— Не уходите…
— Я не ухожу…
Ему хотелось спать. В клубе было выпито немало, а пил он редко.
— Я вас люблю, — сказала Лоттхен внезапно, но так тихо, что он подумал: послышалось.
— Люблю, — повторила Лоттхен еще раз и прижалась губами к его руке.
— Лоттхен, что вы делаете?..
— Вы не хотите позволить даже этого, — сказала она, когда Владимир Петрович освободил свою руку. И, отвернувшись к стене, заплакала — громко, по-детски.
«Еще услышит жена», — с тоской подумал он и встал.
— Вы совсем больны… Постарайтесь заснуть…
Владимир Петрович направился к двери.
— Не уходите, не уходите! — капризно просила она.
Лоттхен села в постели. Владимир Петрович стоял в нерешительности в дверях.
— Ложитесь, Лоттхен, — сказал он мягко, и, подойдя к больной, успокоительно дотронулся до ее плеча. Но Лоттхен поняла его прикосновение иначе и неожиданно обвила его шею своими нагими горячими руками.
— Поцелуйте меня, поцелуйте! — шептала она, как в бреду, — я хочу хоть на минуту узнать счастье взаимной любви… Ведь я еще никого не любила… Никого и никогда не целовала…
Ее горячие губы искали его губ. И, почти бессознательно, отдал он ей поцелуй.
— Я люблю тебя, люблю, — продолжала шептать Лоттхен, прижимаясь к нему всем своим полунагим телом.
У него начинала кружиться голова…
Рядом заплакал ребенок. Они не слышали.
Татьяна Ивановна проснулась. Надела туфли и прошла в детскую. Ей было холодно. Билось сердце от внезапного пробуждения. Поднималась досада на гувернантку, которая спит рядом и не слышит.
Успокоив испугавшуюся чего-то во сне трехлетнюю Соню, Татьяна Ивановна подошла к комнате Лоттхен и быстрым движением раскрыла дверь…
На другой день Лоттхен без памяти отправили в больницу. Татьяна Ивановна написала матери письмо в двадцать страниц. А встретив на улице Ольгу, смерила ее торжествующим взглядом.
Ольга поняла значение этого взгляда: она знала уже все.
От самого Владимира Петровича.
Через полгода Владимир Петрович встретил Лоттхен на улице. Он был в отвратительном настроении. Целую неделю не успевал, за массой служебных дел, заглянуть к Ольге. Сегодня получил от нее письмо с просьбой, вернее — требованием — прийти вечером непременно. А именно сегодня-то он и не мог: обещал идти с женой в оперу. Такое желание возникало у Татьяны Ивановны не чаще двух раз в год, и отказать ей — значило создать недели на две дома ад. Не пойти к Ольге — это похуже…
А тут еще эта Лоттхен… Да около самого Ольгиного дома.
«Три богини спорить стали», — съязвил сам над собой Владимир Петрович, — рассеянно слушая ее развязную — как будто слишком развязную — болтовню.
Лоттхен вообще изменилась. В ней было что-то неуловимо новое, что действовало на него неприятно.
Она болтала, что у нее хорошее место, в семье директора оперного театра, что ее там любят.
— Я так люблю музыку… И теперь я могу так часто ходить в оперу…
— Я тоже иду сегодня в оперу, — рассеянно сказал Владимир Петрович.
— С ней?
— Да, с ней.
Они не поняли друг друга. Лоттхен спрашивала про Ольгу, он думал о жене…
Иванов зашел к Ольге, предупредить ее, чтобы не ждала его вечером. И очень пожалел.
— Больше недели не был у меня — забежал на минутку… Надо идти в театр — подумаешь, нужда какая!..
— Да ты, никак, начинаешь ревновать меня даже к жене? — возмутился Владимир Петрович и ушел не простясь.
А она, со всей экспансивностью своей несдержанной натуры, крикнула ему вслед, перегнувшись через перила:
— Я тебе отомщу, вот увидишь…
Соседка открыла любопытно дверь.
Спектакль затянулся. Было много вызовов. В гардеробе пришлось тоже ждать долго. Потом Татьяна Ивановна копалась целую вечность с ботами. Извозчики, конечно, все оказались разобранными. Татьяна Ивановна не любила и не умела ходить пешком. Она нудно ныла, повиснув на руке мужа.
Проходили мимо дома, где живет Ольга. Раздражение Владимира Петровича давно улеглось, и он с досадой думал о том, что нельзя зайти к ней помириться.
«Разволновалась, бедная, наверное, не спит», — с нежностью думал он.
Но наверху в ее окнах было темно.
У Татьяны Ивановны (с ней вечно случалось что-нибудь) расстегнулся ботик. Она остановилась поправить его у самого подъезда. Владимир Петрович смотрел на темные Ольгины окна и думал:
«Если бы знала ты, Оля, как я близко — и как далеко…»
Впоследствии, даже на суде, Владимир Петрович никогда не мог припомнить, как это случилось: был выстрел… два крика, один за другим… страшных, животных крика…
Помнил только, как растерянно подхватил истекавшую кровью жену…
Наступили кошмарные дни.
Татьяна Ивановна была убита наповал.
Ее похороны. Расспросы детей.
Арест Ольги, на которую указали добрые знакомые. Соседка выступила свидетельницей, как Ольга, в день убийства, выкрикивала угрозы…
Уличная грязь, полицейский сыск вторглись в красивый храм его любви…
Когда увидел он Ольгу там, в тюрьме, он еле мог говорить от волнения.
— Оля, как ты могла?..
Что-то сдавило ему горло.
А она посмотрела на Владимира Петровича большими — теперь потухшими — глазами и спросила грустно-грустно:
— И ты этому веришь?
И странный взгляд этих чужих теперь глаз остался надолго в памяти Иванова.
Потянулось судебное разбирательство. Таскали на допросы. Имя Ольги, забрызганное грязью, не сходило со столбцов газет.
Скрепя сердце, отправил он детей к теще. Знал, что их восстановят там против него. Но все-таки там было лучше. Ведь Верочке шел одиннадцатый год. Свиданий с Ольгой он больше не добивался: слишком тяжело… Адвокат говорил, что дело почти безнадежное: хладнокровное, преднамеренное убийство…
Каторга…
Прошло четыре месяца с той ночи, когда роковой выстрел навсегда нарушил сказку его любви.
День слушания процесса был назначен. Владимир Петрович вернулся от адвоката и собирался уже ложиться спать, когда посыльный принес письмо. Иванов распечатал серый конверт, от которого пахло карболкой, надписанный чужим почерком, и прочел: «Я умираю… Должна с Вами говорить… Городская больница, барак 7, комната 5. Лоттхен».
Не до Лоттхен было ему теперь. Но совесть не позволила отказать умирающей. Ведь у нее никого не было на свете… Он оделся и поехал в больницу.
Разве это — Лоттхен, эта бледная, изможденная, умирающая больная? И глаза стали не те: мутные, неприятные…
— Я умираю, — тихо сказала она. — Я хотела молчать и никто не узнал бы моей тайны… Но вчера я видела смерть… Она пришла и стала там, в углу… И скалила зубы… Понимаете: моя смерть… и тогда я поняла, что так умереть я не могу… Боже мой, как вы постарели! — внезапно прервала она себя.
— Вы что-то хотели сказать, — мягко заметил он.
— Что я хотела сказать? — загадочно протянула она, и в глазах ее зажегся какой-то огонек. — Вы знаете, что это я убила ее? Что вы так смотрите на меня? Я не брежу… Берите карандаш и записывайте… А я потом подпишусь… Можно будет еще позвать двух свидетелей — сестру и сиделку. Готовы? Ведь я ошиблась. Да, ошиблась. Я не желала никакого зла вашей жене. Я хотела убить ту… вашу…
Я не знаю, когда у меня впервые мелькнула эта мысль… Может быть, той ночью… Помните ту ночь?.. Помните?..
Но я не гнала этой мысли… Я наслаждалась ею. Я скоро не могла думать больше ни о чем… Я ждала случая… И он представился… Вы сказали: «Я иду в театр с ней»… Ведь вы всегда ходили в театр с той… С женой — почти никогда… Как я могла думать… Я ждала в подъезде, когда вы подойдете. Вы понимаете: я ждала этой минуты, как ждут любовного свидания… Я слышала уже издали ваш голос. Она молчала. Было темно. Разве могла я подозревать, что закутанная фигура — не она?.. Вы остановились у порога. Я решила, что момент удобен… Остальное вы знаете. Когда вы наклонились над ней, я выскочила из подъезда и убежала…
Я узнала о своей ошибке из газет. И думала, что сойду с ума. Ведь я хотела убить ее, а наоборот — помогла вашему счастью… Теперь не оставалось препятствий вашему браку с ней…
Но когда я узнала об аресте Ольги — о, как я торжествовала тогда!.. Месть оказалась слаще, чем я думала… Видеть ее, облитую грязью! Наслаждаться мыслью, что и вы верите в ее вину!..
Я ждала дня, когда суд вынесет обвинительный приговор. Я каждый день читала газеты… Тогда я хотела прийти к вам прежней Лоттхен и сказать:
— У детей ваших нет матери… Они привязаны ко мне… Я заменю им мать… Мне ничего не надо… Я хочу быть только близ вас и ваших детей…
Вы ведь не могли знать, что прежняя Лоттхен умерла в ту ночь, когда она узнала первые ласки…
Я заболела. Была долго больна. Хозяева положили меня сюда, заплатили за комнату — и забыли… Навещали очень редко… Иногда присылали что-нибудь…
Я лежала дни и ночи, мечтая о своем выздоровлении… Но вот, видно, не судьба…
Угрызений совести у меня не было: ведь я же не хотела убивать Татьяну Ивановну, она хорошо относилась ко мне… Ну, а для нее так лучше: больные в тягость себе и другим…
И только вчера вечером охватил меня ужас. Я уже говорила: увидела смерть. Умираю… Зачем? — Жалко. А впрочем, может быть, так лучше… Нажмите кнопку… Пусть придут свидетели… Можете предъявить завтра на суде… Не знаю, буду ли я завтра еще жива. Я не хотела бы дожить до ее освобождения. Что же не идет сиделка? Звоните еще!
А вы думаете, что будете с ней счастливы?
Ну, ее освободят, вы женитесь на ней, уедете куда-нибудь, где не знают о процессе… Но разве же вы забудете эти сомнения, эту грязь, что осела на вашей любви? А она — разве она забудет, что и вы поверили?.. Отвернулись от нее, как все? — Никогда…
Вы видите, я все-таки отомстила…
ДУРНОЙ ГЛАЗ
— Да где это ты, матушка моя, пропала? Неужели всенощная тянулась до десяти часов?
Девушка молчала, виновато опустив в землю глаза. Руки ее, теребившие носовой платок, выдавали сильное волнение.
— Да нет, Анна Павловна, всенощная кончилась раньше, — затараторила благообразная старушка в темном платке, — а вот с Катенькой неладное приключилось. Побледнела это она в церкви, гляжу я, думаю: вот-вот упадет… Я вывела ее посидеть в притвор. Ну, а как пошли люди-то из церкви, я побоялась идти с ней, чтобы не затолкали. Ну, так мы и переждали, пока все разошлись, и пошли тихонечко.
— Что это с тобой, Катенька? — меняя тон, спросила мать, вглядываясь в бледное лицо девушки.
— Лихорадит, мамаша, — нехотя отозвалась та, и снова передернула ее дрожь.
— Простудилась, видно, как намедни от тетки под проливным дождем возвращалась. Ну, иди, Господь с тобою… — Мать перекрестила девушку широким крестом. — Ерофеевна принесет тебе чаю с малиной.
В спальне полутемно. Душно. Пахнет не то мятой, не то ромашкой. Катерина сидит в одной рубашке на постели и, покачиваясь со стороны на сторону, как человек, у которого что-нибудь болит, смотрит в одну точку.
— Легла бы, Катюша, что так сидеть, — говорит Ерофеевна.
— Нет, я не хочу спать… Мне страшно, Ерофеевна…
— Ну, чего же, ласточка моя, ведь слышала ты: все будет хорошо.
— Страшно, очень страшно… Ерофеевна, разве же это правда, что, ежели желать человеку зла — то исполнится?..
— Конечно… Сама знаешь, если молиться за кого, желать добра, благословлять, — то Бог услышит и пошлет по молитве. То же и зло: если пожелать кому, да как следует — сбудется, беспременно сбудется…
— А ежели человек ни в чем не повинный?
— А это уже все равно: проклятие, как и благословение — оно слепое, кому послано, к тому и прицепится…
Наступило молчание. Где-то, на другом конце дома, гулко и протяжно пробило одиннадцать часов.
— Ерофеевна!
— Что, милая?
— А ведь это — большой грех… желать человеку зла? Ведь Бог накажет за это?
— Не накажет тебя, голубушка моя. Ты ведь чистая. А грех твой я на себя возьму… Вот, даст Бог, поправлюсь ногами, пойду на богомолье, в Киев — все грехи заодно замолю… А ты бы легла, право, а то, неровен час, мамаша зайдет — еще не поздно…
Девушка послушно легла, но сна не было ни в одном глазу. И настойчиво вспоминалась все одна и та же картина.
Темная, мрачная комната, освещенная одной свечой. Какая-то странная жаровня с потрескивающими угольками. На огне — черный котелок. Свет падает на лежащее в воде кольцо, и красный его рубин кровавым глазом смотрит в темноту. Наклонившись над котелком, шепчет какие-то зловещие слова отвратительная, растрепанная старуха.
— Смотри теперь в воду, девушка, видишь?
— Ничего не вижу.
— Смотри еще, смотри…
Старухины слова так и режут ухо.
— Ну?
— Не вижу, не вижу…
Старуха проводит беззвучным кошачьим жестом по ее черным волосам. Катерина устало закрывает глаза. Наступает тишина, нарушаемая только потрескиванием углей и шипением воды.
— Открой глаза! — приказывает старуха.
Опущенные веки поднимаются и широко открытые зрачки смотрят прямо в воду.
— Видишь?
— Вижу, вижу… Это ведь я, как в зеркале… Я сижу у окна. Темно. Сегодня обещал придти Ваня. Ерофеевна — слышишь — он уже свистит. Ерофеевна, да бери же скорей ключ от калитки… Боже мой, какая она копунья… Да не забудь привязать Барбоску, а то помнишь, как он напугал нас в прошлый раз. Барбоска, Барбоска!.. Ну, Ерофеевна, возьми же его!.. Ваня, милый… Нет, не надо… Я сама сойду сейчас в сад, ведь тепло… Милый, как долго ты заставил себя ждать!..
Старуха проводит рукой над водою.
— Ваня, где же ты? Ваня!.. Ах, вот он… Какой бледный и грустный… Что с тобой? Или нет, молчи, я знаю… Завтра твоя свадьба… Ах, Ваня, Ваня… Если бы ты любил меня, не побоялся бы ослушаться отца… Видно, тебе его деньги дороже, чем моя любовь… Боишься — лишит наследства…. Говоришь — будешь всю жизнь любить меня… Неправда, скоро разлюбишь… Разве можно не любить жену-красавицу? Ваня, разве же я хуже ее? Разве мои черные глаза не ярче ее тусклых очей? Разве мои руки не белее ее рук? Разве мои черные косы не прекрасней ее бесцветных волос?..
И снова проводит старуха костлявой рукой над котлом. Сдвинулись черные брови. Злой огонь загорается в широко открытых очах девушки.
— Подлая разлучница!.. Что смотришь на меня, улыбаешься? Думаешь — он будет любить тебя? Никогда, никогда… Как же я ненавижу твои голубые глаза, твои красивые плечи!.. Будь ты проклята!..
Криком вырывается это у Катерины… Рука поднята, словно хочет нанести удар врагу.
— Тише, тише! Рано еще, девушка, заносить руку, — невозмутимо говорит старуха. Катерина снова закрывает глаза. В жуткой комнате молчание. Ерофеевна с беспокойством смотрит на бледное лицо девушки.
— Где я? Ерофеевна, ты здесь?
— Здесь, здесь, ласточка моя… Напугала ты нас всех, как крикнула на Надьку.
— Бабушка, — хватает Катерина костлявую, сморщенную руку, — изведи ты ее!.. Все отдам я тебе, что имею!.. Денег нет у меня, мамаша не дает… Но у меня есть бриллиантовые серьги, есть дорогой перстень, жемчужное ожерелье. Я все отдам тебе… Изведи только ее, подлую!..
Алчностью загораются маленькие старухины глазки.
— Я могу дать тебе зелья, — шепчет еле слышно она, — подмешай в питье — в три дня сгорит…
— Нет, нет, не хочу я этого, бабушка… За это на каторгу идут.
Усмехается бабка. И от улыбки — еще отвратительней ее лицо.
— За Камалкино зелье еще никто на каторгу не пошел. Ну, коли ты трусиха, мы иначе сделать можем… И не я сделаю — сама сделаешь… Ты ненавидишь ее, отвечай?
— Ненавижу, бабушка.
— Желаешь ей погибели?
— О, еще как! — глаза Катерины сверкнули злобой.
— Ну, вот и желай. Желай каждый час, каждую минуту. Проснешься ночью — вспомни ее недобрым словом. Как закричала ты давеча: «Будь проклята», — так и кричи каждый час твоей жизни… Злые глаза у тебя, девушка, — живо изведешь супротивницу…