– Отчего же, – в технической части верить можно. И скорость превысили, и дорожное полотно с изъянами… Но мне один человек как-то сказал, что главной причиной крушения был взрыв. Кто-то подложил бомбу в царский поезд. Вот он с рельсов-то и сошёл.
Заговорить с англичанами о взрыве в царском поезде попросил Ефимов. Важно было посмотреть, как дипломаты отреагируют. После диверсии прошло пять месяцев, эхо взрыва улеглось в прямом и переносном смысле. Британцы наверняка были уверены, что покушение, пусть и не удавшееся, сошло им с рук, никому ничего не известно. И вдруг такая новость… «Запустим им ежа в штаны, – недипломатично выразился Ефимов. – Пусть поволнуются, пусть начнут гадать, о чём известно полиции…» – «А что это нам даст?» – спросил Сергей. «Как минимум, умерят прыть, – хотя бы на время. А вообще-то, когда враг дёргается, это хорошо. Хуже, когда он работает спокойно и системно. Вот как сейчас… пока».
Выдав сообщение, Сергей откинулся на спинку стула, зорко следя за произведённым эффектом.
Был эффект, был. Мисс Элен всплеснула руками и произнесла известное Сергею выражение «O, My God!» На лице мисс Канингем проступил испуг. Но это ладно. Интересовала главным образом реакция Фитча. А она была очень даже любопытной. Он обменялся с послом быстрыми взглядами, и если Сергей не путал, то было в этих взглядах не только естественное удивление, – тревога была самая настоящая. На мгновение губы англичанина нервно сжались, густые брови насупились.
Прерывая затянувшееся молчание, посол откашлялся и произнёс:
– Удивительно… А вы сами в это верите, мистер Белозёров?
– Ну, как сказать… Так-то о чём только не болтают, – откликнулся Сергей с видом простодушным и многозначительным одновременно. – Но вообще-то человек, рассказавший мне о взрыве, вполне серьёзный. И шутить не любит, и брат в корпусе жандармов служит. От него и узнал. Приятель мой, может, и не рассказал бы, но выпили мы в тот вечер изрядно, потому и разговорился… В общем, лично я склонен верить. У нас царские поезда сами по себе, слава богу, ещё под откос не падали.
– Но в газетах о том не было ни слова, – заметил пресс-атташе Харт.
Сергей хмыкнул.
– Вы по своей-то прессе не судите, – посоветовал он. – Это вашим газетам рот не заткнёшь. А нашим очень даже можно. Особенно если за дело взялась полиция и не хочет шума. Быстренько редакторам объяснят, о чём писать, о чём не писать. Так что если газетчики чего и накопали, то будут молчать до особого распоряжения.
– Да, неожиданный поворот, – сказал Фитч, жёстко щуря глубоко посаженные глаза. – Кто бы мог подумать… Но, если так, кто же злоумышленники? Ваш приятель об этом что-нибудь сказал?
– Да он сам мало что знает. Сказал только, что работали народовольцы, кто же ещё? Не всех, стало быть, переловили да перевешали. Ну, ничего, – полиция разберётся. Она у нас всякая разная, но уж если след взяла, рано или поздно докопается. И, может, революционный чертополох наконец с корнем выдерут.
На этой бодрой ноте обед и закончился.
– А с вами интересно, Сергей Васильевитш, – сообщила мисс Элен на прощание.
– Спасибо… А почему?
– Вы, оказывается, человек информированный.
Сергей хохотнул.
– Ну, не то чтобы очень… С другой стороны, в стольких домах бываю, столько портретов пишу… Поневоле много чего наслушаешься. Художник ведь, пока работает, – это почти что член семьи.
– Ах так? Ну, теперь ясно, почему я сразу почувствовала к вам расположение, – сказала девушка вроде бы в шутку, но при этом одарила Белозёрова взглядом вполне серьёзным.
Глава седьмая
Нельзя сказать, что Лондон Арсения уж так удивил. Последние годы боевик прожил в Санкт-Петербурге и Москве, а все большие города разительно похожи друг на друга: многолюдьем, яркими витринами магазинов и ресторанов, обилием конных повозок на улицах, – от простых двуколок до роскошных карет. Правда, на дорогах Лондона изредка попадались ещё невиданные в России дымящие локомотивы на колёсах или, как их тут называли, автомобили.
Чужбина – не сахар, привыкалось трудно. Тут и речь другая, и порядки, и деньги, – всё другое. Люди другие, вот главное. Думают иначе, чем русские. Рехнулись на законах и спорте, по любому поводу готовы биться об заклад. Любят кричать «Боже, храни королеву!», молитвенно закатив глаза к небу. Петушиный бой собирает толпу, какой православный храм не видел и в Троицу. Городовых в шапках с козырьком и высоким верхом величают просто «бобби». Попробуй нашего городового назвать Петькой или Васькой, – тут же в рыло схлопочешь… И много ещё чего раздражало своей непохожестью на русские нравы и обычаи. А когда в соседнем трактире на завтрак предложили отведать ослиного молока, Арсения чуть не стошнило…
– Ничего, привыкнешь, – утешал Дмитрий, смеясь необидно.
В Лондоне Дмитрий Столяров был доверенным лицом Желябова в русской революционной общине. Это он встречал Арсения на пристани. От него-то парень, оторвавшийся в долгом путешествии от событий, сразу узнал новость, уже долетевшую до Лондона: покушение на Александра Второго удалось. Императора взорвали, но и от партии мало что осталось. Желябова, Перовскую, Кибальчича и многих других уже схватили, со дня на день ожидается вынесение приговоров. Понятно, каких…
– А что народ? – хмуро спросил Арсений, останавливаясь и ставя чемодан на мостовую. – Всколыхнулось где-нибудь?
– А как же, – ответил Дмитрий. Растоптал окурок и тут же нервно достал новую папиросу. – В разных губерниях целые демонстрации прошли: требуем казнить, мол, цареубийц лютой смертью… Быдло проклятое! И ради них, ради этой сволочи наши товарищи… лучшие люди России… на эшафот, на каторгу…
Недоговорив, отвернулся. Арсений положил руку на плечо, сказал решительно:
– А ты чего ждал? Что мужички все, как один, кинутся свергать власть? Полицейские участки громить, барские усадьбы жечь? Цена людишкам нашим пятак в базарный день. Правильно говоришь, – быдло… Другого народа нет, вот беда. Ты не раскисай.
– Да не раскисаю я, – сквозь зубы сказал Дмитрий. – Некогда тут раскисать. И тебе дело будет, не сомневайся. А за Андрея, за Николая с Софьей и других наших отомстим. Отомстим безжалостно, беспощадно! Палачей уничтожим, Россия кровью умоется! – с надрывом добавил он, повышая голос.
«Тоже мне, Аника-воин…» Арсений поморщился. Пафос он терпеть не мог. Кивнув на чемодан, обронил:
– Мне бы устроиться для начала.
– Ну да, ну да, – закивал Дмитрий, улыбнувшись неловко. – Что-то я тебя заговорил с порога… Поехали, поселю на квартиру. Приведёшь себя в порядок, выспишься, а завтра уже и поговорим, обсудим, что к чему. С товарищами познакомлю.
Кликнув извозчика, повёз Арсения в Ист-Энд.
В Лондоне говорят: «Вест-Энду достались деньги, а Ист-Энду грязь». Пролетарский восток английской столицы десятилетиями напролёт, изо дня в день, коптил небо своими заводами, фабриками, красильнями. Им вторили густо чадящие пароходы и катера, во множестве бороздившие Темзу. На улице Петтикоут-Лейн сажа чёрным жирным снегом густо припорошила жёлтые двухэтажные дома, – в одном из них Дмитрий поселил Арсения. Да и дышалось тут тяжко. Знаменитый английский смог, словно тёмный грязный саван, укрывал домаи чахлые деревья, людей и реку. Неуютно, бедно, невесело… В этом же районе жили и другие товарищи.
А вот как жили?
Русская революционная община в Лондоне была невелика, – несколько десятков человек. Старшими в общине считались народник Лавров и анархист Кропоткин. Пёстрый был народец, разношёрстный, погрязший в идейных разногласиях. Каждый – от разночинца до дворянина – ненавидел власть, каждый жаждал свернуть шею царизму, но никак не могли сойтись в методах. Собираясь на своих тесных квартирах, обсуждали новости из России, спорили до ругани, хватали друг друга за грудки и никак не могли прийти к общему мнению.
– Почему власть в России творит всё, что хочет? – громко спрашивал худой длинноносый брюнет Кацнельсон, обводя товарищей гневным взглядом угольных глаз, и сам себе отвечал: – Потому что народ наш исконно крестьянский живёт в беспросветной нищете и бесправии. Просветить его, объяснить, что все люди рождаются свободными и равными в правах, – вот наш долг, вот наша задача. Только просвещённый землепашец способен на революционный протест, разве неясно?
– Просвещали уже, – бесцеремонно перебивал русобородый Данилов, яростно пыхтя папиросой. – Забыл, что ли, как тридцать лет назад студенты ходили в народ, – разъясняли, агитировали? А чем кончилось? Землепашцы твои любезные вязали их, как баранов, и сдавали местным исправникам. Вот тебе и всё просвещение. Ты хоть раз живого крестьянина видел, теоретик? Тёмные они, тупые, забитые.
– Революцию делают не букварями, а бомбами, – скрипел коротышка Игнатов. – Чем можно всколыхнуть народные массы, да так, чтобы до печёнок пробрало? Только террором!
– Много твой террор помог, да? – гортанно возражал скептик Восканян. – Вот только что царя в расход пустили, а революции как не было, так и нет. Зато, считай, партию потеряли… Дороговато Алексашка обошёлся, а?
Дальше начинался гвалт, в котором терялась нить спора, а порой и здравый смысл в придачу.
Однако при всех разногласиях революционеры цепко держались друг за друга. Кухонные споры и посиделки под дешёвый виски или просто чай были лекарством от тоски по родине. Собравшись вместе, можно было ненадолго забыть о чужом неуютном Лондоне, вспомнить русские берёзы, спеть «Дубинушку» или «Эх ты, степь широкая». В свободное же от посиделок время, забыв о спорах, товарищи рука об руку выпускали журналы «Хлеб и воля», «Накануне», «Народоволец». Революционные брошюрки и листовки тоже выпускали. Всё это бумажное добро каким-то образом уходило в Россию и растворялось на бескрайних просторах империи.
Побывав на двух-трёх революционных вечеринках, Арсений решительно сказал Столярову:
– Что-то я не пойму, зачем Андрей меня сюда прислал. Лясы точить по вечерам? Чаи на кухнях гонять? Так я по другой части. Ты вроде говорил, что будет мне какое-то дело. Когда и какое?
Столяров покачал головой.
– Насчёт «лясы точить» – это ты зря, – неодобрительно заметил он. – В таких вот спорах рано или поздно родится революционная истина… А дело тебе есть. Перво-наперво должен ты выучить английский язык. Да так, чтобы от зубов отскакивало. Для этого со следующей недели вместе с пятью нашими товарищами начнёшь ходить на специальные курсы на Уайтчепель Хай-стрит. Здесь неподалёку. Курсы организовали местные филантропы, специально для русских эмигрантов.
Арсений разозлился.
– Да на кой мне ляд этот язык? – хмуро спросил он. – Я что тут до конца жизни торчать собрался? Я на такое дело не подписывался.
– Не дури! – резко сказал Дмитрий. – Сказано выучить, значит, выучишь, как миленький… Ты пойми, – продолжал он уже спокойно, – здесь, в Англии, есть люди и целые организации, которые нам сочувствуют. Помочь могут много чем. С ними надо общаться, договариваться, – словом, работать. Ты парень умный, опытный, хотим тебя привлечь к этому делу. А как ты будешь с ними объясняться? На русском, что ли?
– Что за люди? Что за организации? – спросил Арсений, глядя исподлобья.
– А ты не торопись, – посоветовал Столяров, кладя руку на плечо. – Знаешь, как в Англии говорят? «Step by step». Шаг за шагом, значит. Дойдёт и до конкретных задач. А пока считай, что курсы – это твоё партийное поручение.
С курсов-то всё и началось.
Учились по вечерам в муниципальной школе Уайтчепеля. Маленькое здание и небольшой класс с неказистыми столами и стульями напомнили Арсению собственную церковно-приходскую школу. Унылая печать бедности навсегда проштамповала обшарпанные полы и стены комнаты. Но вот преподавательница мисс Деррик оказалась выше всяких похвал.
Девушка была привлекательной… нет, не так. Красивой она была, и очень: высокая, темноволосая, с тонкой талией, с продолговатым лицом, на котором светились большие глаза, а черты были невыносимо правильны. Сметанно-белая кожа, ровные зубы, изящная, без единой морщинки, шея… Бриллиант, блеснувший вдруг сквозь туманы Ист-Энда. При виде мисс Деррик Арсению стало неловко за свой дешёвый клетчатый костюм и скрипучие башмаки, прикупленные на рынке в Петтикоут-Лейн. Да и вообще как-то неловко…
Уже на второй неделе занятий выяснилось, что в маленькой группе революционеров лучший студент – это Арсений.
– У вас несомненные способности к языку, мистер Овчинцев, – сказала как-то учительница после урока. (Тут надо пояснить, что за последние годы Арсений сменил несколько паспортов и в Лондон прибыл под именем Петра Семёновича Овчинцева.) По-русски она говорила неплохо, с каким-то мягким акцентом. И голос был мягкий, звучный.
– Спасибо на добром слове, коли не шутите, – осторожно сказал непривычный к похвалам Арсений.
– Почему же я шучу? Через несколько месяцев занятий вы будете говорить, как настоящий англичанин. Если, конечно, не утратите прилежания.
Девушка мило улыбнулась, и у Арсения защемило сердце: до чего хороша!
Глаза, конечно, были не только у него. Другие студенты откровенно пялились на мисс Деррик и между собой обсуждали достоинства её фигуры, гадая, какова она в постели. Арсения эти разговоры бесили. Кончилось тем, что он приватно побеседовал с каждым товарищем. Объяснил, что на курсах надо учиться, а на учительницу глазеть не надо, потому что… ну, потому что. Все кроме одного поняли правильно. А тот, воронежский народоволец Улиткин, закочевряжился, – мол, не его, Арсения, собачье дело, на кого ему, Улиткину, глазеть. Однако, заработав синяк на скуле и фонарь под глазом, правоту товарища по партии признал…
– О чём задумались, мистер Овчинцев? – спросила девушка, легко коснувшись руки Арсения.
Ну, как ей объяснить, что у него давно уже не было женщины? Задумаешься тут… Как-то, не выдержав, Арсений привёл к себе дешёвую шлюху, – много их гнездилось на кривых улочках Уайтчепеля. Снял на ночь, но уже через полчаса, давясь брезгливостью, сунул обещанную монету и выгнал. А потом долго мерещился душный запах немытого истасканного тела…
В классной комнате, тускло освещённой газовыми рожками, они были одни. Да и во всей школе, наверно, кроме сторожа, никого не осталось… Арсений решительно встал и облапил сидящую мисс Деррик. Сопя, впился в розовые губы жадным поцелуем. Схватил за грудь. Краем глаза при этом взял на заметку школьный стол, на котором вполне можно устроиться, – без комфорта, само собой, но чёрт с ним, с комфортом…
А вот что произошло дальше, Арсений сразу и не понял.
Тонкие руки, вдруг ставшие очень сильными, оттолкнули его (да какое там оттолкнули, – отшвырнули!), и Арсений отлетел шагов на пять.
– Разве можно так обходиться с дамами, мистер Овчинцев? – укоризненно спросила мисс Деррик, поднимаясь и поправляя разметавшиеся волосы. – А я-то полагала вас джентльменом.
Издевается, что ли? Арсений рассвирепел.
– Да ты, сука, ещё ломаться вздумала! – зарычал он и кинулся на девушку.
Легко увернувшись от непрошеных объятий, мисс Деррик метнулась к учительскому столу и выхватила из ящика нож. Обычный кухонный нож, ценой шиллинг за пару, с длинным и широким лезвием. Арсений засмеялся. Нашла чем пугать, дура, не револьвер же…
А через мгновение всё же испугался.
Нож в маленькой ладони девушки вдруг словно ожил. Непостижимо быстро вращая кистью, ловко перебрасывая кухонное оружие из руки в руку, мисс Деррик мелкими шагами двинулась к Арсению, и тот невольно отступил. Он просто не мог уследить за молниеносными движениями лезвия – глаз не успевал. И перехватить руку с ножом тоже не успевал. А острое лезвие продолжало чертить зигзаги всё ближе и ближе, угрожая то лицу, то телу. Мисс Деррик с тихим смехом сделала выпад, и Арсений ощутил укол в грудь. Сделал шаг назад. Новый укол – теперь в живот. Ещё шаг назад. Третий укол – в пах. Арсений упёрся спиной в стену и невольно закрыл руками низ живота. А девушка, приставив нож к горлу, спокойно, даже не запыхавшись, спросила:
– Не хотите ли извиниться, мистер Овчинцев?
– Ведьма! – с ненавистью выдавил Арсений, ощущая лезвие у сонной артерии.
– Ну, почему же ведьма? Женщины Ист-Энда умеют защищать себя, вот и всё… Так как насчёт извинений?
Нож чувствительно уколол горло.