Итак, я не написал ни одной стоящей строчки, и это после того, как я дал тебе слово написать поэму, которой не пришлось бы стыдиться знатоку Гомера. И в чем я должен искать себе оправдание? В слишком скудной пище или в боли, которая периодически ввергает меня в забытье? И разве не возмутился бы сам Тесей, если бы узнал, какого бездарного певца его подвигов судили ему боги? И все же мысли о нем не оставляют меня ни днем, ни ночью… я закрываю глаза и вижу его идущим по темным коридорам дворца, нигде нет факелов, только светильники, их пламя колеблется от его дыхания, едва позволяя глазу разглядеть причудливые росписи и мозаики на стенах… он идет, чтобы провести ночь с неприкосновенной девой Лабиринта, и тем самым нарушить все правила инициации, растоптать все законы гостеприимства. Он вор, которому суждено стать еще и убийцей. Он идет, не догадываясь, что совсем скоро ему случиться еще раз нарушить закон – преступление влечет за собой новой преступление – прелюбодеяние порождает убийство… священного быка. Ты скажешь, что это безумно скучно, Кадмон, что это всего лишь скучный бред безумца, который когда-то считал себя неплохим поэтом.
«Книга нужнее построенного дома, лучше роскошного дворца», заметил бы ты мне, но какое счастье, что моему отцу некогда вздумалось приобрести этот дом неподалеку от моря, его шум приятнее, чем треск бездарных виршей Ферона и Аристея, и уж в сотни тысяч раз мелодичнее, чем выкрики бродячих риторов-попрошаек на дворцовой площади. Скромный, но добротный дом по соседству с лавкой сварливого скряги Гиппоменея, его что-то совсем перестали навещать закладчики, или это из-за дороги, провалившаяся часть которой выглядит не более привлекательно, чем спуск в Аид?
Не далее как вчера я слышал разговор о катакомбах, вырытых здесь еще много веков назад бальзамировщиками из какой-то секты, которую усердно преследовали по распоряжению жрецов Анубиса, я мало что понимаю в этих древних распрях, но может быть стоит расспросить о них при случае Нуру?
Так вот, размышляя над моей ненаписанной поэмой, я все больше и больше склоняюсь к мысли о том, что царевич Тесей умер во время плавания на Крит. А чем же еще можно объяснить столь вопиющее попрание всех норм и традиций, существовавших для гостей Лабиринта? Неужели сам Тесей допустил бы столько досадных ошибок и совершил бы святотатство – убил Минотавра, с которым ему предстояло всего лишь ритуальное сражение, не подразумевавшее гибели его участников, но зато предоставлявшее ахейцам право последующие семь лет пользоваться торговыми морскими путями, находившимися под неусыпным контролем минойцев? Но достаточно представить себе, что Тесей, единственный в этом походе в силу своего царственного происхождения посвященный в законы Лабиринта, по тем или иным причинам скончался во время плавания, и все становится на свои места. Некто близкий друг Тесея Агенор заменил царевича и выдал себя за него по прибытии на остров, а все спутники поддержали его в этой затее. То была их последняя надежда не столько не нарушить обычай, но свергнуть с себя оковы древнего мистериального соглашения и освободиться наконец от власти Миноса. Я начал бы поэму от лица одного из спутников Тесея, а быть может и от лица самого Агенора, как воин он все же вряд ли гордился тем, что совершил свои сомнительные подвиги под чужим именем…
Пусть же соберутся те, кто еще не потерял надежду узнать правду.
Я стар и хочу рассказать об Ариадне.
Майкл широко зевнул и, потерев вспотевший лоб, оставил отпечатки пальцев на рыхлых листах дешевой тетради.
Тихое жужжание кондиционера навевало дремоту.
– Какой смысл имело для тебя все это? – пробормотал он, вглядываясь в кривые строчки, Рутгер не любил печатать, это была еще одна его странность, – Я никогда не понимал тебя, как и то, почему, зная, что у тебя больная печень, ты периодически уходил в свой шоколадный запой. И почему именно мне ты прислал свое открытие?
День прошел для него как обычно, в офисе царило характерное для середины лета оцепенение, на некоторое время вся деловая жизнь в городе просто вымирала. А те из подчиненных, кому удавалось выторговать неделю отпуска «без права не находиться под рукой», пропадали по барам и стрип-шоу или водили детей в Дисней-Лэнд и в только что открывшийся Парк Монстров поглазеть на десяток пластиковых Чужих и Хищников.
Хьюз смертельно скучал, наблюдая в окно за непрестанно отъезжавшими и пытавшимися припарковаться на небольшой стоянке автомобилями. Примерно так же, от смертельной скуки и жары мучался грузный полицейский, потягивавший ледяной коктейль за столиком в летнем кафе. Когда солнце передвинулось настолько, что его лучи теперь проскальзывали мимо белоснежного стеллажа, Майкл сложил все бумаги в папку, бросил ее на полку, вышел из кабинета и запер дверь. Можно было отправляться куда угодно, работа была окончена.
Усевшись за руль, он меланхолично размышлял о том, как невыносимо долго придется стоять в пробке, чтобы добраться до «Пьетро Франческо», небольшой забегаловки, где подавали куриный суп с тортильями из кукурузы, и потихоньку выехав на проспект, он окончательно решил все же повернуть домой и поужинать наскоро приготовленной яичницей с луковым соусом.
Было уже почти двенадцать ночи, когда взгляд его снова остановился на куче тетрадей в углу дивана.
На одной из них стояла трижды подчеркнутая императивная надпись с восклицательным знаком: «Отдай Марсель!».
Марсель, их с Рутгером общая знакомая, сообщившая Майклу о болезни Райна, эдакая язвительная штучка, юркий литературный аген: положишь ей палец в рот – откусит, руку положишь – тоже откусит, вместе с плечевым суставом. На что рассчитывал Райн? Неужели на ее посмертную привязанность к нему? Хьюз криво усмехнулся, в его памяти всплыли тусклые и невзрачные черты бывшего сокурсника, никогда не пользовавшегося успехом у женщин.
– Ну ладно, посмотрим… что там…
Он взял вчерашнюю раскрытую и придавленную подушкой тетрадь и принялся за чтение. На этот раз текст не показался ему столь тяжеловесным и нудным, как накануне, то ли он успел протрезветь и отдохнуть как следует, то ли стиль и правда изменился, но через полчаса он вполне привык к неровному и странному перебойному ритму повествования.
Глава 3
Солнце только взошло.
Этой ночью убит диойкет3 Клитий Мелиус.
Кадмон вне себя от горя, и еще никогда я не видал его в таком отчаянии. Если бы сам я не разучился плакать после Рафии, то не удержался бы, видя, как слезы бегут у него из глаз. А ведь я так и не сказал ему ни слова утешения, не из жестокосердия, скорее из растерянности, охватившей меня при взгляде на толпу женщин, уже распустивших волосы и рыдавших вокруг ложа.
Многое должно было бы перемениться в эту ночь по воле Тихэ или по иной злой воле, но чьей?
Я несколько раз пытался заговорить с Кадмоном, когда ему приносили подогретое вино, но руки у него дрожали, и после нескольких глотков он опять терял самообладание. Многие из тех, кто видел его повсюду жизнерадостным и веселым, подивились бы такому неумеренному проявлению чувств в присутствии посторонних, ибо в дом уже через пару часов после распространившихся вестей о смерти Клития, поспешили все те, кто находился поблизости в городе и во дворце. Мне же вовсе не казалось странным, что мой друг так предавался отчаянию – Кадмон любил Клития столь же сильно, как мог бы любить отца, которого потерял слишком рано. Иных близких родственников у него в Александрии нет, а те, что есть на Родосе, вряд ли дороги ему и даже хоть сколько-то знакомы.
В первое мгновение я даже обрадовался, увидав Нуру среди собравшихся, хоть и не мог понять, как и почему он оказался в доме Мелиуса. Я решил, что сам Кадмон послал за ним, надеясь, что раненому еще не поздно будет оказать какую-нибудь помощь. Мы не заговорили друг с другом, египтянин только приложил руку к груди в знак приветствия и сразу же отвернулся.
Мне жаль Кадмона. Жаль это не то слово, которым бы я мог выразить все, что творилось в моем сердце, когда я, переступив порог, увидел Клития в одежде, пропитанной кровью, с обрубком вместо кисти правой руки. Разве мог я испытать что-нибудь, кроме естественного отвращения не к виду изуродованного тела, но к тому, кто совершил это гнусное преступление. И кому понадобилось это надругательство над умиравшим, к чему и кто отсек его правую руку?
По свидетельству Пиррения, впавшему в скорбное безумие, его хозяин был еще жив, когда он прибежал назад к храму Артемиды вместе с остальными рабами. Но Мелиус успел произнести только одно слово «Танцующие…». О ком говорил его господин, скончавшийся у него на руках от удара мечом в живот, бестолковый напуганный до полусмерти раб так и не смог понять.
Среди женщин, окружавших ложе и рыдавших больше по требованию обычая, нежели из потребности выплакать настоящую боль, я заметил только одну, в чьем искреннем горе невозможно было усомниться – престарелую вольноотпущенницу-мидянку, которой очень давно было кем-то дано греческое имя Левкиппия вместо ее прежнего слишком длинного и неблагозвучного имени. Она была по-настоящему преданна своему хозяину. И сидя рядом с мертвым не сводила с него глаз, из которых не пролилось на густо покрытое кровью тело ни единой слезы – сдержанность, достойная могущественного некогда сановника, советовавшего отцу нынешнего владыки, с кем заключить мир, а с кем вести войну. Даже в смерти Клитий Мелиус не утратил своего величия. Мне вдруг захотелось по примеру Левкиппии погладить его голову, прикоснуться к жестким и густым седым волосам, так же, как охваченные экстазом поклонники матери Кибеллы стремятся всеми силами дотронуться до одного из семи покрывал, скрывающих ее изображение во время праздника.
Клитий заслуживал обожествления, только Птолемей Филопатор вряд ли допустил бы это даже из уважения к памяти своего отца Птолемея Эвергета, о любви к которому он заявлял слишком часто.
Ходили слухи, что Птолемей IV ненавидел Мелиуса настолько же сильно, насколько Птолемей III дорожил его дружбой. Даже диойкетом он был назначен после смерти Авлета только для того, чтобы раз и навсегда лишить его возможности влиять на судьбы Египта и земли Селевкидов.
Теперь по нему грустила только Левкиппия и его племянник. Все же прочие, как нередко это бывает, когда смерть входит в дом, лишь притворялись опечаленными. Толпа слуг, жавшихся под портиком, была смертельно напугана лишь возможными переменами в их положении. До причин и виновников преступления им не было никакого дела. Одна молоденькая рабыня, только что обжегшая руку смолой, капнувшей с факела, сидела на ступеньках, скорчившись и обхватив голову, то ли от сожаления, что пострадала ее кожа, то ли в страхе, как бы после смерти хозяина ее не отправили на работу в мастерские или в деревню
Прошло еще немного времени и раздался шум, словно к дому приближалась праздничная процессия. Это прибыл советник Эвмен Сосибий, с виллы которого поздно ночью и возвращался Клитий и поэтому, конечно, его в первую очередь наравне с царем отправили оповестить о трагедии. Однако он не слишком-то торопился появиться. Эвмен после смещения Клития на должность диойкета поставлен был распоряжаться всеми пограничными делами Египта и вести переговоры с Антиохией. Можно было не сомневаться в том, что он хитер и изворотлив, одна его скорбная мина, с которой он встретил Кадмона, чего стоила. Как всякий придворный он привык притворяться, но в отличие от многих других, ему, похоже, необходимость лгать доставляет истинное наслаждение. Странно, что умный и проницательный человек, каким был Клитий, мог так терпеливо сносить его общество, впрочем, я напрасно пытаюсь судить о том, чего не знаю…
Эвмен, большой любитель роскоши, явился в сопровождении пяти флейтистов и семнадцати рабов, которые несли его самого, а также сосуды с лавандовой водой, благовония, полотенца для рук и лица и блюда со сладостями.
– Какое отвратительное злодеяние, грабители в городе потеряли всякий стыд и посягнули на самого диойкета, – советник вздохнул и промокнул омытые руки полотенцем, с удовлетворением полюбовавшись блеском многочисленным драгоценных камней на своих пальцах – с восходом солнца, мой дорогой Кадмон, магистрат не замедлит заняться поиском убийцы, его достанут хоть из под кровати самой Геры, клянусь Осирисом.
Он подошел к ложу Клития и безучастно уставился на труп. В ту минуту я понял, что не я один позволяю себе пристально следить за ним – исподволь с него не сводил глаз, тревожно мерцавших в трепетном свете факелов, Нуру. Египтянин, одетый в белоснежный хитон, неподвижно стоял за спиной Левкиппии. И когда наши взоры встретились на сей раз, он не отвернулся. Мне хотелось поговорить с ним о случившемся, хотелось спросить его о том, кем, по его мнению, был этот убийца – личным врагом и ненавистником диойкета, случайным грабителем, отрубившим руку Мелиуса лишь потому, что торопился и не мог снять дорогой перстень, или каким-нибудь колдуном и магом, которому понадобилась часть человеческого тела для приготовления снадобья?
– Скажи мне, – тихо обратился я к Кадмону, пока Эвмен продолжал глазеть на покойного, – твой дядя носил на правой руке перстень?
Кадмон взглянул на меня, как сомнамбул, которого окликнули на самом краю пропасти, и покачал головой.
А Нуру между тем все еще продолжал наблюдать то за советником, то за мною, и мне было не по себе от этого тяжелого неотступного взгляда.
Значит, убийца вряд ли мог быть случайным разбойником… с минуту я колебался, не стоит ли немедленно подойти к Эвмену и поделиться с ним своими соображениями в интересах как можно более быстрого прояснения деталей случившегося, но только я сделал шаг в сторону советника, как Нуру внезапно поднял руку, так резко и быстро, что никто кроме меня не успел заметить этот жест, означавший безгласную просьбу остановиться.
Я оглянулся вокруг – в зале было еще несколько человек, беседовавших поодаль от нас у стола, украшенного уже увядающими цветами граната. Двое рабов замывали пятна крови на полу у самого входа…, и я передумал. Необычное поведение египтянина настораживало меня. Впервые я задумался о том, сколь обоснованы были суеверные страхи Меланты, считавшей, что многие из этого древнего народа умели читать мысли и слышать за тысячи тысяч стадий биение сердца того, чье имя было им известно.
Хотя Кадмон и наставал на том, чтобы я воспользовался его носилками, с гораздо большей охотой я готов был пройтись пешком и по дороге осмотреть то место у небольшого храма Артемиды, где, по словам Пиррения, напали на Мелиуса. Всякая другая дорога домой в восточный квартал заняла бы у меня больше времени, и к тому же мне пришлось бы столкнуться с телегами торговцев и погонщиков скота, направлявшихся на рынок до рассвета, чтобы занять места получше.
Ковыляя по улицам в сопровождении мальчишки, которому Кадмон велел нести передо мной факел, я старался вспомнить все, что когда-либо знал и слышал об убитом. Клитий был сановником старой закалки, в нынешней царской свите уже не нашлось бы равных ему. Его время было временем Эвергета, многоопытного правителя Египта, не заслуживающего столь жалкого наследника, каким оказался его сын, силы воли которого хватило лишь на то, чтобы убить сначала свою мать, а затем и свою жену Эвридику в угоду обосновавшейся во дворце антиохийской шлюхе Агафоклеи. А что, если и Клитий был убит из-за нее? Поговаривают, что она стремилась избавиться ото всех бывших придворных Эвергета, боясь, как бы кто-нибудь из них не попытался восстановить против нее Птолемея. Но стоило ли ей бояться, если сам ее царственный любовник играет на флейте во время оргий, которые она устраивает? Эвмен, должно быть, пришелся ей по вкусу, если до сих пор он не попал в опалу и не был отстранен от дел, как Клитий. Однако почти невозможно представить себе, чтобы какая-то ничтожная продажная девка посмела подослать убийцу к самому Мелиусу.
Что еще я знал о нем…?