И вот я здесь. Я все сказал. Я проснулся среди вас и умираю. Был ли это сон? Хотелось бы в это верить. Но я умираю среди людей, на своей земле. Боже, как я счастлив!
Моряка, потерпевшего кораблекрушение, нашел юнга Курса на Север Бриггс. Мальчишка украл яблоко на камбузе и, спрятавшись в куче кабельных бухт, готовился насладиться плодами своего проступка, когда увидел Баллистера, который с трудом плыл в нескольких ярдах от судна. Бриггс начал вопить изо всех сил, поскольку видел, что пловца вот-вот затянет под винт траулера. Человека подняли на борт. Он был без сознания и, похоже, спал. По-видимому, он плыл совершенно автоматически, как иногда бывает с опытными морскими пловцами.
Вокруг не было ни одного судна, ни каких-либо обломков. Но юнга сказал, что ему показалось, как какое-то почти прозрачное судно, словно сделанное из стекла — таковы его собственные слова, — вдруг встало поперек по правому борту, а потом ушло на дно. Чтобы отучить его рассказывать неправдоподобные вещи, капитан Кормон влепил ему пару увесистых оплеух.
В глотку выловленного человека удалось влить несколько глотков виски. Механик Роуз уступил ему свою койку. Его уложили и накрыли теплым одеялом. Его бессознательное состояние быстро перешло в глубокий, но неспокойный сон. Все с любопытством ждали его пробуждения, когда произошло совершенно ужасное происшествие. Это рассказано вашим покорным слугой Джоном Копеландом, помощником капитана на Курсе на Север, который вместе с матросом Джолксом лицом к лицу столкнулся с ночными тайной и ужасом.
В момент происшествия с плывущим матросом мы замерили последнюю точку местонахождения траулера: 20° западной долготы и 60° северной широты. Я стоял на руле и собирался провести всю ночь на палубе, потому что накануне в свете луны мы видели на горизонте к северо-западу сверкание льдов. Матрос Джолкс развесил ходовые огни и устроился рядом со мной, куря трубку, поскольку страдал сильнейшей зубной болью, обострившейся в теплой каюте. Я был доволен, потому что в одиночку стоять на вахте долгую ночь очень скучно.
Чтобы рассказанное мною было яснее, замечу, что Курс на Север крепкое, хорошее судно, хотя и не траулер последней модели. И на нашем судне оборудована рубка беспроводной телеграфии. Полувековая традиция все еще сильна на судне, где есть парусное вооружение, помогающее малосильному паровому двигателю. На нашем судне нет уродливой застекленной рубки, торчащей лишним пнем посреди палубы. Руль по-прежнему расположен на корме, за которой тянется бескрайнее море, в которую дуют ветра и обрушиваются непогоды. Если я привожу это описание, то для того, чтобы сказать, как мы стали свидетелями необъяснимой драмы не из закрытой застекленной рубки, а находясь на открытой палубе. Без этого описания мой рассказ мог бы удивить тех, кто менее или более знаком с устройством траулеров с паровой машиной.
Луны не было, небо сплошь затягивали плотные тучи, но неяркий свет от фосфоресцирующих гребней волн, похожих на пену у рифов, позволял что-то видеть. Было около десяти часов. Первый тяжелый сон сморил людей. Джолкс, у которого зубная боль не стихала, стонал и глухо ругался. Свет от лампы вырывал из окружающей тьмы его перекошенное лицо. Внезапно его искаженное лицо изменилось. На нем появилось выражение невероятного удивления, тут же сменившееся ужасом. Он разинул рот, и трубка выпала из его зубов. Мне показалось это смешным, и я отпустил шуточку. Вместо ответа он указал дрожащим пальцем на фонарь левого борта. Моя трубка упала на палубу рядом с трубкой Джолкса из-за того, что увидел я. Несколькими дюймами ниже низко повешенного фонаря из темной воды выступали две скрюченных руки. Внезапно руки отцепились от борта, и на палубу выпрыгнула темная и мокрая фигура. Джолкс отскочил в сторону, и свет осветил лицо существа. Мы с невероятным удивлением увидели какого-то священнослужителя в черном сюртуке, с которого стекала морская вода. На маленькой головке горели уставившиеся на нас глаза. Джолкс попытался выхватить рыбацкий нож, но не успел. Существо бросилось на нею и сбило с ног сильнейшим ударом. И в то же мгновение лампа рубки разлетелась в мелкие куски. Чуть позже из каюты донеслись пронзительные крики юнги, который присматривал за больным.
— Его убивают! Его убивают! На помощь!
С тех пор, как мне пришлось усмирять дерущихся членов экипажа, я всегда брал с собой на ночную вахту револьвер. Это было оружие большого калибра, стрелявшее пулями со стальной оболочкой. Я умело пользовался им. Судно дрожало от неясного шума. Через несколько мгновений после этой серии происшествий порыв ветра ударил по траулеру и разогнал тучи. Лунный луч, словно прожектор, приклеился к Курсу на Север. Я слышал крики Бриггса, проклятия капитана, когда послышались мягкие прыжки, словно рядом пробежала кошка. Священнослужитель перескочил через ограждение и нырнул в воду. Я заметил его крохотную головку на гребне волны, прицелился и выстрелил. Человек как-то странно заверещал. Волна прибила его к борту. Джолкс поднялся на ноги еще в каком-то отупении, но уже схватил крюк. Тело плыло рядом с судном, то и дело ударяясь о борт. Крюк зацепил одежду, и матрос с невероятной легкостью поднял на палубу то, что подцепил крюк. Джолкс шевельнул мокрую кучу ногой — она ничего не весила.
Бен Кормон вышел из каюты с зажженным фонарем.
— Нашего спасенного пытались убить! — крикнул он.
— Мы схватили бандита, — сообщил я. — Он выбрался из моря.
— Ты сошел с ума, Копеланд?
— Смотрите, патрон. Я извлек его…
Мы наклонились над жалкими останками и тут же выпрямились, крича, как сумасшедшие. Перед нами лежал пустой костюм. К нему были прикреплены восковые голова и руки. Моя пуля пробила парик и раздробила нос.
Вы знаете, что приключилось с Баллистером. Он нам рассказал все до самого конца этой адской истории. О своем пробуждении. И рассказал просто, словно испытывая счастье. Мы тщательно лечили его. Его левое плечо было пронзено двумя сильными ударами стилета. Но мы сумели остановить кровотечение и спасли бы его, поскольку ни один жизненный орган не был затронут. После своего рассказа он впал в тяжелый сон, а когда очнулся, спросил, откуда эти раны. Бриггс в это время был наедине с раненым и, чтобы показать себя в выигрышном виде, сказал, что среди ночи какая-то темная фигура запрыгнула на палубу из моря и нанесла несколько ударов ножом ему, выловленному из моря человеку. Потом сообщил о выстрелах и показал шутовской наряд паяца. При виде куклы раненый ужасно завопил:
— Школьный учитель! Школьный учитель!
У него началась сильнейшая лихорадка, от которой он очнулся только через неделю в морском госпитале Галвея, поцеловал образ Христа и умер.
Ужасающий манекен был передан пастору Лемансу, достойному священнослужителю, который объездил весь мир и знает тайны моря и диких земель. Он долго рассматривал лохмотья.
— Что могло бы быть внутри? — спросил Арчи Рейнс. — Ведь что-то внутри было. И это было живое.
— Точно, и какое живое, — подтвердил Джолкс, потирая красную распухшую шею.
Пастор Леманс понюхал тряпки, словно собака, потом с отвращением отбросил их.
— Так я и думал, — сказал он.
Мы тоже обнюхали тряпки.
— Пахнет муравьиной кислотой, — сказал я.
— Фосфор, — добавил Рейнс.
Кормон раздумывал целую минуту, потом его губы задрожали.
— Пахнет осьминогом, — твердо заметил он.
Леманс в упор глянул на него.
— В последний день творения, — произнес он. — Бог вывел из моря Ужасного Зверя. Не будем опережать Судьбу в поисках нечестивого.
— Но… — начал Рейнс.
— Кто тот, кто противостоит моим намерениям речами, лишенными знания?
Услышав святые слова, мы опустили головы и отказались искать смысл.
Жан Рэй
КРУИЗ ТЕНЕЙ
(La croisière des Ombres)
Сборник
Конец улицы
(Le bout de la rue)
Однажды вечером, когда на горизонте полыхала электрическая феерия Манхэттена, я впервые услышал эти слова:
— А потом мне останется только Жарвис и другой конец улицы.
— Другой конец улицы! — с болезненным стоном подхватил второй голос.
Этим двум беднягам запретили спускаться на берег.
Они с невыразимой печалью смотрели на землю обетованную, где не суждено было сбыться их последним надеждам.
Я шел вдоль мостика и вновь услышал таинственные слова: их произнесли собеседники, вышедшие из густой тени межпалубного пространства.
— Жарвис, другой конец улицы… надо.
Мы удалялись от одного из портов Индийского океана, где моряки оставляют свои фунты стерлингов в питейных заведениях и опиумных курильнях.
В Марселе на улицах, расцвеченных именами женщин и садов, когда девчонки в коротких юбчонках берут последний банковский билет, эти слова вырвались из ночи с каким-то неведомым отчаянием.
Один раз я задал вопрос, на который мне ответили обезумевшим взглядом. Больше я этого вопроса не задавал.
Эти слова летают над морями, как птицы, несущие мрачную весть. Они слышны во всех портах и доносятся с каждого юта. Они должны быть ужасными, ибо их произносят боязливым шепотом и с омраченным страхом взглядом. Услышав их, братья по несчастью наглухо закрывают свои сердца, словно иллюминаторы при сильном волнении.
Отплыв из Парамарибо, после долгих дней унылого и отвратительного каботажа вдоль выжженных берегов, отвратительных, как плоть после пыток, мы вошли в маслянистое устье одной из бразильских рек, которые широко раскрывают свои пасти в суше, словно хотят заглотать все море.
Мы ждали, вглядываясь в сушу на горизонте, похожую на черную слоновую кость на фоне обманчиво янтарного неба.
Это было на борту Эндимиона, грузового судна, которое бросает вызов морскому воображению. Полупарусник, полупароход, построенный неведомо в какие безумные времена на верфи, больше похожей на Луна-парк, чем на обычную кораблестроительную верфь.
Вы помните об Эндимионе? Он мог восемь, десять месяцев, год ржаветь в какой-нибудь голландской гавани, а потом уходил, повредив очередной шлюз, и объявлялся в Суринаме, где хоронил своих матросов, умерших от лихорадки или убитых в драке.
На пути клиперов немецкие перевозчики нитратов играючи обходили его. Он радовал вооруженные биноклями глаза пассажиров огромных лайнеров. Зачастую разъяренная Атлантика ломала, словно спички, быстрые суда водоизмещением в 40 000 тонн. Часто случалось, что страховые агенты Ллойда повсюду осведомлялись о судьбе гамбургских клиперов, но Эндимион в один прекрасный день бросал якорь у какого-нибудь разрушенного причала в Голландии, а потому судно с каким-то уважением называли «Вечный Возвращенец».
Во время этого рейса в экипаже состояли три беглых каторжника из Французской Гвианы, гниющих от малярии и носящих с некой подозрительностью тяжелые пояса из самородного золота Марони. В котельной орудовали два лесных человека, два туземца с оловянными глазами, которые кормили топку кардиффским углем, пытаясь создать тягу.
Капитан Холтена курил прекрасный голландский табак, попыхивая баварской трубкой, украшенной миниатюрами из сельской жизни.
Мы бродили по палубе, глядя на гнилые воды, которые несла эта жуткая река, и ждали тех, кто должен был прибыть.
Наконец, после долгих дней ожидания — сколько их было? В этой треклятой пустыне медных вод время не измерить — маленький катер с бензиновым мотором появился в какой-то подвижной точке горизонта и направился к нам.
На борту его было всего два грязных индейца, которые передали нам несколько мокрых ананасов. Никто не поднялся на борт Эндимиона, но Холтена закрыл на ключ единственную пассажирскую каюту, сказав, что не любит разговоров, а любопытных попросту выбросит в море.
Любопытство? Чего ради, боже мой? Пустая, как мой карман, каюта, зловонная, как клоповое гнездо? Когда идешь из Суринама, любопытства не бывает. Не бывает его и на борту Эндимиона.
Лесные люди продолжали обслуживать машину, бывшие каторжники не доверяли остальным, матросы выполняли только необходимую для маневра работу с усталостью умирающих людей, капитан курил. Оставался я, случайный моряк, бродяга среди бродяг, который проявлял некий интерес к запертой каюте.
Вода в ведре была заражена серым планктоном Саргасс. Я выплеснул ее в коридор, стенки которого вспучились от жары. По двери каюты расползлась плесень. Я с силой стал оттирать ее.
Холтена остановился рядом и процедил, глянув на меня:
— Убирайся!
Я искоса глянул на него.
— Что плохого я делаю? — возразил я. — Там никого нет.
Капитан-француз обложил бы меня ругательствами. Англичанин поставил бы синяки под глазами. Немец заковал бы меня в железо, что, в общем, было бы справедливо. Холтена медленно извлек изо рта трубку и поднес раскаленный фарфор к моим губам.
Я завопил. Обожженные губы повисли бахромой.
— Будешь молчать, — посоветовал он, сделав новую затяжку.
Каторжники беседовали. Они говорили тихо и подозрительно оглядывались. Саргассы удалялись, поблескивая в свете луны какими-то изумрудными всполохами среди шкур мертвых животных.
Моряки, которые делятся удивительными секретами, опускают подбородок на грудь, где шерсть тельняшек и борода заглушают звучные слоги. Каторжники не были моряками и просто тихо говорили. Но вдоль шпигата их слова скользили ко мне, как гадюки.
— На борт никто не поднимался, — говорили они. — Значит, дикари передали ему золото и камни… Он их спрятал в каюте.
— …Она пустая…
Машина загрохотала, а один из кочегаров застонал.
— Завтра, — донеслось до меня. — Азоры…
Если вы однажды угостите меня стаканом любимого виски, я расскажу вам, как устроен Эндимион, и вы будете часами смеяться, а потом смешить тех, кому перескажете мои слова.
Благодаря глупой конструкции, которая больше напоминала старый еврейский дом, а не судно, достойное ходить по морю, мне удалось не спускать глаз с двери каюты, когда наступила светлая лунная ночь.
Я где-то уже говорил, что луна, которая на суше заставляет вас мечтать, обнимая прелестную блондинку и шепча ей милые рифмованные слова, оборачивается в море своим самим жестоким ликом и плодит кошмары.
Если глядеть из тени воздушного рукава, она выглядит огромной дырой. Она выгоняет тысячи призраков утопленников на пенную вершину волны. По ее лучам карабкаются мокрые белые черви.
На суше призраки вызывают лишь стоны или глупые вопли в полночь. А на море призраки карабкаются по бортам и без единого крика режут вам горло или крадут последний разум из вашей черепушки.
Сколько историй я мог бы рассказать вам на эту тему! В тот вечер она освещала в глубине коридора панель из синей стали, неподвижную, как глаз осьминога. Я прятался в нише, которая позволяла мне видеть все, что происходило в коридоре, а потом проскользнуть к своей койке или на камбуз, чтобы украсть виски.
В коридоре послышались шаги, потом на синей стальной двери возникла тень одного из каторжников. Он не колебался перед дверью каюты. Его умелые пальцы ощупали замок, и дверь приоткрылась.
Человек глубоко вздохнул и вошел.
Одну или две секунды висела могильная тишина, потом вор вышел.
Серебристый лунный свет озарил его лицо.
Я еще никогда не видел столь искаженного ужасом лица. Глаза вылезли из орбит, из расщелины рта рвался хрип безумца.
Он бросился на палубу, где рухнул на настил, смешно дернулся, как полишинель, и затих.
Единственный шум, который донесся до меня сквозь медленную песнь волн, было какое-то чавканье, удивительно отвратительное и похожее на разжевывание какой-то дичи.
Что-то воздушное, как след вспорхнувшей орифламмы, пронеслось по коридору. Потом дверь захлопнулась сама собой, хотя я никого не заметил.