— Хочу дать тебе совет, — заметил Сергеев.
— Слушаю, Глеб Андреевич, — с готовностью отсевался Николай.
— Пойди сейчас к дежурному по управлению, скажи ему, кто ты, и попроси доложить о своем приходе оперуполномоченному Фалинову: он теперь твое дело ведет.
— А вы что, от меня отказываетесь?
— Да не отказываюсь, но так надо.
— А зачем? Ведь я уже здесь! Вы и скажите Фалинову. По-моему, так оно надежнее будет.
— Это по-твоему, а на самом деле, рассуди сам, что лучше: я тебя за руку приведу, или ты, как сознательный человек, сам к нему вернешься?
Николай некоторое время молчал, обдумывая ответ.
— Не согласен?
— Ну, раз вы так считаете… А поверит мне Фалинов? А то найдет статью, и, вместо фронта, опять в лагерь закатают, а там мне кранты…
— Статью тебе найдут и без Фалинова, от статьи никуда не денешься, кто бы ни вел твое дело. А насчет смягчающих вину обстоятельств, обещаю выступить на суде с просьбой послать тебя на фронт, раз уж не первый год тебя знаю…
…Сергеев выполнил обещание. Когда ему в зале заседаний суда предоставили слово, он, обращаясь к молодой судье, видимо недавно избранной на такую высокую, ответственную и неспокойную должность, сказал:
— Наверное, не часто оперуполномоченный выступает в роли адвоката. Но я не собираюсь защищать подсудимого: совершенные им нарушения закона предусмотрены статьями уголовного кодекса. Прошу только обратить ваше внимание на то, что Рындин не на словах, а на деле стремится порвать со своим прошлым… Дважды он, совершив кражу или побег, тут же давал о себе знать, а во второй раз даже пришел к нам в управление с просьбой позволить ему кровью искупить свою вину — ходатайствовать перед военкоматом об отправке на фронт…
После Сергеева выступали другие свидетели, прокурор и защитник, наконец судья обратилась к Николаю:
— Подсудимый Рындин, вы обвиняетесь в краже, побеге из мест заключения и в уклонении от воинской службы в военное время. Признаете ли себя виновным?
— В краже и побеге признаю, — поднявшись со своего места, ответил Николай. — А в уклонении не признаю. Еще раз прошу отправить меня на фронт.
После совещания суд вынес решение: «Рындин Николай Иванович по статьям… (таким-то и таким-то) осуждается на восемь лет лишения свободы в лагерях строгого режима с отсрочкой исполнения приговора до окончания войны. Направляется в распоряжение военкомата…»
Сергеев даже не предполагал, какое чувство удовлетворения принесет ему такое решение суда. Теперь все дальнейшее будет зависеть от самого Рындина: захочет стать настоящим человеком — станет им. Не последнюю роль в возвращении Николая к нормальной жизни должна сыграть Маша Гринько, если у них действительно крепкое взаимное чувство. Тронул Сергеева и сам Николай, который в зале заседаний суда после выступления Сергеева благодарно сказал: «Спасибо, Глеб Андреевич, вас не подведу…»
Радостным выглядел и Рындин, услышав заветное: «Направляется в распоряжение военкомата». Но уже буквально через сутки Сергеев узнал, насколько преждевременной была его радость: Кузьма Саломаха — бывший наставник Кольки «дядя Володя» — зря времени не терял…
На следующий день после решения суда шагал Николай Рындин прямым ходом в военкомат с отличным настроением навстречу своей новой достойной жизни. Сопровождал его сержант милиции по фамилии Куренцов — так он сам представился, — шел рядом не столько в роли конвойного (оружия у него не было), а, как это понял Николай, больше для порядка.
Еще с вечера Сергеев позвонил военкому и попросил его, чтобы тот вызвал на то же время, что и Рындина, Машу Гринько, если она еще не получила назначение в действующую армию. Он рассчитывал, что курс обучения Маши в школе медсестер, который вела Вера Голубева, еще не окончен, но в военное время могли намного ускорить выпуск.
Как полагал Сергеев, встреча Николая с Машей должна была, с одной стороны, укрепить Рындина в его решении, а с другой — предупредить Машу о все еще оставшихся непростых отношениях Николая с уголовным миром.
…Приемная военкомата битком набита народом. Николай в сопровождении милиционера, не поднимая головы, прошел в заветный кабинет. Майор, тщательно выбритый, в отутюженной форме, расписался в препроводиловке, кивнул на дверь:
— Жди, вызову…
Рындин вернулся в приемную, с удивлением ее сразу заметил, что милиционер — сержант Куренцов протягивает ему руку. От неожиданности излишне горячо ответил на рукопожатие, еще больше удивился, когда сержант сказал: «Ну я пошел», и совсем в оторопелом состоянии проводил своего конвоира до выхода. Вроде бы толком не поговорили, а расстались как настоящие друзья.
В приемной негромкий гомон: некоторые вполголоса переговариваются, другие сидят молча, с нетерпением поглядывая на дверь кабинета. Ни решеток на окнах, ни охраны никакой нет. Как это ни показалось странным Николаю, Куренцов не возвращался. Только сейчас до него дошло: сержант пожимал ему руку, как будущему бойцу, добровольно идущему на фронт.
«Значит, поверили! Уважают, как настоящего человека!..» От одной этой мысли Николай так разволновался, что вышел на улицу и жадно закурил.
Все складывалось как нельзя лучше! Еще и назначение в часть не получил, а уже даже милиция признала в нем чуть ли не героя!.. Но не успел он осознать радость такого отношения к себе, как в одно мгновение померк свет и все рухнуло: обернувшись, увидел, что на него смотрит улыбаясь знакомый худой и нервный урка с черными беспокойными глазами, покалеченной кистью левой руки.
«Митька Беспалько — кореш „дяди Володи“ — Хрыч!..»
Не раз отбывая срок в лагерях, Николай хорошо знал, чего стоят такие «воры в законе». Опасны они своей крайней решимостью. Хрыч — не «шестерка», а вот согласился выполнить поручение самого «пахана». На первый взгляд нечего тут делать Хрычу, с покалеченной рукой, возле военкомата, но Николай сразу понял, ради кого тот сюда пришел. Не помог ему и деланно-безразличный вид, будто не узнал старого знакомого: Хрыч криво улыбался, откровенно радуясь, видимо, не случайной, а заранее предусмотренной встрече. Приблизившись, он, нагло играя глазами я наслаждаясь впечатлением, какое произвел на Николая, словно бы между прочим, спросил:
— Майор чего сказал?
— Велел ждать, — ответил Николай и замер: к военкомату подходила Маша вместе с подругой — полноватой Соней Харламовой, работавшей с нею в одной парикмахерской.
Маша безразлично глянула на Николая, как на незнакомого, потом вдруг глаза ее расширились, она сделала к нему движение, словно ее толкнули, и остановилась. Первое чувство недоумения сменилось жалостью, но, когда Николай проронил неуверенно: «Здравствуй, Маша», ответила непримиримо:
— Ты здесь, в городе, и не зашел?..
Она замолчала: выходившие из двери военкомата оборачивались в их сторону.
— Отойдем немного, все расскажу…
Тут и Маша заметила, что поблизости появился худой черноглазый, как она мысленно окрестила, «тип». А для Николая не оставалось уже никаких сомнений: Хрыч не зря отлучался куда-то и «пасет» именно его.
— Не уходи, — сказал Маше Николай. — Может, последний раз видимся… (Так он позже рассказывал об этой встрече Сергееву).
— Я слушаю тебя, — по-прежнему непримиримо сказала Маша.
— Врал я… Нигде не служил, нигде не работал… Я — бывший вор… Теперь с этим покончено. Как у нас говорят, «завязал». На суде дал слово Глебу Андреевичу. Он поверил. Срок условный, разрешили на фронт… Видишь, в военкомате, и никакого конвоя. Сержант Куренцов руку пожал. Тоже поверил. Поверь и ты.
Николай говорил, а сам слушал, как фальшиво звучат его оправдания. «Ничего себе, „покончено“, а Хрыч — вот он, рядом, дожидается. Еще не известно, что выкинет… Как — не известно? Все известно. Скажет! „Деньги на бочку“ — и вся недолга. Иначе — ноги узлом на затылке, и — прости-прощай, подруга дорогая».
— Как я тебе поверю, если раньше ты мне врал? — словно издали, услышал он голос Маши.
— Раньше с немцами не воевали… Когда война уже началась, залез я в одну квартиру…
— Не надо, не рассказывай!
— Надо… В комнате люлька, в люльке маленький ребенок. На столе недопитый стакан чаю. У зеркала фото лейтенанта, под карточкой похоронка: «Погиб смертью храбрых». Прочитал я и будто колом огрели меня по голове: «Только проводила мужа на войну, и уже вдова, с маленьким»… Было в кармане немного денег, положил бумажки под стакан: придет, подумает, кто-то из однополчан мужа оставил…
— А что это ты так по сторонам смотришь? — спросила вдруг наблюдательная Маша.
— Не хочу, чтобы наш разговор кто слышал, — вздрогнув, ответил Николай, а сам отметил про себя: «Хрыча нигде не видно, а только не один он тут…»
К военкомату подкатила полуторка, за рулем шофер в военном кителе, из кабины выскочил белобрысый красноармеец в линялой гимнастерке, расталкивая всех, распахнул дверь приемной военкомата, крикнул:
— Есть тут Маша Гринько?
— Я Гринько… Что стряслось-то? Откуда вы?.. — проговорила в растерянности ошеломленная Маша.
— Давай скорей в машину! Твой отец едет эшелоном на фронт! Ждет на вокзале под часами!
— Ой, Коля!.. Как же?.. Он ведь в плавании… Приписан к Военно-Морскому Флоту. Старпом… Почему «в эшелоне»? Хотя все может быть…
— Ты едешь или не едешь? Ждать не будем! Через полчаса эшелон отправляется!.. Отец твой у нас комиссаром, — продолжал скороговоркой красноармеец. — Послал нас, говорит: «Дочка в парикмахерской работает на площади Павших Борцов», адрес дал. А приехали, уборщица говорит: «Девчонки в военкомат пошли»… Ну, думаем, дела? Может, нашему комиссару разрешат и дочку в свою часть забрать?..
— Поеду я… — словно извиняясь перед Николаем, сказала Маша.
Белобрысый распахнул перед нею дверцу кабины, одним махом влетел в кузов. Машина рванула с места, помчалась по улице. Вслед бежала замешкавшаяся где-то Соня.
— Маша! Маша! Вернись!..
Но Маша только рукой махнула. Она видела бежавшую вслед за машиной Соню и вновь появившегося откуда-то «ханурика» с «вывихнутыми» черными глазами, резко выделяющимися на бледном, испитом лице. «Ханурик» схватил Николая за рубашку на груди.
«Господи!.. Ничего ведь у него не кончилось! — только и подумала Маша о Николае. — Снова все начинается! „Дядя Володя“ требует свои деньги. И я, я во всем виновата!..»
В тот же день, всего через час-полтора после отправки Николая с сержантом Куренцовым, Сергееву позвонил военком. Немного помолчал, выбирая, с чего начать, затем сказал усталым голосом:
— Глеб Андреевич, эксперимент, должно быть, не получился: ваш Рындин в сопровождении милиционера прибыл в военкомат, я ему сказал: «Жди, вызову», а как оставил одного, он пропал… Третий раз вызываю, что-то не идет…
— Рындин-то не пропал, куда он денется, — как мог спокойнее, заверил военкома Сергеев. — Здесь какое-то недоразумение, в скором времени мы его вам обязательно доставим.
— Хорошо! — почти весело сказал военком. — Я пришлю в ваше управление повестку на Рындина, а вы лично в ней распишетесь с указанием срока, когда он к нам прибудет. Кстати, вы просили на сегодня вызвать и Марию Гринько. Повестку мы послали, но Гринько не пришла. Повторно вызывать?
— Повторно вызывать не нужно, Гринько придет, — давая понять, что не все можно объяснить по телефону, ответил Сергеев.
А что объяснять? Исчезновение Николая вместе с Машей оказалось для него полной неожиданностью.
— Прекрасно! — подвел итог разговору военком. — Значит, и Гринько под вашу ответственность! Так и запишем! Это, конечно, не тот случай, что с Рындиным, но все же проконтролируйте, чтобы я вас больше не беспокоил.
— Договорились, — не разделяя ни радости, ни веселья военкома, ответил Сергеев и положил трубку на аппарат.
«Черт бы побрал этого Николая! Опять ввязался в какую-то историю, еще и Маша его куда-то пропала! Вместе сбежали, что ли? Не должно быть… Оба искренне рвались в действующую армию. Значит, случилось что-то серьезное. Хотя меры приняты и возможные варианты продуманы, но могут быть и неожиданности…» В который раз приходилось Сергееву взваливать на свои плечи груз ответственности за самого ненадежного подопечного, какой только может быть у старшего оперуполномоченного областного управления НКВД. Он еще не решил, как «раскручивать» это ЧП, но события развернулись вдруг с такой стремительностью, что меры пришлось принимать безотлагательно.
Раздался телефонный звонок, в трубке торопливый голос запыхавшегося от быстрого бега человека:
— Товарищ старший лейтенант, докладывает сержант Куренцов…
Выслушав сержанта, Сергеев не удержался, похвалил:
— Молодцы, просто молодцы… Выходит, когда планировали, как в воду смотрели… Да. Сюда, ко мне, и немедленно…
Не успел он положить трубку на аппарат, как снова раздался телефонный звонок. На этот раз докладывал дежурный по управлению:
— Глеб Андреевич, к тебе тут посетительница.
— Фамилию сказала?
— Назвалась Соней Харламовой. Говорит, срочно.
— Пусть пройдет. Попроси кого-нибудь проводить, чтобы не искала кабинет.
Не прошло и минуты, как дверь открылась и в комнату вошла девушка лет двадцати с пышной прической, полноватая, с яркими карминными ногтями.
Этот ее парадный вид настолько противоречил почти неконтролируемому состоянию, что Сергеев вышел из-за стола и предложил Соне стул, но не такой уж и растерянной оказалась подруга Маши, как можно было предположить на первый взгляд.
— Вы Глеб Андреевич Сергеев? — решительно спросила она.
— Вы угадали. Что-нибудь случилось?
— Маша Гринько пропала… Николай… ну, ее друг, сказал: «Беги в управление НКВД, скажи Сергееву, Машку увезли обманом, меня пасет Хрыч, теперь я на крючке у Саломахи, влип намертво».
— Что-то уж слишком много наговорил этот Машин друг, — с легкой иронией, чтобы успокоить Соню, заметил Сергеев. — Одну минуту…
Он снял телефонную трубку, позвонил в архив и попросил принести дело Беспалько (Хрыча).
— А теперь начнем все по порядку… Как я понял, вы — Соня Харламова, работаете вместе с Машей Гринько в одной парикмахерской.
— Точно. Маша мне про вас и про Николая рассказывала, потому и согласилась сюда пойти…
— Ну вот, а теперь спокойно и по порядку расскажите, как и при каких обстоятельствах пропала Маша.
Соня смотрела на него с явным недоумением и даже недоверием: старший лейтенант и не думал хвататься за телефоны, вызывать наряды милиции, немедленно бросаться на поиски пропавшей Маши, а, судя по всему, намеревался затеять неторопливый и обстоятельный разговор.
Сергеев же решил проверить, может быть, в рассказе Сони появятся какие-нибудь детали, кроме тех, что только что сообщил ему сержант Куренцов.
— С утра мы с нею пошли в военкомат, — начала Соня. — Маша, как и я, должна была получить назначение в часть…
— Простите, — прервал ее Сергеев. — А вы уже получили назначение?
— Вот… В распоряжение начмеда 10-й дивизии НКВД, как только закончим курсы… Выпуск будет ускоренный…
— Одну минуту, запишу… Я ведь не просто так спрашиваю. Постараюсь, чтобы Машу Гринько определили вместе с вами.
— Ой, спасибо! Мы же подруги! Так и решили, как работали вместе, так и на фронт или в госпиталь тоже вместе пойдем… А вы уверены, что Маша найдется? Что-нибудь знаете о ней?
— Что-нибудь, конечно, знаем, — по-прежнему невозмутимо ответил Сергеев.
В дверь постучали, вошел помощник дежурного, принес дело Хрыча, заведенное с той поры, когда Рындин назвал фамилию Беспалько, негромко доложил:
— Машина прибыла…
— Вот и хорошо! Как раз кстати.
Сергеев развязал папку, показал Соне фотографию:
— Этот «пасет» Рындина? Сказать по-русски, привязался к нему?
— Точно, этот, — разглядывая фотографию, ответила Соня. — Именно привязался… Маша, когда увидела Николая, отошла в сторону, чтобы не мешать им поговорить… Тут подлетает машина, выскакивает солдат и давай орать: «Где Маша Гринько? Отец на фронт с эшелоном уезжает! На вокзале под часами ждет!»…