Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
В. И. Лебедев-Кумач, "Песня о Родине"
Это рассказ о двух людях – Владимире Вальдмане и Владимире Владленове – судьбы которых столь причудливо переплелись.
Глава 1. Владимир Вальдман, 1983 г., ночь на субботу
Чего не померещится с пьяных глаз?
Да, выпить время от времени совершенно необходимо. Оно, конечно, нужно грамотно выбрать место и время. Но потом – полный вперед.
И тогда отступают разные сложные вопросы, на которые на трезвую голову есть только полуответы. А появляются простые проблемы, которые по пьяни не так-то легко решить. Попробуйте – отличная практика.
Прежде всего – сколько в квартире входных дверей? По идее – одна, в глазах – некое число между единицей и неизвестным пределом.
Грубо говоря, дверь есть прямоугольное отверстие в вертикальной плоскости. С этим определением тоже не все в порядке. Хотя по такому контуру неплохо интегралы брать.
По пьяни меня всегда тянет на математику. Хорошая привычка.
Звонок. Еще один звонок. Поднимаю трубку – гудок. Еще звонок. Еще гудок. Звонок. Звонок. Звонок. Мешает слушать классику по радио. Еще по махонькой.
И вот – двери открываются. Входят. Как у Шекспира. У него там все всегда входят, а потом выходят и трупы уносят. Без трупов у него никак. Театральный занавес тогда еще не закрывал сцену, и с тех пор у всех режиссеров во славу гения входят, выходят и трупы уносят. Кстати, как там у него:
I hold the world but as the world Gratiano,
A stage, where euery man must play a part,
And mine a sad one.1
Именно "euery", а не "every", как пишут сейчас.
Так или иначе – входят. Количество – неопределенное и, кажется, не очень целое число.
– Господин Вальдман? – это, значит, они ко мне пришли.
Дверь была заперта? Не помню.
Да фиг с ней. Главное – люди пришли! Это же известно – пить в одиночку плохо. Хоть и бывает необходимо. А тут – пил, пил, на часах четвертый час ночи – и вдруг люди пришли! Правда, водка уже кончилась, но вот бренди, виски, арак. Да и французский коньяк можно достать из буфета. Закусить… это что, я уже все на столе сам съел? Ничего, в холодильнике и шницели, и чипсы, можно быстро поджарить…
– Гости дорогие! (Это мой голос?) Наливайте. Вперед! За все хорошее!
И тут – фатальная ошибка. Я попытался встать и приветливо раскинуть руки. Однако в объятия мне бросился журнальный столик…
Темнота.
Глава 2. Владимир Владленов, 1942 – 1949 гг.
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей
Человек проходит, как хозяин
Необъятной Родины своей!
Детство свое я помню неплохо, но историю семьи Владленовых я узнал гораздо позже от других людей.
На стене всегда висел портрет деда, Давида Микаэловича Владленова. Вообще-то он был Сасунов, но после смерти вождя изменил фамилию. Бабушка Марьям подолгу глядела на него.
Оба они были большевиками с дореволюционным стажем. Они устанавливали советскую власть в Закавказье – и на всю жизнь перессорились со всеми своими родственниками. И именно в дореволюционном подполье родился их единственный сын Рубен – мой отец.
Можно сказать, что деду повезло – он, видный сотрудник республиканского ЦК, умер в самом начале тридцать седьмого года. Так что бабушка получила хорошую пенсию, и ее с сыном не тронули партийные чистки.
Мой отец Рубен Давидович Владленов хорошо учился, но после школы не пошел ни учиться, ни по комсомольской линии, а поехал добровольцем на комсомольскую стройку – строить метро в Москве. Оттуда его и призвали в армию.
Служить его отправили в Монголию. Тут-то он и получил боевое крещение – на Халхин-Голе. И первые свои награды, и первое легкое ранение. Молодой искренний комсомолец с гордостью смотрел в светлое будущее.
Но демобилизацию сначала отложили из-за "белофиннов", а затем прогремело двадцать второе июня сорок первого. И в конце ноября – переброска под Москву.
Да, несладко ему пришлось, парню из солнечного Закавказья. В Монголии зимой тоже очень холодно, но там хотя бы мало снега. А в декабре под Москвой лежал глубокий снег. Но немец впервые покатился назад, а ефрейтор Владленов честно заслужил новые награды. И тут-то он и наступил правой ногой на мину.
Прощай полноги. Госпиталь, тяжелый протез, костыль и демобилизация. Но в том же госпитале оправлялась от ранения красавица-медсестра Белла Абрамова. За ней, конечно, ухлестывало полгоспиталя, но кто мог сравниться с кавказским брюнетом? Там, в госпитале, их и расписали, тем самым демобилизовав и ее. Сама она была родом из Минска, возвращаться ей было некуда, и в феврале сорок второго мой отец увез свою красавицу-жену к себе домой. Где я своевременно и родился. И был назван именем основоположника.
Я хорошо помню отца – высокого, стройного, несмотря на протез и костыль, с колодкой орденских ленточек на груди. Мне кажется, он никогда не повышал голос – но все его слышали.
Я хорошо помню мать с ее прекрасной черной косой. Ей, конечно, было все странно в нашем восточном городе, но она не жаловалась, работала в больнице, потом в поликлинике. Меня нянчила бабушка Марьям.
Отец, как был, так и остался карасем-идеалистом. Первым делом он явился в райком партии. Без ноги, профессиональные навыки – штык, затвор и граната, но на груди иконостас, а в кармане свежий партбилет фронтовика. Как водится, "все для фронта, все для победы", и партия посылает товарища Владленова "укреплять" то одно, то другое. И оказался карась-идеалист на партийной работе, куда при нормальных обстоятельствах путь ему был заказан. И докатился до секретаря райкома.
И верил, верил он всему. И прославлял великий русский народ, вокруг которого в пароксизме интернационализма должны были сплотиться все другие народы. И искоренял низкопоклонство перед Западом. И прославлял советский патриотизм, и клеймил западных империалистов. Боролся за все и против всего, как велели партия и лично товарищ Сталин, величайший гений и корифей всех наук. Но споткнулся в сорок девятом на космополитах.
На каком-то закрытом инструктаже он, как мне много лет спустя рассказали, спросил, почему они "безродные", если их происхождение прекрасно известно, и как "космополиты" могут быть одновременно "сионистами", то есть "буржуазными националистами". Публика разразилась хохотом, но, как известно, в нашей стране есть люди, получающие жирные оклады за отсутствие чувства юмора.
Было очень странно. Арестом и обыском командовал дядя Ашот, однокашник отца. Еще месяц назад он к нам заходил, пили чай, он с удовольствием ел наше домашнее варенье. А сейчас – то смотрел волком на отца, то опускал глаза перед бабушкой, то поглаживал меня по голове.
В общем, отец загрохотал известно куда и до реабилитации не дожил. Так в моей жизни появились еврейский вопрос и органы госбезопасности.
Моя, к тому времени, партийная мать отреклась от мужа и заставила меня тоже подписаться под соответствующей бумажкой (читать я уже умел и мог накарябать подпись). Я никак не мог понять, что происходит, но после стандартного ответа "вырастешь – поймешь" и после беседы в духе "страна в кольце врагов" я подчинился. Только помню молчавшую бабушку.
Через полтора месяца пришли и за матушкой – как-то она недостаточно отреклась, а теперь все равно ЧС2. Тот же дядя Ашот. Так же смотрел волком. Но поглядел на меня, поглядел на бабушку – и перед уходом написал какую-то бумажку, расписался, приложил печать и отдал бабушке. В ту же ночь бабушка отвезла меня в детский дом, где директором была ее давняя знакомая.
Я хорошо помню эту ясную летнюю ночь сорок девятого года, мне было почти семь лет. Она ждала нас у входа. Бабушка отдала ей бумажку. Без слов. В свете луны две женщины – старая и помоложе – стояли на пороге и молчали. Потом бабушка повернулась ко мне. Ни слезинки не было, ни вздоха. Она взглянула на меня коротким резким взглядом, – как будто сфотографировала на прощание, – коротко поцеловала, повернулась и пошла своей твердой походкой по улице.
Больше я ее никогда не видел.
Соответствующую бумажку в детском доме я подписал уже сам, безо всякого нажима. А первого сентября вместе со всеми пошел "в первый раз в первый класс".
Глава 3. Владимир Вальдман, 1983 г., суббота, утро
Одиннадцать часов утра. Несмотря на возраст, организм функционирует безупречно – с похмелья голова не болит, только тяжелая немного. Однако душ необходим немедленно. Комплекс упражнений подождет.
Я полуодет, что и естественно. Сбрасываю с себя все и направляюсь в ванную.
Ну и ну. Из зеркала на меня смотрит длинноволосая бородатая опухшая физиономия… с пластырем на носу. Интересно, когда я его успел нацепить? И зачем?
На полочке – белый прямоугольник:
"Уважаемый господин Вальдман. Как только проснетесь – немедленно позвоните по одному из указанных ниже номеров телефонов. Инспектор Хаим Бен-Моше, инспектор Саадия Маман".
Значит, во время моей пьянки ко мне явилась полиция? Ну, баек обо мне им хватит на неделю с гаком. Ну и пусть.
Я прошлепал босиком в гостиную. Разгром, как и следовало ожидать. Домработница приходит по средам, придется прибраться самому.
На лаке журнального столика – кровавое пятно.
Так вот почему они залепили мне нос пластырем! Хорошо, столик не стеклянный.
У телефона – такая же записка. Придется звонить.
Они отозвались сразу:
– Инспектор Бен-Моше.
– Говорит Владимир Вальдман.
– Очень приятно. Вы можете сейчас приехать в штаб полиции?
– Это где, на улице Ацмау́т?
– Да.
– Вообще-то могу, но я только что продрал глаза, мне необходимо принять душ…
– И кофе. Я вас понимаю. Мы будем у вас через полчаса.
– Извините, но у меня такой разгром…
– Мы знаем.
– А что за спешка? Сегодня, вообще-то, суббота…
– Как вы, конечно, знаете, полиция работает и в субботу.
Резко, ничего не скажешь. Так, немедленно пятьдесят грамм бренди. Контрастный душ (зверское изобретение). Крепчайший кофе.
Хвала Израилю, одеться можно как угодно. Тем более, я дома. Шорты и футболка.
Глава 4. Владимир Владленов, 1949-1960 гг.
Всюду жизнь и вольно и широко,
Точно Волга полная, течет.
Молодым – везде у нас дорога,
Старикам – везде у нас почет.
Наша директриса, Алмаст Ишхановна, или, как все ее называли, товарищ Левонян, была, несомненно, незаурядной личностью. Меня никак не выделяли среди прочих детей, наказания и поощрения я получал на общих основаниях, но время от времени неожиданный легкий взгляд из-под густых сросшихся бровей как бы сигналил мне: не бойся, ты не один на свете.
В школе она вела русский язык и литературу. По-русски она говорила блестяще, без малейшего акцента, литературнейшим языком. И преподавала великолепно. А жила она рядом. Ее старший сын погиб на войне, младший учился где-то в институте, муж был врачом.
Страна перебивалась с хлеба на квас, и мы вместе с ней. Правда, хвала Кавказу, витаминов было достаточно.
Все у нас было, как полагается. Сначала октябрятские звездочки, потом пионерские галстуки, со временем комсомольские билеты. Портреты, лозунги, флаги, сборы, "линейки", субботники…
И учеба. Я легко оказался отличником по языкам, включая французский. Да и с другими предметами я дружил.
А летом нас вывозили в пионерлагерь – в горы! А детство всегда старается быть счастливым. По-моему, тогда я был счастлив. Особенно, когда праздновали Новый год – я, почему-то, очень любил этот праздник.
И вот, мы отпраздновали наступление Нового 1954-го года. Нам, пятиклассникам, впервые разрешили сидеть допоздна со старшими – хотя мы отчаянно зевали и были такие, что все равно уснули. Да я и сам скоро пошел спать.
Утром мы вставали, когда хотели – Новый год все-таки. Завтрак был в десять. Я уже доедал, когда меня вызвали к товарищу Левонян.
Вообще-то я пугнулся. Никаких особых грехов за мной тогда не числилось, но мало ли что? Товарищ Левонян была строга. Справедлива, но строга.
Я постучал. Алмаст Ишхановна сама открыла дверь, ввела меня в кабинет и усадила за стол.
– Чаю хочешь?
– Да мы только что пили.
– Держи. – Она поставила на стол две чашки, плеснула ароматнейшей заварки, залила кипятком, выложила сушки и пододвинула сахарницу.
Сушки нам иной раз перепадали, но такого чая я не пивал с тех пор, как попал в детдом.
– Вкусный чай?
– Восхитительный! В точности как бабушка Марьям заваривала!
– Бабушка Марьям… – Алмаст Ишхановна достала папиросу. Мы, конечно, знали, что она покуривает, но она никогда не курила при нас.
Она закурила и посмотрела на меня в упор:
– Я не хотела портить тебе праздник. Позавчера мы похоронили твою бабушку Марьям Симоновну Владленову. Рядом с твоим дедом Давидом Микаэловичом Владленовым.
Я чего-то не понимал. Чашку я держал на весу, Алмаст Ишхановна забрала ее у меня и поставила на блюдце:
– Успокойся. Пей чай, горячий. Твоя бабушка давно болела, но не любила ходить по врачам. Она мне как-то сказала, что белые халаты все время напоминают ей о твоей несчастной матери.
Я снова взял чашку, начал пить, чуть не обжегся. Поглядел на сушки, но брать не стал.
– Давай, допивай. На улице холодно, оденься потеплее.
Мы долго тряслись в холодном автобусе, потом померзли на пересадке, потом еще на автобусе. Вот и кладбище.
Я раньше здесь уже бывал, меня водили на могилу деда. На ней была хорошая мраморная плита – от республиканского ЦК. Теперь рядом был холмик земли с табличкой, под которым лежала бабушка, "Владленова Марьям Симоновна, 1884 – 1953".
– Не беспокойся, – сказала Алмаст Ишхановна, – я уже говорила с товарищами, ей сделают такую же плиту. Верь мне, она заслужила.
На обратном пути мы сели на автобус к вокзалу. Я сначала не понял зачем, но все оказалось просто: по случаю Нового года все было закрыто, а на вокзале работал буфет.
Мы опять пили чай, Алмаст Ишхановна курила и рассказывала.
– Ты не представляешь себе: вот ты живешь, как все живут, ничему особенно не удивляешься – и вдруг встречаешь человека, который тебе рассказывает такое, что весь мир в твоих глазах переворачивается. Марьям Симоновна купила у нас в лавке овощей, картошки, много всего, так отец велел мне помочь ей донести до дому. Я пошла, помогла донести, потом она угостила меня чаем и через сорок минут я была убежденной коммунисткой.
Они отчаянные были, Сасуновы. Весь город про них знал, и ни один жандарм не мог их найти. Я еще ничего толком не понимала, но все время норовила сбежать из отцовской лавки, чтобы хоть что-нибудь для них сделать. Как я сейчас понимаю, вела я себя довольно бестолково, но дело все-таки делала.
После установления Советской власти я захотела вступить в комсомол. Меня не брали – дочь лавочника. Но Марьям Симоновна настояла.
Она же направила меня учиться. А Давид Микаэлович дал мне рекомендацию в партию. Твой отец Рубен у меня когда-то учился. Теперь ты.
Знаешь, перед тобой и твоей семьей многие виноваты. Но партия перед тобой ни в чем не виновата. Ни партия, ни Родина, запомни это. Люди делают ошибки, люди творят зло, и иной раз творят его совершенно сознательно – но это люди. А потом партия и Родина это исправляют.