— В десять вечера в ночном клубе «Оберж де Пирамид». Когда мы придем, они должны быть там. Восклицание Алексу Бушейгану: «Урхо, а я думал, что ты уже в Австрии!» Дальше я сам поведу. Полячка есть?
— Что надо! Жалко отдавать дяде! — сострил шеф и сам хихикнул.
Я лежал на кровати и размышлял над тем, каким образом мне подвести англичанина к мысли о продаже двигателя. Однако ничего не мог придумать хитрого и невиданного. Поэтому решил, что самым невинным будет прямое предложение. Как только тема разговора подойдет к «роллс-ройсу», для отвода подозрений сделаю ему предложение и выторгую для себя комиссионные, которые должны поступить в австрийский национальный банк на мой счет. К этому времени счет уже будет открыт. Потом мои мысли сползли, как по скользкой плоскости, к Галке. Желание мое было так велико, что позвонил ей на работу и попросил приехать на конспиративную квартиру, намереваясь выдать ее за квартиру одного приятеля из ООН. Действительно, у меня был такой приятель — Дима Бирюков, который работал в администрации по продовольствию, но я его услугами не пользовался. У меня было подозрение, что он сотрудник КГБ. Я однажды встретил его в ночном клубе, мы видели друг друга, но никто из нас не написал донос, и поэтому отношения наши сложились как у добрых приятелей.
Галка сказала, что не может, потому что из Москвы приехали трое бонз и все трое безъязыкие.
— Они даже пойти в ресторан без меня не могут. Зачем знать географию, если есть кучер? Видимо, как раз и приехали такие Митрофанушки. Я буду у тебя вечером, — пообещала она. Но я ее остановил, сказав, что буду дома очень поздно.
— Хоть в два ночи! — воскликнула она радостно.
В три часа я был в отеле «Хилтон». Дорогой отель, пятизвездочный. Поселяются в нем люди с деньгами или за счет фирм. Гордон жил на девятнадцатом этаже с видом на Нил. Оттуда тянуло прохладой, хотя воздух еще был теплым.
Он предложил чего-нибудь выпить, но я предпочел только содовую. Выпивка нам еще предстояла, поэтому я воздержался.
Мы приехали к отелю «У подножия пирамид», расплатились с такси и пошли к пирамидам. Гордон был типичный англичанин: уравновешенный, умеющий скрывать свои эмоции, но скрыть вспыхнувший в глазах интерес оказалось ему не под силу. Он потрогал гладкую поверхность куба, из каких была сложена пирамида, и его понесло:
— Загадки начинаются на каждом шагу. Откуда и как доставляли камни? Как их поднимали и укладывали? Я много читал об этом, мне было интересно, потому что я проучился два года на археологическом, а потом ударился в технику.
Туристы потоком двигались вверх на пирамиду по примитивному деревянному трапу, туда, где было видно зияющее отверстие, на высоте примерно одной трети от земли. Мы тоже пошли и, надо сказать, сравнительно легко достигли входа в гробницу. Она представляла собой квадратную комнату примерно двадцать метров на двадцать, посреди стоял саркофаг, вырубленный из целого куска гранита. Крышка, такая же массивная, из гранита, была сдвинута в сторону, чтобы туристы могли заглянуть в пустой саркофаг. Все было примерно как в мавзолее Ленина: с одной стороны посетители входили, с другой, обойдя саркофаг, выходили и спускались по параллельному импровизированному деревянному трапу.
Я завязал на шею платок, чтобы от пота не пачкался воротник рубашки. Англичанин сначала держал форс, ходил в пиджаке, но потом понял, что тут форсить не перед кем, снял пиджак и так же, как я, завязал платок на шее. Спустившись вниз, мы взяли двух верблюдов с седлами — это удовольствие навязывают добрых два десятка погонщиков — и поехали в пустыню к знаменитой пирамиде Хеопса. Как ни странно, но эту пирамиду десяток веков никто не смог вскрыть, и верхняя ее часть оставалась облицованной то ли мрамором, то ли каким-то светлым гладким камнем. Мы объехали пирамиду с чувством какого-то благоговейного трепета перед древнейшей историей человечества. Ведь этим сооружениям было не менее четырех тысяч лет. Мы молча созерцали эти величественные картины, говорить было не о чем, да и не к чему. Даже рыжий, трещавший без умолку, являя свои археологические познания, примолк.
Возле сфинкса мы слезли с верблюдов и вместе с группой туристов, которым гид рассказывал древнюю историю Египта, послушали мини-лекцию про это чудо света и выяснили, что Наполеон ядром из пушки отбил сфинксу нос. Потом нырнули в прохладные лабиринты древних захоронений фараонов. Они были вырублены таким образом, что отраженный от стен свет передавался по лабиринту. Заглянули в «волчьи ямы», где нашли смерть десятки воров, пытавшихся ограбить мертвых фараонов и их жен. Здесь, в полу лабиринта, можно запросто провалиться в «волчью яму», наступив на один из подвижных камней. А там стояли копья острием вверх. С десяток скелетов сохранилось на дне ямы, словно предупреждение современным ворам.
В конце лабиринта в просторной комнате, украшенной рисунками из жизни египетских царей, освещенной откуда-то проникающим светом, стоял саркофаг, накрытый крышкой с изображением маски лица фараона, как сказал Гордон, то ли Рамзеса II, то ли Тутанхамона, выполненной из золота и очень похожей на оригинал.
На этом мы свою экскурсию закончили и, покинув эти древние камни, пошли в ресторан, чтобы приобщиться к современной египетской кухне.
Пока мы ели, лениво перебрасываясь словами, обсуждая увиденное нами, мы помянули известного немецкого археолога Шлимана, которому принадлежит заслуга в открытии лабиринта и захоронения какого-то из фараонов. Потом я небрежно спросил:
— Как миссия по вопросу строительства завода?
— Я бы сказал, что больше присутствует неопределенность. Никто вопрос не решает. Амеру, думаю, не нужно, он меня не принял. Хотя в руках у него вся армия. А Насер — Герой Советского Союза и слишком доверяет русским. Нас, капиталистов, не жалует. Для президента Египта он не слишком гибок в дипломатии. — Англичанин закрыл глаза, подумал немного и добавил: — Пока здесь русские, нам сюда не пробиться, даже с моим выгоднейшим предложением. Урхо, ответь честно, ты не считаешь меня за недоумка? — задал он неожиданный вопрос, и было трудно сразу сообразить, куда он клонит. Следует ли мне понимать, что Гордон не такой дурак, чтобы не разобраться в политической ситуации? Очевидно, именно это он и имел в виду.
— Нет, не считаю. Наоборот, отдаю дань твоему уму.
— Тогда ответь мне прямо. Какой у тебя ко мне интерес? То, что он есть — нет сомнений: ты провел почти весь день со мной, не позволил мне нигде заплатить, даже половину, как принято в нашем обществе. Так в чем же дело?
— А если я истосковался по приличному, умному, интересному собеседнику — такое можно допустить?
— Можно. Но моя интуиция говорит мне о другом.
«Очень хорошо, рыжий, что ты наконец-то разглядел мой интерес, а то я действительно нелестно о тебе подумал. Теперь пора и раскрываться».
— Сначала проясним один вопрос: что бы тебе лично дала эта миссия в Египте, будь она успешной? — Я спросил, хотя ответ уже приблизительно знал. Москва сообщила, что Лондон дал информацию: Гордон Голденбридж довольно опытный в коммерческих делах специалист, но благосостояние его сомнительно. Испытывает финансовые трудности: перезаложил землю. Перспективы на улучшение пока не просматриваются. Отсюда следует, что мы на правильном пути.
— Я бы смог поправить свое положение, мой молодой друг! — неожиданно откровенно признался он, что несвойственно англичанам. Как правило, они молчат о своих трудностях. Я вспомнил уроки Киры в Москве по быту и особенностям в Штатах. Тогда же она мне сказала, что американцы, как и англичане, не любят в разговоре упоминать слово «проблема». Для русских это сплошь и рядом: «У меня проблемы!», «Я решаю проблему!», «Полная голова проблем!» и так далее — проблемы так и прут из нашего народа. Англичане считают, что если у человека проблемы, то он неудачник. Проблемы, как инфекция. Лучше не общаться с человеком, у которого полно проблем. Американец и англичанин скажут: «У меня есть возможности, которые мне предстоит реализовать», «Это мои нереализованные возможности» — и в таком духе различные варианты. А тут вдруг Голденбридж раскрылся передо мной. Или действительно бывает тяжело носить свои мысли о трудном положении, и даже англичанам иногда хочется с кем-нибудь поделиться. Я видел, как после сказанного Гордоном у него задвигались желваки на скулах. Наверное, ему стоило каких-то моральных сил, чтобы признаться. Для меня же откровенность англичанина облегчила задачу.
— Ты продаешь двигатели?
— Да, был бы покупатель! Охотно! Я и моя фирма будем благодарны тому, кто обеспечит нам сбыт.
— Если я получу комиссионные, то помогу тебе сбыть для начала пару двигателей. Для начала. Бизнес есть бизнес — в этом и кроется мой интерес.
Я старательно занялся хамамой — голубем, приготовленным наподобие нашего цыпленка-табака, с приправами и овощами, и с аппетитом захрустел голубиными косточками. Англичанин посмотрел на меня, но я не оторвался от еды.
— Сэр! Вы пошутили? — сказал он мне «вы».
— Отчего же? Там, где пахнет деньгами, — я не шучу. Я блюду свой финансовой интерес. Ты свой! Мы оба заинтересованы в этом деле.
— Куда пойдут двигатели? Если за «железный занавес» — это исключено.
— В Южную Африку. Правда, там действует торгово-экономическое эмбарго.
— Южная Африка подходит. Эмбарго меня не волнует, я смогу доставить двигатели. Сначала переброшу их в Сингапур.
— Тебя не удивило, как оперативно я подготовил этот вопрос?
— Нисколько. О двигателях мы говорили еще в Александрии, при нашей случайной, но счастливой встрече. У тебя было достаточно времени, — продемонстрировал он мне свою проницательность.
— Я нашел человека здесь. До моей поездки в Александрию мы обменялись мнениями по ряду деловых вопросов. Вот тогда он и высказал идею приобрести пару авиационных двигателей. А после беседы с тобой я подумал, что можно прилично заработать, если по-умному взяться за дело.
— Хорошо! Давай твоего человека.
Готов рыжий: сначала двигатели пойдут в Сингапур, а потом наш человек предложит ему поставить то, что он захочет, в Советский Союз. Это будет видно — дело не мое. Сейчас появится Бушейган с очаровательной, как считает Визгун, полячкой, а я улетучусь.
Он, конечно, удивится, увидев меня, потому что мы уже попрощались. Но дело есть дело. Хорошо, что я остался.
Они вошли в ночной бар — полячка впереди, Алекс немного приотстав. Дама в светлом сарафане, предельно открывавшем ее смуглое от загара тело, с длинными подкрашенными волосами, перевязанными голубой лентой, производила неотразимое впечатление. Смотреть на Бушейгана не было никакой охоты, хотя он и был как джентльмен одет в прекрасный темно-синий в полоску костюм, с прилизанными, напомаженными волосами.
— О-ля-ля! — воскликнул он, изобразив на лице удивление. — Урхо! Я думал, что ты уже в Австрии.
Он подвел голубоглазую, очаровательную спутницу к нашему столику и слегка склонил голову в знак приветствия.
— Кристина, это один из порядочных, что сейчас в нашем мире редкость, людей, которого я тебе с удовольствием представляю.
У англичанина глаза полезли на лоб, он глядел на девушку как зачарованный. Видно, я его точно раскусил, когда предложил, чтобы Бушейган пришел в клуб с девушкой, которая облегчала бы нам контакт с англичанином.
— Алекс, перед тобой известный бизнесмен с туманного Альбиона — мистер Голденбридж Гордон, — представил я англичанина.
Дальше все пошло как по накатанной дорожке. Уже через полчаса я решил испариться. Но уходить по-английски мне не хотелось, я должен пожать руку Гордону, а он с Кристиной не расстается и танцует все танцы подряд. Я сказал Бушейгану, что мне пора, и он сделал знак полячке. Они подошли к столику, и я тепло попрощался с ними, сославшись на завтрашний отъезд, и покинул их компанию. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить.
При выходе из ночного бара я увидел у стойки на высоком стуле Визгуна. Он едва заметно кивнул мне на прощание и отвернулся, что именно и означало: мавр может уходить.
Месяц был какой-то везучий на англичан. Этот, высокий и худой, с бакенбардами и большими залысинами, сам на меня нацелился, когда я как-то зашел вечером в бар ресторана «Виктория», где мне нравилась уютная обстановка и музыка. Никакой свободной охоты на европейцев я не намечал. Просто хотел немного отдохнуть от постоянной игры, притворства, обмана и перманентной взнузданной готовности. Хотелось побыть самим собой, подумать о своей жизни, которую я еще не знал, как наладить. Пока я здесь, на шпионском фронте, будущее выглядело туманным. Надо бы жениться, завести ребенка и пожить для жены и дочери. Почему-то мне хотелось иметь дочь. За долгие двадцать месяцев однообразия я разучился о чем-либо реальном мечтать, планировать себе тихий отдых на рыбалке, обязательно на Дону. Предметом моих постоянных размышлений стала всякая агентурная шушера. Я проигрывал с ними диалоги, рассказывал небылицы о себе и вытягивал из них информацию. Писал на русском языке пространные рапорты и не задумывался, куда девались мои кандидаты в шпионы. Знать это мне было не положено. Вот за немца меня премировали, за рыжего Гордона я получил и премию, и благодарность. Шеин ночью вызвал меня в посольство и в присутствии Визгуна сказал:
— За образцовую службу Родине и по поручению командования объявляю тебе благодарность!
— Служу Советскому Союзу! — ответил я и удивился, что благодарность породила во мне столь горделивое чувство.
— Прими в знак поощрения твоих заслуг в нашем благородном деле во славу Родины вот эти часы, — сказал не менее торжественно Шеин, передал мне коробочку и крепко пожал руку.
— Служу Советскому Союзу! — ответил я взволнованно, испытывая огромное чувство благодарности к Шеину, который здесь олицетворял для меня не Главное разведывательное управление, а Родину. Именно ей служил я и верой, и правдой.
От Шеина Визгун вышел вместе со мной и сказал:
— Часы тебе выбирал сам советник-посланник, больше ста фунтов стоят, швейцарские, фирмы «Докса». — Он говорил, а в голосе чувствовалась зависть, которую он, очевидно, не мог скрыть. Да, зависть вещь поганая, говорят, что она материальна и отражается на людях, которым завидуют. В общем, это чепуха: от зависти моего шефа я бы давно либо ногу сломал, либо костью подавился. И потом, кто ему не велит хорошо работать? «Потрошил» же он американского журналиста, да еще как! Я бы так не смог, а он смог. Но Визгун инквизитор, и в его обойме лежит меченая пуля, ждет моего часа. Если он получит распоряжение — тут же меня уберет. Хотя в принципе, я не знаю неписаных законов военной разведки: кого и за что надо убрать. Хотя логика подсказывает, что предателей Родины надо уничтожать. Эта мысль не раз уже приходила мне в голову. Уничтожать не только потому, что они предали Родину, а еще и потому, что они опасны, от них зависит судьба других разведчиков, агентов. Конечно, убирать надо! Что касается лично меня, то я слишком маленькая сошка в системе разведки, такая маленькая, что оттуда, с разведывательного Олимпа, и не разглядеть. Прибедняешься, товарищ! Был бы незаметной сошкой, не получал бы премии и благодарности с Олимпа. Может, не стоит притворяться, не такая я уже и сошка. Если оценивать с позиции информированности, то меня уже пора прокатать асфальтовым катком. Допустим, гипотетически, что я сбежал на Запад: я ведь стольких могу заложить по именам, по адресам — всех, с кем работал и на кого дал ориентировку в ГРУ. Не все сгодились для вербовки, но западная контрразведка, особенно натовская, быстро всех профильтрует. Так что лучший вариант — меня надо выкрасть. Размечтались! — засмеялся я над своей фантазией. Безусловно, для Визгуна я есть и буду реальной мишенью. Он — наша инквизиция. Однако выманить меня визгуновским приемом из-за границы — сообщением, что мать или отец умирает — не выйдет. Возможно, у моего шефа есть еще не один хитрый прием возвращения в Союз проштрафившегося человека. Например, поручит мне кого-нибудь встретить у трапа аэрофлотского самолета. Я подъеду, выйдут два амбала, меня под белы рученьки и в самолет, а там уже советская территория. А что я могу сделать, если он придумает на меня липовые подозрения? Однако, как бы ни обернулась ситуация, даже буду видеть, что меня подозревают, я на Запад не побегу! Сам пойду к Шеину и скажу, что меня надо отправить домой. В этом я был твердо уверен.
С веселой радостной нотки в сознании, возникшей от подарка Шеина, я вдруг сполз на печальную мысль, поэтому, пересилив себя, отбросил всю грусть и, улыбнувшись, сказал Визгуну: «Чао!» — и пошел своей дорогой.