Елизавета Магнусгофская
НЕ УБИЙ
Сборник рассказов
Собрание рассказов
Том II
И пусть убьешь…
Быть может — ложь…
Что ты убийца убивая…
Человек, виновный в пролитии человеческой крови,
будет бегать до могилы, чтобы кто не схватил его.
РОМАН, КАКИХ МНОГО
Это был самый обыкновенный, пошлый роман.
Он был — героический баритон, она — хорошенькая конторщица. Роман их тянулся несколько месяцев, но знали они друг друга, в сущности, мало. Он знал, что Нина бедна, получает очень небольшое жалованье и содержит больную старушку-мать. Предлагал ей иногда денег. Она не брала…
Знал, что в ранней молодости у Нины был жених, который погиб какой-то трагической смертью. Подробностями Клеонский не интересовался. Когда женщина говорит о своем прошлом — всегда бывают слезы. А слез он не выносил.
Нина не знала про своего возлюбленного даже — женат он или холост. Жениться на ней он все равно не собирался.
Ей было двадцать шесть лет. Ему… Да кто же говорит о годах артиста?
Безрадостная молодость. Гибель любимого жениха… Плохо оплачиваемый труд. Упреки больной, капризной матери… Случайное знакомство после концерта… Затаенная нега и страстный крик тоски в голосе баритона…
Остальное понятно само собой…
Нина не знала еще тогда, что певец может лгать — как лжет художник, поэт, писатель, воплощающий образы, которых нет в его душе, заставляющий плакать над своими творениями — в которых нет правды… А только бездушные, хоть и яркие, краски…
В их романе не было поэзии… Клеонский никогда не говорил ей, что любит ее, не позаботился даже о том, чтобы создать красивую рамку своим желаниям. Пугал ее иногда своим неприкрытым цинизмом… Но голос, голос — божественный голос певца — держал ее в неразрывных сетях…
Нина не раз хотела порвать все, бежать от него, но каждый вечер ее неудержимо влекло в ярко освещенный зал… И она шла — покорно, безвольно, чтобы только упиться этими звуками…
Нину волновал каждый поднесенный ему венок, каждый взгляд, брошенный им в публику… Старалась скрыть свою ревность — не умела… А Клеонский искусственно подогревал это чувство: ревность забавляла певца, придавала особую пикантность их отношениям.
«Женщина, которая ревнует — не охладеет…»
Театральный сезон окончился. Клеонский в этом году не уехал за границу, а поселился на ближайшем курорте. Нина думала — ради нее… Она приезжала к нему часто.
Но с каждым утром, когда возвращалась она домой, ей все тяжелее было смотреть в тусклые глаза старушки-матери, верившей в существование какой-то подруги.
А Нина заблудилась в густом тумане, сотканном из безумных ласк, нескромных поцелуев и звуков…
Этих звуков, за которые можно было бы отдать жизнь…
Но внезапно туман расступился, и за ним Нина увидела целое море пошлой, грязной лжи… Нина, наивно верившая, что она у Клеонского одна — убедилась, что ей изменяют. Приехала невзначай — и застала у него какую-то блондинку…
На другой день Клеонский прилетел в город «рассеять недоразумение». Говорил все, что говорят в подобных случаях мужчины. Да чем он, наконец, виноват, что женщины так и льнут к нему?
Она не верила и плакала. Клеонский ненавидел слезы. Стал груб… Потом смилостивился, и, уходя, бросил:
— Приезжай завтра — поскучаем вместе…
Слишком уверенный в своем обаянии, Клеонский не сомневался, что Нина приедет.
И Нина приехала.
…Никогда, казалось Клеонскому, не были так горячи ласки его любовницы, как в эту ночь… Или это — июльский воздух?..
Молчаливые ласки. И ни слова о ревности. Ни единого упрека…
— Приезжай в субботу, — крикнул ей вслед Клеонский, даже не приподнимаясь, — завтра и послезавтра я занят.
Эта фраза окончательно решила ее колебания.
— Значит, завтра и послезавтра не «мои» дни… Ну, что же — пусть приезжает она, пусть!..
Нина решительно вышла в столовую, где стоял уже приготовленный завтрак.
На другой день весь город облетела молва о самоубийстве оперного артиста Клеонского. Газеты передавали различные предположения. Слухи, ходившие по городу, были один чудовищней другого. В одном сходились почти все: причина самоубийства — романтическая.
И называли героинями несчастной любви артиста самых высокопоставленных дам…
На похоронах был весь город. Многие театралки плакали навзрыд. Ученицы драматических курсов и хористки стояли с заплаканными глазами. Хорошенькая блондинка, жена одного из видных чиновников города, долго крепилась, бессильно опершись на руку своего мужа. Но, когда гроб был опущен в могилу и священник бросил первую горсть земли, — она не выдержала, и, забыв о муже, о публике, о грозящем скандале — забилась в истерике…
Тогда из толпы выступила бледная, с впалыми щеками, постаревшая за три дня Нина.
Взглянула на священника, на зиявшую могилу, которую уже забрасывали землей, на молчаливую толпу. И, остановив свой взор на рыдавшей блондинке, сказала полицмейстеру, стоявшему с ней рядом:
— Арестуйте меня. Это я отравила Клеонского. Я тоже была его любовницей…
ЛОТТХЕН
Их было три.
Три женщины, совершенно различные во всем: взглядах, наружности, характере.
Татьяна Ивановна — бесцветная шатенка, вялая, апатичная, болезненная, всегда недовольная, часто заплаканная, обрюзгшая уже к тридцати годам.
Ольга Николаевна — высокая брюнетка с большими серыми глазами, которые казались в минуты гнева зелеными. Все движения ее порывистые, речь быстрая.
Лоттхен — миниатюрная блондинка с «ангельскими» голубыми глазами, хрупкая, как севрский фарфор.
И все эти три женщины, столь несхожие во всем, любили одного и того же мужчину.
Тот, кого они любили, был самый обыкновенный человек. Может быть, немного лучший, чем многие, но не сделавший в своей жизни ровно ничего, чем мог бы выделиться из толпы. Не имевший ровно никаких способностей и талантов.
В юности, еще на школьной скамье, да в полуголодные университетские годы, были у него какие-то порывы, стремления в высь, мечты о помощи ближним.
Но потом все заглохло.
Любовь тоже обманула. Любимая женщина оказалась полным ничтожеством. Он понял это слишком поздно. Порядочность помешала ему вырваться на свободу. Он женился.
И пошли прахом все мечты молодости…
Повседневная пошлость властно вступила в жизнь Владимира Петровича. И во образе ворчливой тещи, и во образе капризной жены, и во образе распущенных детей. Жизнь выдвинула на первый план материальные интересы.
Владимир Петрович поступил на казенную службу, на тепленькое место. И сделался таким же, как все… Служил, работал, получал повышения, наградные. Нанял хорошую квартиру. Завел приличную обстановку.
Но чувствовал себя неудовлетворенным. Хотя с годами привык и чувство это стало как-то глуше. Ушло в глубь души… В самую ее глубь…
И внезапно судьба столкнула его с женщиной, напомнившей ему идеал его ранней молодости, вызвавшей в нем снова забытые порывы. В уютной гостиной молодой художницы он находил и покой, и утешение. Черпал силы для своей повседневной будничной жизни…
Одно облако нарушало иногда гармонию их любви: Ольга была очень ревнивой. Но ревность ее, в первое время, за неимением пищи, проявлялась сравнительно редко.
Два года длился их роман. Потом нашлись досужие кумушки, которые «открыли Татьяне Ивановне глаза».
Пошлые упреки, обмороки, слезы. Вмешательство достойной мамаши.
Но Владимир Петрович, покладистый в обыденной обстановке, дал неожиданный отпор, когда попробовали коснуться грязными руками того единственно прекрасного, что было в его жизни.
Произошел разрыв. Теща уехала, поклявшись «не переступать порога дома этого гнусного человека».
Стало еще противнее. Жена устраивала сцены чаще. Иногда по несколько дней, не будучи в сущности больной, не вставала с постели. Дети, слушавшиеся только строгую бабушку, распустились окончательно.
Пришлось нанять гувернантку. Но ни одна не могла долго ужиться со сварливой Татьяной Ивановной.
И вот вошла в жизнь Владимира Петровича новая женщина — маленькая Лоттхен — блондинка с «ангельскими» глазами.
Вошла она в его жизнь с того вечера, когда позвонилась у дверей и робко ответила на вопрос:
— Я по объявлению.
Владимиру Петровичу показалась она слишком молодой, но понравилась детям и Тане, и на другой же день водворилась в маленькой комнатке рядом с детской.
Татьяна Ивановна хворала неделями, и Лоттхен взяла в свои маленькие, но энергичные ручки и детей, и хозяйство. Татьяна Ивановна привыкла к ее заботам. Владимир Петрович смотрел на нее, как на старшую дочь. Ей шел всего восемнадцатый год…
И долго не замечал, что Лоттхен влюблена…
Она была влюблена, первой девической любовью. По ночам, запершись в своей каморке, заливалась слезами, считая себя ужасно-ужасно несчастной. Потом стала убеждать себя, что и думать то о нем — грех, что он — человек женатый. Но где же было устоять немецким нравственным принципам, если Владимир Петрович жил под одной с ней кровлей?
У Татьяны Ивановны женского самолюбия было мало. О том, что муж изменяет ей, знали все знакомые — от нее же самой. Не сочла она нужным скрываться и перед Лоттхен, которую считала своим человеком.
Однажды вечером, когда мужа не было дома, рассказала она гувернантке, со многими охами и вздохами, историю его измены.
Этот вечер открыл перед девушкой новый мир. Слова Татьяны Ивановны были для нее словами освобождения. Значит, она отнимет его не у законной жены, а у какой-то чужой женщины, конечно, дурной и злой… На всю жизнь взглянула теперь Лоттхен под новым углом.
Ей удалось увидеть Ольгу в театре, с Владимиром Петровичем. Она долго не сводила бинокля со своей счастливой соперницы, изучая ее черты.
И всю ночь снились ей эти серые, блестящие глаза…
Но и Ольга увидела Лоттхен.
На Рождестве ведомство, в котором служил Владимир Петрович, устраивало в клубе елку, и Ивановы шли обычно туда всей семьей. Но на первый же день праздника Татьяна Ивановна заболела, и мужу пришлось взять детей с Лоттхен.
Ольга Николаевна никогда не бывала в этот день в клубе, чтобы не встречаться с Татьяной Ивановной. Но на этот раз ее затащили знакомые. Целой компанией гуляли они между резвящейся детворы. Ольга, рассеянно слушая анекдоты знакомого доктора, искала глазами Владимира. И вдруг увидела его, наклонившегося близко-близко к хорошенькой блондинке, смотревшей на него такими наивно-влюбленными главами.
Надменно ответила Ольга на поклон Владимира Петровича, не ожидавшего ее встретить — и смерила глазами Лоттхен.
Взгляды их встретились. И трудно было сказать — в чьих глазах было больше ненависти…
— Ну, можно ли быть такой несуразной, Оля?
Он ходил взад и вперед по комнате.
— Ведь не мог же я один возиться с детьми. И опять-таки, не мог я, бросив детей, побежать за тобою!.. Если бы гувернантка и не выдала меня, то не забывай — Верочка большая, она уже все понимает… Зачем же создавать дома ад?..
— А вчера, когда я встретила тебя с ней на улице?
— Опять-таки, мы были же с детьми… И вышли из дома вместе совершенно случайно… Ты скоро запретишь мне находиться с ней в одной комнате… Пойми же, что мы живем в одном доме!..
— Отлично понимаю… И знаю, почему ты стал теперь реже бывать у меня. Я не хочу, чтобы она жила у вас, — прибавила она неожиданно.
— Не могу же я, ради твоего каприза, выгнать на улицу бедную девушку… Она, во-первых, очень нуждается, а потом, я не вижу никакой надобности отказывать ей: она исполняет свои обязанности добросовестно…
— Я не хочу!
— Какая ты эгоистка… И какая злая, Оля… И потом… неужели ты не сознаешь, что своими подозрениями только наталкиваешь меня на мысль? Никогда я не видел в ней женщину… Она для меня — дочь, младшая сестра…
— Но она в тебя влюблена!
— Да брось ты эти глупости — смешно!..
— Я видела, какими глазами смотрела она на тебя… там, на елке… Она должна от вас уйти!
— Да пойми, что это невозможно… Есть же у меня, наконец, обязанности перед семьей… Ты отлично знаешь, как мы мучились с гувернантками… Лоттхен — первая, которая сумела поладить с женой…
Ольга Николаевна замолчала. Но в глазах ее продолжала светиться та же упрямая мысль…
Владимир Петрович поднимался по лестнице, умиротворенный. Он помирился с Ольгой после устроенной ею сцены. Ах, теперь сцены эти стали так часты! Встреча с Лоттхен лишила Ольгу покоя. Эта ревность, эта ревность… Как ядом, отравляла она их отношения… И сегодня, — что это был за дикий порыв!
— Я тебя люблю, люблю, и потому ревную, — шептала она, как в бреду, — я верю, что ты мне ни разу не изменил… Но если ты изменишь мне… я убью ее! Убью, кто бы она ни была… Хотя бы твоя жена…
— Ах, Ольга, Ольга, — вздохнул Владимир Петрович, отыскивая ключ.
— Какая досада — никогда не забывал ключа… Придется позвонить… И прислуги-то нет, утром жена рассчитала…
Отперла Лоттхен.
— Лоттхен, да вы не ложились!
— Я всегда долго читаю — днем некогда.
— Нехорошо, дитя мое. В два ложится — в семь встает.
— Разве вы не хотите ужинать? — спросила Лоттхен, видя, что он направился к себе. — Сегодня я готовила.
— Собственно, я ужинал в гостях…
Он все же последовал за Лоттхен в столовую.
— Что это? Неужели котлеты с зеленым горошком? Лоттхен, вы угадываете мои вкусы…
— А здесь — ваши любимые грибы…
— Вы удивительная прелесть, Лоттхен… — добродушно сказал Владимир Петрович, целуя придвинувшую тарелку руку.
Но она вырвала руку и убежала…
«Она влюблена в тебя», — вспомнились ему Ольгины слова.
А девушка лежала на постели, борясь с истерическими рыданиями.
Лоттхен не спала всю ночь. То, что проснулось в ее душе, когда она узнала, что у Владимира Петровича есть любовница, властно вступило в нее после первого — невинного — поцелуя руки.
Наивная Лоттхен с чистыми глазами умерла. Наутро с постели встала другая.
Страстная женщина…
Однажды Владимир Петрович, вернувшись из клуба очень поздно и, против обыкновения, навеселе, услышал, — как показалось ему, — какие-то стоны. Он заглянул в спальню жены — Таня спала мирным сном. Открыл дверь в детскую — оттуда доносилось ровное дыхание спящих детей. Очевидно, стоны шли из комнаты гувернантки. Он постучал.
— Вы больны, Лоттхен?
— Войдите, пожалуйста.
— Что с вами?
— Мне очень нехорошо.
— Не послать ли за доктором?
— Нет, не надо… Посидите несколько минут со мной… Так страшно одной.
Владимир Петрович видел, что у девушки сильный жар.
Он сел на стул у кровати.
— Не уходите, — сказала Лоттхен, когда Владимир Петрович сделал какое-то движение, и схватила его за руку.
Потом утихла. Он думал, что Лоттхен заснула, и хотел осторожно освободить свою руку.
Но она прошептала опять: