Прекратили дело врачей и выпустили несправедливо обвиненных. Прекратили мегрельское дело. Расстреляли Берию и его шайку. Люди начали возвращаться.
Я верю – твои родители тоже вернутся. Не век тебе куковать круглым сиротой. Твоя мать сразу после войны узнала, что оба ее брата погибли на фронте, а родители не пережили оккупацию. Так что в Минске у тебя никого не осталось, и твои вернутся сюда, к тебе.
Верь Родине. Верь партии. Люди ошибаются, но партия – это много людей, прекрасных людей, и они всегда, в конце концов, исправляют ошибки.
Ты должен учиться. Ты можешь хорошо учиться, просто мало стараешься. Чем больше будет умных образованных людей – тем меньше будет ошибок. И ты увидишь, что солнце коммунизма не за горами.
Она еще много чего рассказывала – и про мою семью, и про борьбу за Советскую власть. И про будущее, которое "не придет само, если не примем мер". Она была совершенно убежденным человеком, и я просто не мог не верить ей. И коммунизму.
При этом она ни разу не произнесла имени Сталина – хотя на сборах и "линейках" это имя звучало постоянно и везде еще висели его портреты.
Я, действительно, приналег на учебу. По языкам я и так был отличник, по другим предметам пришлось попыхтеть, но память мне бабушка Марьям в свое время развила отличную, так что я, в основном, на ней выезжал. И когда половину ребят послали в ремеслуху, я остался в обычной школе.
А портреты и славословия Сталину как-то исчезли.
Помню, разбирали мы на уроке "Тараса Бульбу". Я задал вопрос по поводу "люльки", из-за которой он попал в руки ляхов, не поступил ли он как ребенок из-за любимой игрушки. Все в классе заорали: "Да он же герой!" – но Алмаст Ишхановна промолчала, а потом тихо сказала: "Да, как ребенок". Я был поражен: это же противоречило учебнику!
Да, тогда я был счастлив. У нас даже был любительский театр. Особенно мне понравилось играть Молчалина, у меня хорошо получилось, публика аплодировала. Софью играла красавица-айсорка Джуна, а Чацкого – красавчик Артем. В жизни получилось по желанию зрителей, позднее Джуна с Артемом вместе поступили в пединститут.
Эх, красивая она была, Джуна…
А еще я не поладил с Чернышевским. Пришло время проходить "Что делать?", взял я его в библиотеке, прочел страниц пять – и пошел к Алмаст Ишхановне:
– Извините, но это… По-моему, совершенно нечитабельно.
– Что ты имеешь в виду?
– Не знаю. Сам текст. То есть, просто откровенно плохо написано. Чисто литературно плохо.
Алмаст Ишхановна немного подумала, потом сказала:
– Я знаю, ты быстро читаешь. Давай договоримся – ты будешь читать по сто страниц в день. Не больше. Это ты, надеюсь, осилишь?
– Осилю.
Мы ошиблись. В том издании было пятьсот двадцать страниц – на пять дней. Четыре дня прошли нормально. Но на пятый день…
Иногда после ужина мы задерживались в столовой, и кто-нибудь что-нибудь декламировал. В то вечер декламировала сама Алмаст Ишхановна, лермонтовского "Демона".
И вот, после Лермонтова в исполнении Алмаст Ишхановны я прочел пару строчек Чернышевского и понял: ша. Больше я это читать не могу. О чем и сказал ей на следующий день. Она послала мне свой взгляд и сказала:
– Ладно. Только прочти четвертый сон Веры Павловны.
Я прочел.
На Новый 1960-й год (я уже был в выпускном) у нас был неожиданный почетный гость – младший брат Алмаст Ишхановны профессор Авакьянц из Тбилисского университета.
Гарун Ишханович был профессором мехмата. Но больше всего он любил рассказывать про вычислительную технику, про "умные" машины, про новую, только что пущенную в ход ЭВМ "Сетунь". Хоть мы и были тогда зациклены на "спутниках", но слушали, раскрыв рот. Потом его занесло, он начал сыпать терминами, ребята помаленьку расползлись – но я остался.
Нас реорганизовали в школу-интернат. И если раньше дети были, в основном, сироты, то теперь к нам все больше привозили детей из, так сказать, неблагополучных семей.
Это было страшно. Они походили на маленьких зверьков. Таких, что могут укусить, если их погладить.
А мы, старшеклассники, регулярно у них дежурили.
Получил я аттестат с серебряной медалью – из-за четверки по химии. Детдом выдал мне отличную характеристику, Алмаст Ишхановна написала письмо брату, и я отправился в Тбилисский университет.
А родители так и не вернулись. Отец был "реабилитирован посмертно", а про мать мы тогда ничего не смогли узнать.
Глава 5. Владимир Вальдман, 1983 г, суббота, полдень
Я принял их на кухне. Оказалось, ночью дверь я оставил незапертой. Я выразил тихое, но твердое негодование – вторжение в квартиру без моего разрешения. Впрочем, разрешение было дано мною постфактум.
Говорил и распоряжался, в основном, Бен-Моше, но и Маман внимательно слушал и записывал. Оба с удовольствием угостились и кофе, и печеньем. Видно было, что ночь они не спали, но готовы, если надо, не спать и следующую ночь.
– Так чем я могу быть вам полезен? – осведомился я несколько замедленным голосом.
– Ну, для автогонок вы сейчас вряд ли годитесь, но кое-что вы можете нам разъяснить. Для начала – имя, фамилия? (стандартный бланк допроса уже лежал на столе)
– Я ничего за собой не знаю и не являюсь свидетелем чего-либо.
– Это нам прекрасно известно, но форма есть форма. Итак?
– Владимир Вальдман.
– Имя отца?
– Реувен.
(В России его звали "Рувим", но "Реувен" правильнее.)
– Номер удостоверения личности?
– Вот оно само, запишите.
– Это ваша собственная квартира?
– Нет, съемная.
– Женаты?
– Нет.
– Дети?
– Нет.
– С кем проживаете?
– Живу один, – я вздохнул.
– Жаль.
– И мне жаль.
– Год рождения?
– Пятое октября тысяча девятьсот сорок шестого года.
– Под знаком Весов. Место рождения?
– Советский Союз.
– Точнее?
– Красноярский край, Туранск.
– Это еще что за дыра? Ладно, самообразованием займемся позже. Год прибытия в Израиль?
– Третье сентября тысяча девятьсот семьдесят третьего года.
– Так это вы вчера за десять лет в Израиле пили? А почему в одиночку?
– Так были приятели, потом разошлись. А я все продолжал.
– Бывает. Образование?
– Первая степень по компьютерам, окончил Технион в семьдесят девятом, сейчас там же доделываю вторую.
– Знание языков?
– Русский, английский, иврит.
– В каком объеме?
– Все – свободно.
– Военная служба?
– Служил, как водится, "шлав бет"3, потом резервистские сборы, в прошлом году участвовал в Ливанской войне. Водитель бронетранспортера.
– Место работы?
– "Позитрон Софтверс".
– Должность?
– Заместитель начальника группы исследований и разработок.
– Ваши отношения с Шимоном Брайнштейном?
Ого! Сразу быка за рога!
– Это мой начальник группы. Но что случилось?
– Вопросы задаю я. Итак?
– Я сказал – мой начальник.
– А во внеслужебное время?
– Дружеские.
– Что вы можете сказать о его привычках?
– Что он натворил?
– Что вы можете сказать о его привычках?
– Мы вместе занимаемся карате. По субботам – водный спорт, ходим под парусом. У него хорошая крейсерская яхта, у меня швертбот.
– Вы много времени проводите вместе?
– Изрядно.
– Семья, друзья, знакомые?
– В Америке у него старый отец, какие-то тетки и кузины. В Израиле у него никого нет. Холост, как и я. Приятелей много, настоящих друзей – в районе нуля.
– Подруга?
– Вы хотите сказать – подруги. Он их меняет, как перчатки.
– Враги?
– Ноль.
– Вы уверены?
– Абсолютно. Вы знаете этот американский тип – душа нараспашку? Вот таков Саймон.
– Да, так его называют. Но, быть может, он все-таки что-то скрывал? Да и на работе – у кого нет врагов?
– Не у Саймона. Слишком открытый парень. Даже совершенно необходимые меры безопасности вызывают у него раздражение. Он открыт всем ветрам.
– Над чем вы работали в последнее время?
– Над базой данных персонального характера. Ну, вы, наверное, у себя видели, "Tucky".
– А, а… видел. Это нам здорово помогает. Сунул приметы – и вот он, голубчик.
– Или голубчики. Или никого.
– Тоже верно, но все равно здорово. Теперь такой вопрос: для кого эта система представляет ценность?
– Для любого, кому нужно в срочном порядке получить чьи-либо персональные данные по небольшому числу входных переменных. Собственно, в нашей форме это годится только для полиции.
– И для мафии. Чтобы красть информацию у полиции.
– Для этого нужно иметь агента внутри полиции.
– Да, наверное. А другие варианты системы?
– Это уже секретно. Обратитесь в "Шабак"4 за разрешением.
– Они уже сами на нас наехали. Спасибо за информацию.
– Можете ли вы, наконец, сказать мне, в чем дело?
– Могу. Ваш друг и начальник Шимон Брайнштейн был найден около одиннадцати ночи мертвым в своей квартире.
Глава 6. Владимир Владленов, 1960-1965 гг.
Наши нивы глазом не обшаришь,
Не упомнишь наших городов,
Наше слово гордое "товарищ"
Нам дороже всех красивых слов.
Гарун Ишханович принял меня как родного. Вся процедура зачисления в университет и получения места в общаге заняла полчаса. Я хотел уже тащить чемодан в общагу, но он меня придержал:
– Пойдем, покурим на лестнице.
Мы вышли на лестницу, Гарун Ишханович предложил мне свой "Казбек", но я отказался – не курю.
– Молодец, здоровее будешь, – похвалил меня Гарун Ишханович. – А теперь мотай на ус.
Он от души затянулся и прочел мне целую лекцию.
– Первым делом, запомни: что бы там они ни говорили в Москве, ты – в Грузии. Более того, ты студент Тбилисского университета. Это значит, что когда тебе предложат выпить за Сталина, ты, как миленький, выпьешь.
– То есть как? Ведь партия осудила культ личности.
– А вот так. Коротко и ясно. И не шибко распространяйся о своей семье: сирота и все тут. Запомни: когда Микоян выступил против культа личности, то по всей Грузии всем армянам повыбивали окна. И это они еще дешево отделались. А четыре года назад здесь в Тбилиси были настоящие народные демонстрации против Хрущева, их разгоняли пулеметами и танками. Говорят, что все арестованные на вопрос: "Фамилия?" – отвечали: "Джугашвили". Так что выпьешь.
– А если я непьющий?
– Хоть язвенник: выпьешь до дна и крякнешь. Кстати, ты действительно непьющий?
– Вообще-то нет.
– Имей в виду: в общаге будут пить. Старайся держать себя в руках. И осторожней по девчонкам. Запомни: у каждой грузинки, армянки или осетинки есть и отец, и братья. Ясно?
– Ясно.
– Учись. Большинство учится только к сессии. Зря: если хочешь чего-то добиться учись все время. Хотя бы час в день посвящай учебникам. В общаге серьезно заниматься не дадут, сиди в библиотеке. Я постараюсь выбить тебе повышенную стипендию, как сироте, но у тебя все равно пятерок должно быть больше, чем четверок, и ни одной тройки и ни одного хвоста. Доступно?
– Доступно.
– Я обещал сестре тебе помочь, но для этого ты должен помочь мне сам. Запиши мой адрес и телефон. Звони, если что. Если надо – заходи, подтяну тебя, где смогу.
Гарун Ишханович опять от души затянулся.
– Стипендия, даже повышенная – не разгуляешься. Многие сидят на соевых батончиках и плавленых сырках. Слушай, – его осенило, – а ты в преферанс играешь?
– Нет.
– Зайди ко мне домой завтра часов в десять утра. Мозги у тебя на месте, память тоже, значит, научишься. Если хорошо работать головой, не зарываться и научиться вычислять шулеров, то можно неплохо прибавить к стипендии. Но помни: в общаге играть запрещено! Хотя вовсю играют. Но тебе нельзя попадаться – прощай стипендия.
– Понял.
– Я записал тебя на английский язык…
– Зачем? Я же в школе учил французский!
– Знаю. Но по нашей теме американцы ушли далеко вперед, – чтобы там ни писали в газетах, – так что английский стал нашим профессиональным языком. И вообще, судя по количеству научных публикаций, он становится латынью двадцатого века. Так что будь добр, учи и не рыдай.
– Постараюсь.
Гарун Ишханович опять глубоко затянулся. Видно было, что он хотел сказать что-то еще, но сомневался. Но, в конце концов, сказал:
– Хоть ты родился и вырос на Кавказе, но Кавказа ты еще не знаешь. Запомни: кавказцы как дети. Но с ножами! Любое неосторожное слово может довести до крови. И до кровной мести.
– Буду осторожен.
– И, главное… Кавказец, в первую очередь, член своего клана. Потом сын своего народа. И лишь после этого он сапожник или профессор. Это на Западе ирландец мог мечтать о независимой Ирландии и, при этом, честно сражаться в рядах британской армии. Это в России была гражданская война, когда одни русские убивали других русских за идею. Здесь все четко распределено. Я могу быть стопроцентным советским интеллигентом, но все помнят что, во-первых, я Авакьянц, а во-вторых я армянин. И лишь в-третьих я профессор. Здесь каждый играет выделенную ему роль. Запомни это, ты с этим еще столкнешься.
– Так получается, что выселение народов…
– Вот именно! Кавказец Сталин твердо помнил все это и действовал, с его точки зрения, совершенно адекватно! И "пятый пункт" оставил нам в наследство совершенно сознательно.
– Но ведь все народы, в принципе, равны.
– Разумеется. Но помни: когда на тебя смотрят, твой "пятый пункт" не забывают. Особенно кавказцы. Впрочем, и русские хороши.
Буквально в первый же вечер в общаге я нарвался.
Шел себе по коридору, навстречу шел какой-то русский с четвертого курса. Шел прямо на меня, отпихнул и добавил:
– Отлезь, жиденок.
Алмаст Ишхановна преподала нам пролетарский интернационализм не за страх, а за совесть. И все, что касается неприемлемости межнациональной розни. А детдом был отличной школой выживания. Так что парень оказался на полу с расквашенным носом.
Его приятель получил ногой в коленную чашечку. Кстати, как я потом сообразил, он и не думал вмешиваться, но получил.
А когда на следующее утро кто-то подставил мне подножку, – пошутить, не более того, – и схлопотал фонарь под глазом, то за мной прочно закрепилась репутация неуравновешенного кавказца-задиры. В некотором роде, отличная репутация.
Гарун Ишханович, действительно, научил меня преферансу. Вскоре я смог поправить свое финансовое положение. Но я твердо запомнил его заповедь: не зарываться.
С учебой дело пошло. Хотя от всех этих Кеплеров, Ньютонов, Коши, Вейерштрассов, Ферма, Роллей и разных прочих Гауссов голова шла кругом.
А ЭВМ… Алгоритмы, машинный код, двоичный код…
Разве что марксизм давался мне легко. Благодаря памяти.
Гаруна Ишхановича я старался зазря не беспокоить, но он сам взял за правило каждое второе воскресенье приглашать меня на домашний обед и расспрашивать о житье-бытье. Я до сих пор вспоминаю его гостеприимство.
Он сам, его жена и отдельные гости вели довольно странные для меня разговоры. Это было время той самой "оттепели", еще далеко не все было понятно, еще далеко не все было напечатано, но интеллигенция искренне надеялась на большие положительные перемены. А я, в основном, помалкивал и слушал. В общаге о таком почти не говорили.