Основой мировоззрения Еноха Юдкевича стала коммунистическая философия немецких мыслителей Маркса, Энгельса, Либкнехта и прочих. Принципы свободы, коллективной собственности, интернационализма стали для него краеугольным камнем всей жизни. В них он услышал то, о чем сам догадывался, но никак не мог сформулировать. В них он увидел будущее.
Юдкевич одним из первых в университете вступил в ряды местного РСДРП и стал вести активную пропагандистскую деятельность среди студентов. Со своими единомышленниками он устраивал стачки, требуя свободы собраний, прекращения политических преследований, освобождения арестованных и возврата отданных в солдаты. Будучи образцовым универсантом по успеваемости (все экзамены он сдавал с первого раза и исключительно на отметки «весьма удовлетворительно»), но главным зачинщиком забастовок, Енох находился на хорошем счету у профессоров и на плохом у педелей и инспектора. Несколько раз инспектор писал на имя ректора докладную, в которой предлагал рассмотреть вопрос об исключении группы студентов, первым из которых он неизменно ставил Юдкевича. Ректор хотя и понимал всю опасность, исходившую от революционеров, но скоропалительных решений предпочитал не принимать. Он резонно полагал, что увольнение хотя бы полдюжины универсантов может привести к куда более печальным последствиям, нежели пребывание этих самых личностей в лоне alma mater. К вящему негодованию инспектора из числа студентов исключались лишь те, кто был уличен в преступлении или те, кто не справился с учебным курсом. Исключать за политику не имело смысла, иначе пришлось бы разогнать добрых 2/3 университета.
В 1904 году Юдкевич влился в Лукьяновскую ячейку Киевского комитета РСДРП, возрожденную большим энтузиастом, присяжным поверенным Розенбергом. В начале этого года Енох сошелся с дворянином Феликсом. Юдкевич сперва скептически отнесся к Воронцову из-за его «сиятельного» титула, однако впоследствии переменил мнение и, более того, получил в свое распоряжение верного товарища и близкого друга. Оба юноши одинаково смотрели на мир, оба желали для России истинной свободы, которую, как они верили, могла дать только революция. В апреле Розенберг на правах председателя кооптировал Феликса в члены Лукьяновской ячейки. Каждую неделю молодой граф вместе с Енохом посещал партийные собрания в доме с мезонином в Волчьем яру, где пропитывался духом коммунизма.
Близость Воронцова и Юдкевича не могла остаться без внимания многочисленных педелей и помощников инспектора (которых у того было аж одиннадцать). С родителями Феликса была проведена обстоятельная беседа на тему правильного воспитания их «заблудшего сына». Дома ему попытались втолковать «прописные истины», однако своей цели не достигли. На долгие рацеи papa et maman Феликс презрительно ответил, что в чьих-либо советах не нуждается. Отец хотел было выгнать его из дому, но воспротивилась мать, и старому графу пришлось поумерить свой пыл. С этого момента Феликс понял, что за ним ведется пристальное наблюдение. По совету Еноха походы в Волчий яр он на время отложил, на первомайскую демонстрацию не пошел, в спорадических стачках не участвовал. Спокойно выдержав экзамены по окончании курса и получив от инспектора увольнительный билет, Воронцов уехал с семьей на время вакаций к родственникам в Москву. В Первопрестольной он прожил до конца августа, после чего вернулся в Киев. Первым делом он явился к инспектору засвидетельствовать свое возвращение из отпуску. Инспектор любезно подписал ему билет на право слушания лекций и отпустил с миром, уверенный в том, что Феликс порвал с революционным прошлым.
В сентябре Воронцов вновь стал тесно общаться с Енохом и посещать собрания партийной ячейки в Волчьем яру. Его первый после отпуска визит в дом с мезонином ознаменовался волнительным событием. В гостиной товарища Розенберга, помимо известных ему личностей, оказалась весьма миловидная девушка с чудесной светло-русой косой. У Феликса перехватило дыхание и сжалось сердце.
Розенберг представил красавицу как товарища Марфу. Она оказалась швеей и идейной коммунисткой. Мельком взглянув на Феликса, она к его глубочайшему разочарованию безразлично отвела взор. Очевидно, по какой-то причине он не вызвал у нее интереса.
Это обстоятельство его весьма задело. Феликс по праву считал себя более чем симпатичным молодым человеком и если не писаным красавцем, то уж претенциозным денди точно. Он всегда щепетильно следил за чистотой воротничков и блеском обуви, пользовался новейшими одеколонами, ароматными фиксатуарами и вежеталями и всегда одевался с подчеркнутым щегольством, следуя последним европейским модам. В обхождении с барышнями был галантен и сдержан, но при этом не стеснялся в их присутствии отпускать гривуазные шутки. Современными кокетками такое поведение мужчин приветствовалось и поощрялось, поэтому недостатка в женском внимании у Феликса не было. При этом он не чувствовал себя счастливым – найти ту самую единственную у него не получалось. Поиски каждый раз натыкались на хорошеньких барышень, которые при детальном изучении оказывались положительно непригодными для супружеской жизни. Теперь же судьба приготовила ему замечательный подарок: свела с обворожительной крестьянкой-социалисткой. Что может быть лучше?
В тот же вечер, по окончании собрания, граф Воронцов решил «пойти на ура». Завел с товарищем Марфой разговор на отвлеченную тему, а затем очень изящно и ловко предложил девушке сопроводить ее до дому. Разговор она неохотно поддержала, но провожать себя категорически запретила. Феликс не стал настаивать, чтобы не показаться наивным. Для первой встречи он и так зашел далеко, открыл ей свою заинтересованность. Всю ночь он не мог заснуть, думая о свалившейся как снег на голову Марфе. Ничто так не занимало его все последующие дни, как она. Университетские лекции казались ему скучными, а партийные собрания пресными.
После очередного собрания, потерпев оглушительное фиаско от неразделенной любви, Феликс проследил за девушкой и выяснил, что она квартирует в доме Линчевского на Рейтарской. Теперь он, по крайней мере, знал, где ее найти. Немного успокоившись, он сменил тактику на выжидательную и вернулся к изучению юридических дисциплин и трудов Карла Маркса. На Марфу он более не обращал внимания, всем своим видом показывая, что утратил к ней интерес. Таким образом он решил действовать от противного, воззвать к ее женскому самолюбию. Не знал тогда Феликс, что сердце белокурой красавицы прочно занято другим.
Глава 4
Портной Лейба Прейгерзон владел весьма доходным ателье на Фундуклеевской. Шили у Прейгерзона первоклассные мужские платья из первоклассных русских и заграничных тканей. Его услугами пользовались состоятельные предприниматели и банкиры, архитекторы и инженеры, даже господа из городской управы, а самый пристав лично ему покровительствовал (не безвозмездно, конечно). Как известно, далеко не всем евреям разрешалось селиться в Киеве, даже несмотря на черту оседлости. Для Лейбы Прейгерзона таких сложностей не возникало. Он добросовестно исполнял свою работу, чем заслужил общественное признание и снискал себе славу одного из лучших городских портных.
Справедливости ради надо сказать, что своим высоким признанием он был обязан пяти швеям, четверо из которых были еврейками и только одна русской. Так уж у иудеев заведено, что работать лучше со своими. Прейгерзон всегда следовал этому старому, проверенному принципу и, возможно, благодаря этому преуспел. Девушки работали охотно и с большой аккуратностью, ибо понимали, что с их происхождением найти что-то лучшее в Киеве едва ли удастся.
Белой вороной в лейбином ателье была русская девица Марфа. Светло-русая, голубоглазая крестьянка отличалась не только миловидным личиком и точеным станом, но и великой порядочностью вкупе с большим дружелюбием. К евреям она относилась уважительно и равноправно. Даже в редких конфликтах или перебранках никогда не указывала им на национальность и не обзывала «жидами». Держалась всегда в высшей степени уверенно, точно следуя своим социалистическим принципам. То, что она состоит в РСДРП, Прейгерзон, конечно, догадывался, но упрекать ее за это не решался. С одной стороны он был ей чрезвычайно благодарен за отстаивание прав угнетенных классов и народов, но с другой стороны понимал, что в случае ее ареста у его ателье могут возникнуть неприятности с умасленным и лояльным приставом. С этого года власти особенно люто расправляются с революционерами, каленым железом выжигают их ячейки и комитеты. Поэтому Лейба Прейгерзон благоразумно выбрал сторону нейтралитета. В глубине души он понимал, что это не что иное, как иезуитство, однако вступить в открытую конфронтацию с полицией он не мог.
Единственное, что настораживало в Марфе, так это ее ненависть к богатым клиентам. Очень уж она не любила дворянское сословие за его лоск, надменность, важность и праздность. Могла подчас вспыхнуть и грубо ответить «буржую», обратившему на нее свой пошлый взгляд или сделавшему ей недвусмысленный комплимент. Прейгерзона такие случаи ужасно конфузили – за каждого клиента он держался зубами, точно собака за брошенную кость. Марфу после подобных эскапад он всегда журил, припугивал, что выгонит из ателье, но палку не перегибал. Опасался нарваться на грубость. Боялся, что она действительно уйдет.
Что касается самой Марфы, то смыслом своей жизни она видела борьбу за свободу и равноправие всех жителей большой и многонациональной России. Люди для нее делились на два типа: угнетенные и угнетатели. Первым она благоволила, помогала, вторых – ненавидела. Дворяне были в ее глазах бездушными эгоистами, жирными и чопорными болванами, получившими право «ездить» на крестьянском горбу. Дворян она презирала всей душой и нередко позволяла себе резкие выражения в их адрес. За это она тотчас получала нагоняй от хозяина ателье – предприимчивого пятидесятилетнего еврейского дядьки, однако знала, что он ее никогда не выгонит. Не выгонит, потому как она ему симпатична. Сперва даже ухаживать за нею взялся, но, потерпев оглушительную неудачу, эту затею бросил. К Марфе он был всегда внимателен и обходителен. Вероятно, не терял надежды затащить в кровать.
В его ателье Марфа работала уже больше двух лет. Порекомендовала ее знакомая еврейка, которая и замолвила перед Лейбой Прейгерзоном словечко. Тот при первой встрече, безусловно, оценил всю красоту крестьянской девушки, отметил ее еврейское имя, но смотрел в первую очередь на способности. Посадил за новенькую машинку «Зингер» и дал прострочить старый сюртук. Марфа очень старалась и не без труда справилась. Прейгерзон остался доволен, на небольшие огрехи внимания не обратил – понял, что из девушки получится великолепная швея.
Шить мужские платья стало ее призванием. Работу свою она полюбила, даже несмотря на то, что шила для господ состоятельных и важных. Порой ей приходилось шить такие широкие брюки, в которые бы поместились разом все ее три брата, вынужденные с утра до ночи горбатиться в артели крючников на Днепре. У одних штаны на брюхе не сходятся, у других напротив – из-за ввалившегося живота не держатся, спадают. Социальное расслоение приводило ее каждый раз в бешенство, но при клиентах она изо всех сил сдерживала себя от язвительных замечаний. В первую очередь не хотела подводить Прейгерзона, давшего ей возможность стать профессиональной швеей. За одно это она всегда будет ему благодарна и всегда будет стоять на его стороне.
Другие швеи-еврейки ей завидовали. «Повезло тебе, Марфа, родиться такой красивой, да еще и русской. Мы вот принуждены лишний раз на улице не появляться», – говорили они ей. «Ничего, – утешала их девушка, – Скоро наступит время справедливости, и вы сможете спокойно жить там, где вам захочется! Ведь вы такие же граждане, как и я!». Ее всегда охотно слушали, как слушают чепуху ребенка взрослые, но, конечно, ее оптимизма никто из иудеек не разделял.
В Лукьяновскую ячейку РСДРП она вступила относительно недавно – в конце этого лета. Некий присяжный поверенный Розенберг, заказавший в их ателье платье, сразу разглядел в Марфе потенциальную революционерку и без лишних экивоков предложил ей вступить в их отделение. Недолго думая, девушка согласилась и с того момента стала завсегдатаем собраний в доме с мезонином в Волчьем яру. О своей новой общественной инициативе она никому, в том числе Прейгерзону, не рассказывала, ибо хорошо понимала, что держать у себя революционерку Лейба не станет. Она искренно полагала, что он ни о чем не догадывается. Однако еврейская среда устроена таким образом, что в ней не то, что шила в мешке, иголку в стоге сена не утаишь.
Собрания у Розенберга отличались душевной атмосферой среди соратников, единомышленников и товарищей по несчастью. Ячейка была сравнительно небольшой. Помимо самого председателя и Марфы в нее входили трое рабочих с завода Гретера и Криванека и угрюмый студент Енох Юдкевич из университета Святого Владимира. Однопартийцы единогласно проголосовали за вступление товарища Марфы в свои ряды, выразили ей свое одобрение и свою поддержку. И что ей нравилось больше всего, все относились к ней, как к соратнику, но не как к девушке.
Всё изменилось с приходом осени, когда в их ячейку вернулся отсутствовавший на время летних вакаций студент, друг Юдкевича. Феликс (так его звали) сразу обращал на себя внимание изысканностью в одежде и модным одеколоном. Марфа безошибочно определила в нем дворянского сынка, а когда узнала громкую графскую фамилию и вовсе поразилась, как такой франт попал в Партию. В приватной беседе Розенберг ей доходчиво объяснил, что товарищ Феликс, несмотря на дворянское происхождение, отнюдь не богат, графским титулом не кичится, является убежденным социалистом и проверенным соратником. В этом можно было не сомневаться, ибо прежде чем пригласить его в партию, за ним долго и пристально наблюдал Юдкевич – их главный партийный агитатор в Киевском университете. Марфа чуть успокоилась, но своего брезгливого отношения к лощеному графу Воронцову не изменила.
При этом сам Феликс увлекся ею с первого взгляда, нырнул, что называется, в омут с головой. Уже после первой их встречи на собрании он с присущим дворянам апломбом выразил готовность провести ее до дому. И конечно, получил отказ. В следующие разы он продолжил делать ей знаки внимания, пытался вывести на откровенный разговор, но так и не добился успеха. Патологическая неприязнь буржуев заставляла Марфу действовать жестко и решительно. При этом она прекрасно отдавала себе отчет, что едва ли когда-то еще встретит такого красавца, как Феликс. То, что она оставляла без внимания его ухаживания, придавало ей сил.
Потерпев ряд неудач, «его сиятельство» заметно осел и оставил Марфу в покое. Девушку это несколько смутило. Во-первых, она не ожидала, что он так быстро сдастся – хотелось поиздеваться над ним подольше. А во-вторых, она разуверилась в своей собственной привлекательности. Это второе стало для нее неприятным откровением и порядочно испортило настроение. Она уже начала сожалеть о своем поведении в отношении Феликса. Стала к нему присматриваться. Расчет графа Воронцова был точен, но вмешались в дело иные обстоятельства, которые навсегда отдалили от него Марфу.
Одним сентябрьским днем, в канун Рош Гашана (еврейского Нового года), к ним в ателье зашел молодой господин с чуткими, умными, глубоко посаженными глазами и вершковым шрамом по левому виску. Увечье это нисколько его не безобразило, но пробуждало живой интерес. Однако больше шрама выделялись в нем глаза. Чистые и светлые, но при этом удивительно сосредоточенные, цепкие и, пожалуй, требовательные – они будто брали вас в тески и не отпускали. Будто видели всю вашу подноготную насквозь и тотчас оценивали самое вас. Свойство это одновременно пугало и привлекало и явно говорило о непростой судьбе, перенесенных испытаниях.
Прейгерзон по случаю предстоящего праздника ушел по своим делам, поэтому обязанности приказчика он в очередной раз возложил на Марфу. Завидев ее, господин вздрогнул и даже, казалось, разволновался, но быстро взял себя в руки. В ней тоже что-то екнуло. На нем был форменный черный сюртук, какие носят большинство русских чиновников. Ателье Лейбы Прейгерзона специализировалось на партикулярном платье, поэтому в знаках различия и фасонах отдельных ведомств Марфа не разбиралась.
Необычный господин обращал на себя вниманием не только пронзительным взглядом и вершковым шрамом на виске, но и продольными погонами с двумя просветами и двумя звездами. Что это за чин, Марфа не представляла, но знала точно, что подавляющее большинство чиновников носят не погоны, а петлицы. Насторожилась.
Мужчина снял фуражку, обнаружив аккуратно убранные темно-русые волосы, поздоровался.
– Чего изволите, ваше благородие? – любезно спросила Марфа, натянув приветливую улыбку.