыбнулся:
– Простите великодушно, достопочтенный сэр Роберт, но если поэт восславит в стихах красоту лошадей или оленей, то он сразу станет скотоложцем?
Среди вельмож уже стало раздаваться довольно громкое хихиканье, в ответ на которое Сесил бросил несколько испепеляющих взглядов.
– Друг мой, – обратился Томас к боящемуся сейчас лишний раз вздохнуть Генри. – Никогда не пишите посвящений уважаемому Роберту Сесилу, он вас не так поймет…
«Если бы здесь принято было бы хлопать, то его защитник сейчас бы сорвал овации», – подумал Генри. Ему также понравилось то мастерство, с каким Томас превратил трагедию в комедию.
Новая волна смеха взорвала горбатого вельможу. Сесил возбужденно вскочил с места и, потрясая бумагами, обратился к архиепископу:
– Этот драмодел и непристойный поэт, погрязший в атеизме и нечестии, впал в такую крайность и ожесточение, что отрицает Бога и сына его Христа! Он не только на словах кощунствовал над Троицей, но также и собственноручно писал, утверждая, что наш Спаситель – обманщик, а Моисей – фокусник и совратитель народа, и что святая Библия – лишь пустые и никчемные сказки, а вся религия – выдумка политиков!
Смех мгновенно оборвался. Присутствующие напряженно уставились на Сесила, уже не улыбаясь и не переговариваясь. Обвинение в атеизме было смертельным. Сесил продолжал излагать историю появления обличительного документа и краткое его содержание, привязывая его к делу о ереси унитарианца Джона Эштона сорокалетней давности.
Томас Уолсингем чуть побледнел. Он слегка повернулся к Генри и прошептал, не размыкая губ:
– Какого хрена, Кит, ты меня постоянно подставляешь? Я понятия не имею, что на это отвечать, так что давай сам спасай свою задницу. Ты же у нас гениальный литератор!
И, пожав плечами, проследовал к своему креслу, оставляя Генри в одиночестве.
Растерянность защитника не осталась незамеченной, и Рэй поежился от обращенных на него вельможных взглядов – так смотрят волки на отбившегося теленка.
Похолодевший от страха Генри с мольбой посмотрел на королеву. Она опять тонко улыбнулась и снова кивнула головой. Это Генри несколько успокоило. «Если я сейчас покаюсь, то возможно, меня простят…» – решил он. Более в голову ничего, кроме молитв, не приходило.
Сесил закончил выступление, и выжидающие взоры присутствующих обратились на Генри Рэя. Он уже открыл было рот, чтобы начать раскаиваться, как его перебил голос королевы:
– Сэр Роберт, проповедовал ли Марлоу свои взгляды? Повергал ли он устои христианского вероучения публично?
Роберт Сесил некоторое время поколебался, но потом признал, не рискуя лгать: