Как же случилось, что прибыв в этот благоуханный вертеп по делу, имевшему касательство исключительно до моего предусмотрительного и многоопытного наставника и его высокопреосвященства кардинала Джованни, оказался я наедине с этой опасной женщиной так надолго, что все больше и больше мною завладевало убеждение, что мне надлежит исполнить любое ее пожелание, каким бы тягостным и суровым бременем не легло оно на мою душу. Ибо герцогиня Лучия представлялась мне созданием глубоко страдающим и несчастным, невзирая на всю беспутную роскошь, ее окружавшую и напоминавшую драгоценную оправу, своим блеском не способную затмить безупречную чистоту адаманта.
– …я хочу, чтобы ничто не помешало тебе начать и завершить работу над этой рукописью. И даже если что-то станет к тому препятствием, я желаю чтобы ты немедля известил меня об этом, дабы я оказала тебе всю возможную помощь… а я могу многое, Джузеппе, очень многое…
Вот как далеко зашел наш разговор с герцогиней, пока я стоял посреди залы, а она кормила с руки пестрых птиц, чирикавших в клетках, словно души, лишенные возможности освободиться из плена, в который они однажды попали благодаря своей доверчивости и заблуждениям. Надобно добавить и пояснить здесь, что за время своего пребывания в монастыре я освоился с ремеслом переписчика и, как правило, братья с гораздо большей охотой мне, нежели кому-либо другому, поручали делать самые ценные копии. Должно быть, преувеличенные известия о моих способностях распространились далеко за стены обители и достигли даже Бенмарте. Иначе откуда было знать госпоже о том, что я могу оказать ей подобную услугу… Так по наивности своей полагал я, вглядываясь в колдовские глаза синьоры Лучии, и лишь позже перед самой смертью моего наставника стало мне известно, что это никто иной, как он сам сообщил ей о том, что привезет с собою весьма сведущего в письменном деле послушника.
– Да, ваша светлость, так и будет, если позволят отец Андреа и устав нашего ордена и если не случится мне совершить нечто неугодное воле Господа.
– Воля Господа тут абсолютно ни причем, – она взяла со стола зеркало в серебряном переплете и принялась покрывать кармином свои полные напоминавшие сочные плоды гранаты губы.
Я вздохнул и лишь поклонился в ответ.
– Я желаю, чтобы ты это сделал, даже если рухнут небеса. Так, кажется, говорил кто-то из язычников? Никогда еще ни одна книга не казалась мне более занимательной, чем эта. И я хочу, чтобы она была приведена в надлежащее состояние. Я слыхала, что из Константинополя ее доставил морем один венецианский купец, а точнее разбойник… и среди строк, над которыми ты будешь трудиться в тишине твоей кельи, крови пролито больше, чем нужно было бы, чтобы наполнить вот это озеро, – она указала зеркалом на окно, за резной решеткой которого поблескивало озеро весьма обширных размеров, – но тебя это не должно волновать.
Тут она умолкла, и во время долгой паузы не было слышно ничего, кроме шелеста ее одежд и веселого пения птиц, насытившихся благодаря ее заботам. Герцогиня открыла дверцу клетки и одна из птах выпорхнула сквозь дверцу и села ей на плечо, но она не попыталась тут же возвратить ее в неволю, точно и не боялась, что крылатое создание может испортить ее прекрасный наряд, а, подойдя к окну, позволила пленнице улететь в прохладную густую зелень сада.
И тут я заметил, что глаза сеньоры Лучии стали влажными, как озеро, на которое они смотрели в тот миг. Должно быть, она едва сдерживалась от слез, а то, что сказала она после, только еще больше утвердило меня в мысли о том, что ее светлость знала или догадывалась так или иначе о печальной судьбе, что была уготована ей из-за предательства возлюбленного ее кардинала Джованни.
– Довольно ей томится здесь… приходит пора, когда каждый из нас заслуживает права на свободу.
– Душа всегда страждет, ваша светлость, такова участь человеческая, – осмелился возразить я ей.
– Моя душа страждет узреть плоды твоих трудов, Джузеппе, – она отвернулась, и я невольно залюбовался изгибом ее открытой длинной шеи и плечами не менее белыми и гладкими, чем у статуй, заполнявших ниши вокруг, – Так вот я буду раз в месяц присылать гонца в монастырь, дабы узнавать новости, которые ты захочешь мне передать, а также для того, чтобы забрать свежие списки, за сохранность коих ты отвечаешь головой.
– Да, ваша светлость.
– Я довольна твоими ответами, вижу, что ты молод, но на твою честность и готовность служить можно положиться. Я поговорю с кардиналом, чтобы твои усилия не остались без награды в дальнейшем. Тебе лишь придется подумать хорошенько, чего ты хочешь.
Как мог я сказать ей тогда правду, протачивавшую подобно червю дорогу в моем сердце. Ничто не казалось мне более желанным, чем ее поцелуй, хоть в то время я и не осознавал, что мог он стоить мне жизни, ибо эти полные жизни губы уже несли на себе печать погибели.
Однако она пожаловала меня только своей улыбкой и кошельком серебряных монет, кои должны были быть пожертвованы на нужды обители, а также еще одним бесценным подарком, который и велела спрятать подальше от любопытных взоров. И на том она и покинула меня, так что мне запомнилась ее стремительная легкая походка и золото волос, блеснувшее еще раз в темном проеме, когда луч солнца упал ей вслед сквозь приоткрытую оконную раму. И лишь только герцогиня исчезла, как возвратился отец Андреа и велел мне приготовиться к встрече с кардиналом.
В тот же день, решив все дела, приведшие нас в Бенмарте, мы с отцом Андреа отправились назад, и он был премного доволен, вероятно, получив от его высокопреосвященства заверения о помощи и протекции в будущем. Но вскоре случилось то, о чем я и по сие время вспоминаю с превеликим ужасом и отчаянием.
На второй день пути, когда мы остановились в трактире, где уже бывали прежде, отцу Андреа сделалось плохо, и так простонав всю ночь, к утру он скончался у меня на руках. Но прежде, чем его душа рассталась со своей смертной оболочкой, он обратился ко мне с покаянным признанием, что не случайно взял меня с собой и что по желанию герцогини Лучии, он привез меня к ней, дабы я получил от нее для создания копии рукопись, представляющую огромную ценность и подвергающуюся опасности быть изъятой и уничтоженной по распоряжению Святой Инквизиции, поскольку содержалось в ней слишком много сведений о нечестивых нравах древности.
– Береги себя и это сокровище, сын мой, – сказал мне напоследок отец Андреа, – никто не должен знать, что ты везешь его с собой, и среди братьев не доверяй никому этой тайны.
Еще не зная, что за греховное сочинение я держу в своей суме, я уже трясся от страха, когда он испустил дух.
Пришлось мне заплатить хозяину постоялого двора, чтобы тот немедля послал кого-нибудь из слуг известить о случившемся несчастии братьев, дабы они могли доставить тело нашего настоятеля в обитель и похоронить его так, как он сам завещал, на земле монастырского кладбища.
Столь прискорбные события и скоропостижная смерть отца Андреа так потрясли всех нас, что никто не успел опомниться прежде, чем распоряжением из Рима был назначен новый глава нашей общины, и во многом был он гораздо хуже покойного отца Андреа.
Напрасно ожидал я гонца от ее светлости, герцогини Лучии, чтобы обратиться к ней с просьбой оградить меня от возможных преследований со стороны нового настоятеля – отца Биндо, но ни гонца, ни каких-либо известий от нее так и не приходило.
Наступила зима, а в тот год она выдалась на редкость ненастной и холодной, так что и речи быть не могло о том, чтобы покинуть обитель раньше начала марта. И вот, продолжая выполнять со всем рвением свои обязанности и предаваясь молитвам не менее горячо, чем раньше, я все же осмелился заняться предосудительной работой, которую приходилось мне скрывать ото всех, включая и моих братьев. И если бы кто-либо из них донес отцу Биндо о том, чему посвящал я свои бессонные ночи, когда все думали, что я истязаю свою плоть бичеванием, думаю, не суждено было бы мне миновать костра. Но вот чему научился я довольно скоро, так это совершать два дела одновременно – покуда язык мой громко читал молитвы, коих я знал наизусть превеликое множество, я успевал не только разобрать, но записать все то, что видели глаза мои в свитке, который я хранил между камнями под самым потолком моей кельи. Единственный, кто еще мог бы выдать меня, – это старый требник, доставшийся мне в наследство от отца Андреа. Его-то, пожертвовав его святым содержанием, я и использовал вместо хранилища, в котором держал все то, что мне удавалось переписать при свете сальной свечи, немилосердно чадившей и дававшей слишком мало света, его же использую я и сейчас для своей последней исповеди.
Примечание Рутгера Райна
Спроси меня, как смог я отыскать клад этого благочестивого отца? Просто я заприметил кусок кожи, торчавший между камнями… для этого не нужно слишком хорошо знать историю, достаточно только хорошенько присматриваться к тем местам, на которые никто не обращает внимания… правда, потом знания истории мне все-таки кое-где пригодились.
Похоже, этот безвестный гений на свой страх и риск умудрялся соскребать текст с листов молитвенника, чтобы продолжать свои записи. Откуда мне стали известны такие подробности? Да все оттуда же – среди страниц пергамента попались вырезанные ножом книжные страницы, на которых и было нацарапано это «предисловие». Изучив их, я обнаружил под текстом Литанию Смирения и Литанию Драгоценнейшей Крови Иисуса. А вот весь остальной результат его работы, видимо, пропал бесследно. Может быть, братья, осмотревшие его келью после его смерти и увидавшие, с каким преступным пренебрежением он позволил себе обращаться со священной книгой, немедленно уничтожили все следы его деятельности? Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что «еще одним бесценным подарком», которым его наградила герцогиня и который она велела прятать подальше от любопытных взоров, были краска для письма и костяное перо. И чем, ты думаешь, объясняется столь необычное для набожного служителя Господа поведение – бескорыстной любовью к науке, до которой ему, заключенному пожизненно в каменные стены горной обители в провинциальной глуши вообще-то и дела никакого не было? Или ты станешь утверждать, что он рисковал своим богобоязненным покоем исключительно ради зеленых, «как море в солнечный ясный день, когда смотришь на него с самой высокой монастырской колокольни» глаз прекрасной Лучии? Вовсе нет. Причины такого самопожертвования гораздо более прозаичны – ты найдешь их в самом тексте. А если не найдешь, я поясню их тебе заранее. Он рисковал лишь потому, что видел в этом достойное дело во славу Господа, ведь речь в манускрипте шла в числе прочего (но для Джузеппе именно это было важнее всего) и о Священном Писании, переводом которого за много лет до описанных в нем событий, занимались в Александрии.
Осенью, когда работа моя продвинулась настолько, что я мог бы представить себе истинные ее масштабы и то, каких сил и упорства потребует она от меня, пришло наконец еще одно самое горестное известие. В день святого Мартина узнал я о заупокойной мессе, заказанной нашей обители кардиналом Джованни по ее светлости герцогине Лучии Фраттини, скончавшейся семью месяцами ранее. Уже тогда трудно мне было поверить в естественную смерть цветущей молодой женщины, а уж после того, как десять лет спустя довелось мне стать свидетелем многих неблагих дел, творившихся именем его высокопреосвященства кардинала Джованни Сторце, утвердился я и в своих подозрениях окончательно. Синьора Фраттини была отравлена с молчаливого попустительства кардинала, который знал, что изо дня в день через краску, которой покрывала она свои губы, ее кровь впитывала яд, за три месяца сведший ее в могилу. И то, что никто в целом мире так и не вспомнил ни обо мне, ни о той рукописи, что оставалась в моем распоряжении, лишь свидетельствовало о том, что герцогиня Лучия хранила в тайне и наш разговор, и само обладание пергаментом и не поверяла в это даже его высокопреосвященство.
Было бы лучше и мне промолчать о том, что произошло тогда, много лет назад, если бы не эта рукопись, ставшая моим проклятием и болезнью моих глаз, надолго лишившая меня покоя. Но, не имея силы уничтожить и ее, и плоды моих трудов, я оставляю ее здесь, в стенах обители, настоятелем коей я являюсь уже в течение двенадцати лет, последовавших за смертью отца Биндо, с высочайшего изволения папского престола и во славу Христа и Пресвятой Девы и нашего милостивейшего покровителя святого Бенедикта.
Глава 2
Должно быть, я старею или же моя безнадежная болезнь все больше приводит мой дух в состояние равновесия, если даже наглость торговцев перестает меня раздражать. Мне не хотелось идти в лавку Фаона через добрую половину города, ибо с самого рассвета я едва смог заставить себя выпить кружку молока. Клянусь милостивой Исидой, если бы не Амун, то я вряд ли был бы сейчас жив. Со мной не случилось никаких приступов лихорадки лишь благодаря снадобьям и лекарствам, которые готовил для меня Нуру, врач-египтянин из Ракотиды, приведенный несколько месяцев назад доброй верной Амун. Быть может, весь секрет в том, что она сама египтянка, низкорослая и сухая, как сожженный немилосердным солнцем пальмовый лист? Она была кормилицей моей матери, и как она появилась в нашем доме, никто, конечно же, уже не помнит.
Итак, я возвратился домой с тремя отвратительной выделки папирусами и краской, которую услужливый негодяй Фаон явно разбавлял на две трети водой прежде, чем разлить по сосудам. Нет, мне было жаль не денег, а того, что я не порицал моего глупца брата за чрезмерное доверие, которое он оказывал этому проходимцу. Если бы не Фаон, сейчас Клейтофонт был бы здесь. Проклятый скряга подбил его на авантюру, за которую дурак уже скорее всего поплатился жизнью. Это он надоумил его нагрузить папирусом сундуки с тканями и плыть в Антиохию, где за бесценный товар можно выручить целое состояние. Пусть даже досмотр в порту он и миновал безо всяких препятствий, ничто не помешало бы хозяину корабля вышвырнуть его за борт, если он обнаружил контрабанду на своем судне. Его можно понять, никто не захотел бы быть приговоренным к смертной казни за кражу папируса у Птолемеев. Ибо весь папирус – царская собственность. Не удивился бы я, если бы узнал, что Фаон сам донес на него и получил за это вознаграждение, как бдительный гражданин. Отчего он так подло ухмыляется всякий раз, когда я захожу в его лавку?
Довольно об этом, мне следует положиться на непоколебимую веру моей невестки в благосклонность богов к ее безмозглому муженьку, или утешиться спокойствием Амун, которая никогда не сомневается в своей Исиде, покровительнице мореходов. Однако, Клейтофонт, пожалуй, все же совершил в своей жизни единственный разумный поступок – взял в жены Меланту. Не часто я встречал женщин, настолько вызывавшим у меня глубокое почтение. Во многом благодаря ее заботам и тому, как присутствие ее в нашем доме скрасило мое одиночество, я смог достаточно скоро примириться со смертью отца.
Переправляться через центральную улицу, когда по ней проходит длинная процессия мимов, незавидное приключение. Правда, ради удовольствия поговорить с Кадмоном, мне стоило бы проявить хоть чуточку меньше малодушия. Мы не виделись с тех пор, как он пожелал мне здоровья шестнадцатого дня месяца хатира, и то, если я ничего не путаю, а быть может, и того дольше. Прости меня, Кадмон, говорю я тебе, но «друга простить труднее, чем врага», и поэтому мне едва ли стоит рассчитывать на твое снисхождение.
Я ведь так и не смог выполнить обещанного тебе, ни строчки, ни даже единого стоящего слова за такой долгий срок. Ничего, кроме бестолкового ребячества, вот таких глупых записей, на которые я извожу новые свитки с большей охотой, чем голодные крокодилы пожирают зазевавшуюся добычу. И да ниспошлет Ра процветание всем, кто трудится, приуготовляя нам блюда для этой трапезы во славу Аполлона, ибо трудам рук их сужден бесконечный век. Я говорю только о папирусе, о да! О бесценном царском сокровище, которым Птолемеи ни за что не желают делиться ни с кем из чужестранцев. Дурное дело предпринял мой брат, покусившись на святая святых, но еще большего позора заслуживаю я – оскверняющий драгоценный материал испражнениями своего недостойного ума.
Я готов поверить в божественное происхождение этих стеблей, напитанных клейким болотным соком. Когда я вижу полотна, которые вывешивают сушиться, меня охватывает жажда сотворить нечто совершенное, годное для того, чтобы запечатлеться на этой теплой солнечной коже вечности.