В квартире, я лишь разулся, сбросил куда то пиджак, и проделав путь в спальню, позволил ногам подкоситься, рухнув на кровать. Сон поглотил меня в тот же момент.
Я не помню, как проходили последующие дни. Какие-то люди, среди которых периодически мелькали знакомые лица, посещали меня, но все они казались мне лишь тенями, отчаянно пытавшимися прикоснуться к моей реальности. По правде же тенью становился я. Не ел, не пил, вскоре меня увезли в больницу.
На календарь я тогда и смотреть не мог, при виде выстраивающихся в ряды дат меня начинало трясти, я отсчитывал – сколько дней минуло с того вечера. Так меня поглотил омут отчаянья, вслед за которым, как это и случается, пришло отупение и беспомощность.
Отец, который состарился на глазах моей матери, с завидным упорством возил меня по специалистам, которые, в итоге, все как один, разводили руками, уповая на время – ка на единственное лекарство. Некоторые ещё говорили про надежду, которой становилось меньше день ото дня.
Однажды, один из психотерапевтов, вызванных по такому случаю из Неаполя, поведал моему отцу про своего коллегу из Швеции, с которым они познакомились на каком-то семинаре. Выходило так, что тот швед специализировался на терапии пост-травматических синдромов, работая с военными, жертвами маньяков и лицами, пережившими сильные эмоциональные потрясения. Проблема была в том, что тот швед принципиально не выезжал к клиентам, ни за какой «гонорар» Одним из объяснений этого «финансового аскетизма» было оборудование, которым орудовал «душевных дел» мастер. Другое объяснение заключалось в уникальной обстановке места, где «целитель» обитал. Это был маленький городок Шиксаль, который не обозначался на большинстве карт в силу своей территориальной и административной незначительности.
Под напором матери, отец принял решение дать шведу шанс. Мы отправились туда в самом конце лета, и моё первое прибытие в Шиксаль оказалось сродни погружению в океаны золотой листвы. Это было настоящим потрясением для моих чувств, которые, ка мне тогда казалось, уже были мертвы. После бесконечной серости и грязи наших бетонных улиц, я почувствовал как мои лёгкие наполнял аромат увядающих трав, чувство – сопровождаемое звуками шелеста листвы, журчания рек, пения птиц, которые вовсе не собирались покидать этот край, невзирая на все признаки «гибели лета» Тогда в моём сознании родилась метафора – «милостивое умирание», так я прозвал то, что наблюдал вокруг себя. Я понятия не имел, что смерть могла быть такой.
Доктор Кристенсен принял нас в своём фамильном доме, который оказался небольшим, но весьма уютным коттеджем, построенным несколькими поколениями предков доктора. Здание представляло собой традиционное для данной местности сооружение – основание было возведено из скреплённых раствором камней, так, чтобы эта структура выделялась снаружи. Считается, что некоторые камни в основании, чьи края более всего выступают наружу, несут в себе память о прикосновениях предков. Верхняя часть дома была собрана из могучих сосновых брёвен, толстых, подогнанных один в один. В доме было три печи, но поддерживать тепло всеми ими – оказывалось затратным и трудоёмким делом. Потому хозяин дома, живший в одной части здания, использовал другую его часть в качестве своей рабочей зоны.
Доктор Кристенсон был пожилым – лишь оп возрастным меркам той действительности, в которой я привык жить. Когда я увидел его в первый раз, передо мной предстал довольно высокий мужчина с седыми волосами, лицом, которого едва коснулась сеть морщин. Он носил очки, но нуждался в них, судя по всеми, лишь когда работал. Одевался доктор прилично, как если бы собирался на официальную встречу. Скрытые в рукавах хлопчатой рубахи руки доктора были длинными, довольно тонкими. Но жилистыми. Рукопожатие Кристенсона позволило мне понять, что передо мной стоял мужчина, не отпустивший от себя своих сил и стати.
Наша первая беседа состоялась в первый же вечер, после ужина, когда доктор попросил моего отца оставить нас наедине в его кабинете. Этот разговор, во многом, и послужил отправной точкой в моей истории.
– Я полагал, что увижу сломленного человека, но пока что передо мной лишь опустошённый сосуд. – говорил доктор, глядя на то как из-под металлического абажура настольной лампы лился приятный, тёплый свет – Мне прежде всего следует выяснить, нет ли в этом сосуде бреши…
Сказав это, доктор направил на меня округлые линзы своих очков, в которых забавно отражался свет лампы. Я, к некоторому недовольству самого доктора, продолжал молчать и просто глядел в ответ.
– Ваш отец поведал мне вашу историю. – продолжил Кристенсон, опершись скрещёнными предплечьями о крышку своего стола – Честно сказать, меня это не особо впечатлило.
Сказав это, доктор очевидно поймал на себе мой встревоженный взгляд, посему он поспешил упредить мою реакцию сделав жест, призывавший не спешить с выводами.
– Ваш отец переживает за вас, и я понимаю природу этого явления. Однако, он по столь же понятным причинам, не может понять причину вашего нынешнего состояния.
С этого момента он завладел моим вниманием. В действительности, все те специалисты, с которыми я сталкивался до него, говорили лишь обо мне, и никто не затрагивал Её. Для всех этих людей, как и для моего отца, Инна умерла, исчезнув из этого мира, забрав с собой смысл моей жизни, сделав меня «бумажным трафаретом» – подобием человека, антропоморфной фигурой которая выделялась в мире живых людей своей невыразимой плоскостью.
– С профессиональной точки зрения, мне было бы полезно узнать историю ваших отношений, так поступают люди моей профессии, и вы уже видели таких немало, верно?
Я кивнул, один раз, коротко, давая свой ответ.
– Как вам спится по ночам? – таким был его следующий вопрос, заданный тоном полнейшего безразличия, как если бы мы вели самый непринуждённый разговор и за неимением других тем был задан этот.
Я рассказал ему о том, что сперва я проваливался в темноту, которая, словно прожевав меня, выплёвывала обратно поутру – навстречу предстоящему дню. Я чувствовал себя измотанным с самого утра, обрекая свой день на неясное, спутанное существование за пределами жизни других людей.
Затем, спустя какое-то время, я стал видеть первые сны. До этого я никогда не придавал значения ночным видениям, и быстро забывал всё, что видел.
– Эти сны были другими. – сказал я, всматриваясь в лицо доктора, пытаясь разглядеть его глаза за круглыми линзами очков. В ответ Кристенсон лишь кивнул, призывая меня продолжать.
– Там нет цвета, понимаете? – и вновь доктор отвечал мне молчанием – Словно смотришь чёрно-белый фильм, без звука, не ощущая ничего, кроме восприятия образов.
– Что это за образы, можете вспомнить? –доктор сделал незначительное ударение на этом вопросе, словно придавая ему значение, выделяя среди всего прочего, что я рассказывал.
Я же только пожал плечами в ответ:
– Это место…, я там никогда не был ранее. Так мне кажется. Нет, я уверен… Я никогда там не был. Там есть гора, не очень высокая, я имею в виду, она не оголяется скалами на вершине, вся покрыта лесом. Лес смешанный, судя по всему. Какие-то реки, я не слышу их, но словно знаю о их присутствии. Под моими ногами колышется трава, не высокая, ровная – как ковёр, это покрытие тянется далеко, увлекая меня идти дальше и дальше. Периодически там встречаются ледники, просто площадки покрытые льдом, как если бы то были локальные фрагменты зимы посреди очевидного лета.
Я вновь посмотрел на доктора, мне хотелось получить обратную связь, понять, внимал ли он моим словам. Кристенсон на мгновение задумался, будто бы то, что я упомянул этакую мелочь – лёд на траве – было куда важнее самой темы нашего разговора.
– Продолжайте. – сухо ответил Критсенсон, отводя взгляд в сторону.
– Я неоднократно обнаруживал себя там, в этих странных землях, лишённых, по сути, всяких признаков жизни.
– Были там какие ни будь животные или птицы? – спросил доктор – Что-нибудь ещё, кроме вас самих?
Я задумался. Ответ на этот вопрос лежал на поверхности, однако, меня удивляло внимание доктора к тем деталям, которые я считал совершенно ненужными.
– Там определённо не было ни одного животного или птицы. Вообще ничего такого, если вы понимаете меня…
Сказав это, я осёкся, я вдруг понял, что сам то я едва ли понимал, к чему хотел подвести своего собеседника.
Доктор внимательно посмотрел на меня.
– Стало быть, ни одной живой души? – спросил он, как то подозрительно протягивая слова, словно давая мне понять, что он знал то, о чём мне вовсе не хотелось говорить.
– Олег. – Кристенсон впервые снял с переносицы свои очки и отложив их в сторону, потёр переносицу, сильно при этом зажмуриваясь – Несколько лет назад, я пережил клиническую смерть, попал в аварию…
Доктор продолжал смотреть куда-то в сторону, а поскольку в данный момент в кабинете единственным источником освещения была настольная лампа, взгляд Кристенсона исчезал в притаившихся тенях, нашедших своё убежище между шкафом и книжными полками.
– Я пережил клиническую смерть, находясь на искусственном обеспечении жизни несколько дней. Клиницисты, боровшиеся за мою жизнь, склонялись к тому, чтобы уже отключить меня от оборудования, но сложилось по-другому.
Я, разумеется, не знал этой истории, и мне отчего-то стало не всё равно. Нет, это не было чувство сострадания или даже сочувствия, скорее во мне вспыхнул интерес. Я не успел сформулировать вопроса, прежде чем Кристенсон продолжил:
– Все эти дни, что сознание моё отсутствовало в мире живых людей, я вовсе не был поглощён безраздельной тьмой, как это принято полагать. Я не видел тоннелей к свету, как это часто описывают сторонники религий и никто никуда меня не звал. Вместо этого, я обнаружил себя в месте, которое ты описал с такой поразительной точностью.
Я помню своё удивление, услышав это признание от доктора. Сперва мне показалось, что я его неправильно понял, и мне захотелось переспросить. Однако под его взглядом я осознал, что наши мысли касались одного и того же предмета.
– Я видел гору, про которую ты говорил, и леса, которые ты описал, я блуждал меж этих деревьев. От моего внимания, разумеется, не укрылись и эти феноменальные сгустки льда, там, посреди лета. – теперь Кристенсон откинулся на спинку своего кресла, под его массой, незакреплённые колёса сделали треть оборота назад – Если бы вам достало желания продвинуться вглубь тех краёв, вы бы и не такое увидели.
Я вопрошающе поглядел на доктора, тот впервые улыбнулся.
– Когда меня вывели из комы, я ощутил себя опустошённым, как если бы меня лишили чего-то, что уже стало укореняться во мне. Словно бы душу мою вырвали с корнем. Я утратил интерес ко всему, что наполняло мою жизнь смыслом. В той аварии погибла моя супруга…
Сказав это, доктор бросил взгляд на стоявший на краю стола портрет в небольшой, металлической рамке.
– Как долго вы были женаты? – вдруг спросил я, сам не ожидая такого вопроса.
– Шестнадцать лет. – ответ пришёл после секундной паузы на общёт прожитых отрезков времени, которыми люди условились измерять свои жизни.
Следующий мой вопрос осел у меня на языке, и очевидно доктор заметил это.
– После стольких лет, само собой разумеется, мы превратились скорее в ближайших друзей, понимая друг друга и зная друг о друге едва ли не всё. Но с её потерей ушло и нечто такое, чего я в последние годы уже не ценил, а воспринимал как данность. Такое бывает…, намного чаще чем об этом говорят.
Мы разговаривали какое-то время о видении, по сути – сне, обнаруживая удивительные совпадения в наблюдаемых объектах. Кристенсон, ка это ни странно, обнаруживал все эти совпадения не столько с удивлением, сколько с удовлетворением от подтверждаемой одному ему известной теории. Это наблюдение занимало меня. Доктор словно знал нечто такое, что скрывалось за приделами моего понимания и это обстоятельство, уже само по себе, провоцировало во мне интерес – первое живое чувство со дня смерти Инны.
Дни, проведённые в доме доктора пролетали один за другим, я был поглощён компанией этого человека. Кристенсон стал для меня проводником, двигающимся именно в то направление, в которое я хотел смотреть.
– Я могу с наивысшей степенью уверенности заявить, – говорил доктор – что я видел там город. С виду это был типичный для западной или северной Европы город, характерный для периода, соответствующего нашему позднему средневековью.
– Как вам удалось это определить, если вы могли видеть город лишь однажды и издали? – я не упускал возможность задавать вопросы, покуда это позволяло мне избавляться от липких сомнений, что словно болотные пиявки – цеплялись к моим суждениям.
В таких ситуациях доктор никогда не спешил с ответом, предпочитая обдумать вопрос. Я ценил этот его подход, ведь более всего остального мне нужна была правда.
– Архитектура, комбинации зданий и функции целых узлов сооружений, – отвечал Кристенсон – подобное можно увидеть лишь на схемах населённых пунктов четырнадцатого-пятнадцатого веков. Я никогда не был специалистом в этих вопросах, как и многие дилетанты я лишь видел картины художников да исторические киноленты, но после посещения этой земли, я понял, что с каждым днём память будет обкрадывать меня унося по крупицам пережитое в вечность. Поэтому я начал поднимать источники, сверяться с серьёзными, научными трудами, находя подтверждение одним своим доводам и опровержения – другим.
Я слушал эту его тираду, не перебивая, с видом впитывающей, каждое его слово, губки.
– Там были другие? – мой вопрос прозвучал внезапно, оборвав речь Критсенсона на полуслове. Доктор был явно не готов к тому, чтобы я его перебивал, он уставился на меня через линзы очков, его взгляд вовсе не выражал ни раздражение, ни смятение. Напротив, доктор едва-заметно вздохнул, словно вздох облегчения, и ответил:
– Я думал вы никогда не спросите… – сказал Кристенсон, медленно снимая очки и массируя переносицу – Да, там были люди… Я видел их с той позиции, с которой мне открывался вид.
– Что они делали? Кем они были? – я разразился градом вопросов, как если бы устал от слишком долгого дефицита речи – Вы говорили с ними?
Кристенсон вернул очки на прежнее место на своём лице и поглядел на меня. На его худых губах отразилась улыбка, это была гримаса сочувствия, спрятанная за столь невинный жест.
– Олег, вы, очевидно, проводите слишком близкие параллели между тем, что мы имеем в нашей жизни и тем, свидетелями чего мы стали.
Я не стал долго раздумывать над услышанным, эта реплика отозвалась во мне тревогой.
– Вы же не хотите сказать, что после всех этих обнаруженных нами совпадений, вы полагаете, что это были иллюзии, галлюцинации, навеянные нашим воображением?
Доктор откашлялся и замотал головой.
– нет, нет… Этого я не утверждаю. То не были просто иллюзии, но я бы, на вашем месте, не стал спешить с далеко-идущими выводами… всё-таки это не научно…
Я проглотил это замечание, как если бы не заметил его, однако за ним мне виделся упрёк.
– Все последние дни я хочу спросить вас об одном, но мне так тяжко даётся этот вопрос. – я посчитал, что если и озвучивать смелость моей гипотезы, то именно сейчас тому было самое подходящее время – Скажите, после всех этих ваших изысканий, как вы считаете, существует ли жизнь за пределами смерти?
Кристенсон, и это было более чем ожидаемо, замер в задумчивости. Его взгляд медленно сполз по мне, переместившись на кипу бумаг, лежавшую перед ним. На листах с различными схемами, записями и грязноватыми пометками на полях, сгущались тени, через окно в комнату вливались дозированные потоки янтарного, осеннего солнца.
– Меня удивляет, – медленно отвечал Кристенсон – что вы используете столь прямолинейные определения для явления, столь неопределённого и я бы сказал эфемерного. Я затрудняюсь ответить на ваш вопрос однозначно, ещё и потому, что мы не пришли к единству терминологического аппарата.
– Боже правый, Кристенсон! – не выдержал я и позволил очередной, пробудившейся от сна, сильной эмоции взять верх над нормами поведения – Мы говорим сейчас не в рамках научной теории! Прошу вас, будьте откровенны и скажите, что вы думаете на этот счёт!