Ольга Казакова
Путями ветра
Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои.
Екклесиаст, 1:6
Жрецы заупокойных служб исчезли,
Их памятники покрылись грязью,
Гробницы их забыты.
Но имена их произносят, читая эти книги,
Написанные, пока они жили,
И память о том, кто написал их,
Вечна.
Глава 1
Все было тихо, только время от времени где-то в ветвях деревьев тревожно кричала одинокая птица, тщетно пытаясь пробиться сквозь зимний сон Карлеоне.
Майкл, едва поспевавший за своим спутником, споткнулся о камень, чуть не выронив фонарь.
– Ничего смешного, – буркнул он в спину Рутгеру Райну.
– Я и не смеюсь, – серьезно отозвался тот, не считая нужным повернуться.
Они прошли еще двести метров и выбрались за ограду экспедиционной станции. Монастырские руины были хорошо видны за аккуратно подстриженными деревьями и невысокими домиками поселка.
Рутгер порылся в кармане и, развернув фольгу, отправил в рот кусок шоколада.
– Твоя мать предупреждала, что тебе это нельзя, из-за печени, а ты уже сожрал две плитки сегодня.
Рутгер остановился на дороге и глубоко вдохнул, проверяя, не болит ли в правом боку под ребрами.
– Лучше думай о том, что нам нужна лопата в лучшем случае, а в худшем – отбойный молоток. Там надо вытащить пару камней из стены.
Майкл почесал затылок, беспорядочно посветив фонарем вокруг, где-то залаяла собака.
– Если нас там поймают, то исключат из университета. Ты об этом думаешь?
Тощий и сутулый Рутгер еще глубже втянул голову в плечи и кивнул.
– Жаль, что я без тебя не могу обойтись, надоело слушать твое нытье, – он направился дальше подпрыгивающей легкой походкой.
Его грузный приятель нехотя потащился следом, чувствуя, как мокрый правый ботинок противно хлюпает, натирая ногу. Дорога после дождя была скользкой, а до развалин оставалось еще километра полтора.
Это была дурацкая ночь, пришедшая на смену дурацкому дню, и в целом это вообще была дурацкая затея, дурацкая поездка и дурацкая вылазка, в которой он согласился сопровождать Рутгера по старой дружбе, хотя и дружбы-то между ними особой никогда не было. Разве что несколько лет назад в колледже, когда Майкл еще не мечтал так страстно бросить бесполезные занятия археологией и поездки в экспедиции, в которых они, студенты, никогда ни на что не имели права, даже их имена никогда не упоминались в научных статьях, где беззастенчиво использовались результаты раскопок и исследований. Теперь он с удовольствием сменил бы исторические изыскания на что попроще, например, на экспресс-бизнес-тренинг. Он еще раз повторил про себя как заклинание, что больше не позволит себе поддаться на уговоры Рутгера и пуститься в какую-нибудь авантюру. А пока Райну все-таки удалось втянуть его в свои бредовые фантазии, и что самое обидное, он как всегда держался с таким видом, точно делал одолжение ему, Майклу, что взял его с собой. Он, видите ли, надеялся на открытие в этом захолустье в заплесневевших стенах бенедиктинского монастыря…
Карлеоне – «сердце льва», милый приют для туристов средней руки, связующее звено цивилизаций Африки и Европы. Вечно эти цивилизации: Египет, Греция, снова Египет, Сирия… Майклу вспомнился капуцинский монастырь Палермо и его катакомбы. Восемь тысяч мумифицированных и забальзамированных трупов, женщин, детей, монахов… Трехсотлетние трупы. Как будто спящая двухлетняя девочка – тоже труп, вот он Египет! И кто знает, не уходила ли эта кошмарная традиция оберегать мертвые тела от тления корнями в самые глубокие катакомбы Александрии?
Снова начал моросить дождь, капля упала прямо на конец только что зажженной сигареты, огонек зашипел и потух. Майкл чертыхнулся и, усилив свет фонаря, побежал догонять Райна.
Им оставалось три дня до возвращения домой, тря дня до конца этого бестолкового времяпрепровождения, когда им приходилось отряхивать средиземноморскую пыль с железных плошек и черепов, извлеченных из монастырских подвалов. В соседней комнате этого добра накопилось на целую экспозицию. Майкл зевнул, потрогал огромную водянистую мозоль на правой ноге и, брезгливо поморщившись, подозрительно посмотрел на Рутгера. Тот спал, засунув руку под подушку, крепко вцепившись в спрятанное под ней «сокровище». Хорошо, что их вчера не поймали… теперь дело было за малым – свалить отсюда, пока не обнаружили вывороченные из стены камни. К счастью, они обошлись самой обычной лопатой, которую Майкл все же стащил на станции, никакого отбойного молотка, толи сама кладка была никудышней, толи они были не первыми, кому пришла в голову идея поковырять стену. И слава их предшественникам! Они выполнили за них самую тяжелую и грязную работу, предоставив им забрать желанный запретный плод – увесистый пергамент, помещенный в мешок из пропитанной влагостойким раствором свиной кожи. Дай Бог теперь без приключений протащить находку в автобус и через границу. Впрочем, это Майкла уже не интересовало – Рутгер сам будет виноват, если попадется. Ибо красть – грешно.
К концу весны Майкл Хьюз все же поменял специальность, а Рутгер и вовсе ушел из университета, устроившись на какую-то подсобную работу в библиотечном хранилище, где и пропадал целыми днями. В январе в газетах появились заметки о бесценном письменном памятнике, предположительно похищенном в период реставрационных работ из бенедиктинского монастыря неподалеку от Карлеоне. Однако никаких имен подозреваемых названо не было. Не исключено, что сам Рутгер Райн и придумал эту «новость», чтобы подготовить почву для будущей сенсации.
Майкл попробовал отыскать бывшего приятеля, чтобы убедить его прекратить рискованную игру, пока не поздно, хоть и подозревал, что это бесполезно. Райн был упрям и немного не в себе, когда дело касалось его пристрастий. Так что еще через полгода, когда скандал в прессе поутих, а вопрос об их пребывании в числе участников экспедиции так и не был затронут ни разу, Майкл, вздохнув с облегчением, спокойно уехал в Бразилию на стажировку по своей новой специальности.
В июле одна из их общих знакомых Марсель вскользь упомянула о болезни Райна, а еще неделей позже пришла посылка, – средних размеров коробка, с пометкой «Очень важно». Майкл, тем не менее, не спешил ее открывать. В течение последующих двух месяцев он перевозил ее с квартиры на квартиру, из офиса в офис, еще не зная, что Рутгер умер.
Возможно, она провалялась бы у него еще неопределенное количество времени, если бы не вечеринка, устроенная в его доме его случайной подружкой Урсулой. Какой-то пьяный гость свалился в тот самый угол, где стояла коробка, проломив обшивку. Теперь деваться было некуда – нужно было разобрать этот хлам, выяснить, что там, и выкинуть его наконец.
Неизвестно почему перед этим не слишком приятным занятием с похмелья, Майклу снилась та самая ночь, когда они вдвоем отправились в монастырь, темная дорога и влажные от дождя развалины, где они вывозились в грязи с ног до головы. У Рутгера был нюх на такие штучки, и еще он имел наглость утверждать, что разберет эти хитроумные засаленные латинские каракули.
Но, похоже, он разобрал их. В коробке лежало семь толстых тетрадей, исписанных его размашистым почерком.
Солнце пробивалось сквозь жалюзи спальни, мешая сосредоточиться, Майкл пододвинул к дивану стол с кофейником и, водрузив стопку тетрадей себе на грудь, перелистнул в «номере один» первую пустую страниц.
В год 1542, когда накануне Пятидесятницы разогретый солнцем камень плавится под ногами, а торговцы продают воду втридорога, пользуясь страданиями своих сограждан, герцогиня Лучия Фраттини изволила пригласить нас для беседы в резиденцию его высокопреосвященства кардинала Джованни Сторце – Бенмарте. Да будет Господь милосерден к нам, грешным, я запомню эту женщину до конца своих дней, ибо не всякому верному слуге Христа доводилось видеть такое распутство и такую красоту. Жаль, что ее глубочайший недостаток благочестия неотвратимо привел к погибели даже то, что являлось ее несомненными достоинствами. И если бы не отец Андреа и его распоряжение держать в тайне все, чему я стал свидетелем, я поведал бы большее, чем то, что могу позволить себе записать здесь. Да минует меня гнев его высокопреосвященства, моего наставника и Святой Инквизиции.
Все началось с того, что по исполнению мне семи лет я оказался в монастыре св. Бенедикта неподалеку от Карлеоне, куда мои добрые и любящие воспитатели, более не имевшие возможности содержать меня, вынуждены были отдать меня на попечение братьев обители.
Я сразу же проникся благим покоем и чистотой этого святого места и полюбил его всей душой, хотя с момента своего появления на свет, когда я лишился матери, еще не изведав ее любви и не зная, что мне никогда не суждено будет даже узнать имя моего отца, я не ожидал от своей жизни ничего утешительного. В монастыре я по крайней мере нашел защиту и сытую жизнь настолько, что желудок мой, привычный к скудости, не требовал большего, работа же, которую мне поручали братья, всегда была мне в радость. Я возблагодарил Господа за то, что смогу хотя бы отчасти искупить грехи моей несчастной родительницы, молясь денно и нощно во спасение ее души, а также во спасение тех милосердных и порядочных людей, что не бросили сироту и не покинули меня после ее смерти, хотя и не были связаны со мною никакими узами родства. Мольбы же мои о том, чтобы я мог послужить к славе Всевышнего Отца Нашего и Спасителя и был бы избавлен от искушений бренного мира навеки, смею надеяться, не остались безответными, ибо я неустанно предавался им до самого того мгновения, пока не довелось мне, покинув монастырь, пройти во врата отнюдь не райские, хоть и увитые смарагдовой зеленью и цветами роз. То были владения Бенмарте, принадлежавшие молодому кардиналу Джованни Сторце. Своего высокого сана удостоился он по милости папы Алессандро Фарнезе1 не более восемнадцати месяцев назад.
Бенмарте – это роскошное поместье в тенистой долине, приличествовало, как справедливо заметил отец Андреа, скорее наследному принцу, нежели ревностному служителю Церкви. Но поскольку его высокопреосвященство оказывал нам покровительство и проявлял всяческую заботу о нашей обители и процветании всего ордена бенедиктинского в Сицилии, то и я воздержусь от того, чтобы осуждать его за эту очевидную нехристианскую невоздержанность.
Итак, после долго изнуряющего пути под палящими лучами солнца я со своим наставником оказался в прохладной комнате с фонтаном. Там в разгар жаркого летнего дня среди позолоты и мрамора обнаженных тел языческих идолов, заключенные в клетки на все лады распевали экзотические птицы. Еще в ожидании аудиенции в приемном зале дворца между мною и отцом Андреа, настоятелем нашего монастыря и моим духовником, случился разговор, содержание и смысл коего я не хотел бы излагать здесь подробно. Позволю себе лишь кратко записать некоторые его моменты, особенно сильно тронувшие, либо смутившие мою душу, искавшую уединения и покоя, но заключенную в темницу моего тела, истерзанного и истомленного длительным переездом и страхом. А страх, надобно сказать, не покидал меня все это время, ибо места, по которым нам довелось путешествовать, были излюбленным местом промысла разбойничьих банд.
– В целях предупреждения недоразумений и усмирения нечестивых помыслов, сын мой, я вынужден предупредить тебя – остерегись раскрывать свое сердце, какими бы сладкоголосыми не были обращенные к тебе увещевания, – напомнил мне отец Андреа.
Мне неловко было поднять глаза и взглянуть на него в то время, когда я знал, что увижу оргию, вытканную на гобелене, висевшем прямо над его головой.
– Его высокопреосвященство пребывает, должно быть, в сильном плотском ослеплении, если позволяет этой женщине нарушать все заведи Господни, – он поднял вверх руку, не позволяя мне перебивать его и задавать вопросы, – ибо всем известно, что герцогиня, – тут он заговорил совсем тихо, глядя на дверь и наклонившись к самому моему уху, – давно уже вызывает интерес Святой Инквизиции. Особенно с тех пор, как ее одержимая дьяволом золовка, столь же развратного и недостойного поведения и питавшая такую же слабость к служителям церкви, была излечена и отправлена по распоряжению папы в монастырь святой Анны, дабы сестры там позаботились как следует о ее спасении.
Он поцеловал крест, висевший у него на шее, и затем продолжил.
– Жители Тулузы по сие время с ужасом вспоминают ее танец на площади, перед храмом, где она и встречалась со своим любовником. Танцевала-то она обнаженной, выкрикивая всяческие богохульства в адрес Пресвятой Девы и, – о, Господи, прости мне такие слова, пела о том, что «Слаще небесной любви была…
– Была любовь земная», – раздался в эту минуту голос за моей спиной, и я так и обмер, не смея повернуться и посмотреть на его обладательницу.
Ни я, ни отец Андреа в пылу нашей беседы не заметили, как одна из потайных дверей, скрытых за гобеленами, приоткрылась, и в зале появилась герцогиня Лучия Фраттини.
Тут мне надлежит попридержать свою руку, прежде, чем она снова коснется пергамента, поскольку не так уж я искусен в словах, чтобы описать красоту этой синьоры лучше, чем то было сделано его высокопреосвященством Пьетро Бембо2, славнейшим и ученейшим из поэтов, также не избегнувшим ее чар:
Потоки ваших золотых кудрей
Подобны облакам над полем снежным;
Глаза огнем сияют безмятежным,
Что тьму ночную делает светлей;
Речь исцеляет от любых скорбей;
Смех жемчугом блестит и лалом нежным.
Воистину так оно и было, когда я впервые услыхал ласковый смех герцогини Лучии и увидел ее улыбку. Ни у кого прежде, ни у мужчины, ни у женщины, не встречал я зубы столь ровные и столь белые, и только один изъян портил ее прекрасное лицо – родимое пятнышко на подбородке столь необычной формы, что напоминало оно своим видом дьявольскую отметину – венерино зеркальце.
По заранее ли изъявленному ею желанию, или же по собственному наитию, ибо отец Андреа отличался необычайной проницательностью, он немедля удалился, оставив меня наедине с ее светлостью. И тогда робость овладела мною вполне.
Мне довелось повидать в своей жизни немного женщин, да и те, что попадались мне, по большей части были грубые и невежественные простолюдинки. Но я готов поклясться всеми святыми моими заступниками, что одна Лучия на этой грешной земле соответствовала небесному идеалу, который во время уединенных бдений, молясь за душу моей бедной матушки, представлял я себе, вспоминая тех пречистых девственниц, что не задумываясь готовы были пожертвовать жизнью земной во имя радости в сиянии чистоты пройти сквозь врата небесные. О, это, конечно, была не наивная крестьянка, привыкшая к тяжкому труду, богобоязненная и все же ничего не смыслившая в вопросах истинной веры. То была женщина искушенного ума, редких дарований и столь красноречивая, что впору было бы многим мужчинам поучиться у нее ораторскому мастерству. И, кроме того, она была наделена столь сокрушительной и чарующей силой обольщения, что можно было не сомневаться – само появление ее под сводами храма не могло бы не стать подлинно суровым испытанием для служителей Церкви. Все в ней наводило на мысли о жестокой и неотвратимой прелести языческих времен, не знавших ни милости, ни покаяния.
Была она высокой и стройной, а благодаря роскошному наряду, расшитому жемчугом и высокой прическе из золотых волос, казалась еще выше и еще прекраснее, и ножки ее были обуты в украшенные рубинами и изумрудами туфельки из алого бархата столь тонкой и изящной работы, что каждая из них стоила целого состояния. И все же ни одной греховной сладострастной мысли не пришло мне тогда в голову, то ли от ужаса, который я испытывал перед этой госпожой, то ли от того, что крест под власяницей жег мне грудь так сильно, что не было бы мне больнее и если бы там был спрятан кусок раскаленного железа.
Кажется, дважды она изволила обратиться ко мне по имени и дважды улыбнулась, взглянув на меня глазами, зелеными, как море в солнечный день, когда смотришь на него с самой высокой монастырской колокольни, в глазах этих с черными точками зрачков, словно остававшихся напоминанием о неизбежной скорби посреди бесконечной радости и изобилия, многие пожелали бы утопить и честь свою и волю, по единому ее жесту, и ради одного лишь благосклонного слова на ее устах.