– Спасибо тебе, – смущенно пробормотал Алексей и искоса бегло взглянул на брата.
– Да я не о том, – плохо скрывая досаду, отмахнулся Митя и с раздражением посмотрел, как неумело затягивается Алексей. Курил тот действительно неважно, как любой новичок, да и папиросу держал как-то неловко, по-женски, между двумя напряженно выпрямленными пальцами.
– Ну вот… окостыжил пальцы… Ты и курить-то, брат, толком не можешь! – Не удержался старший и брезгливо вырвал папиросу из его губ. – Брось, не умеешь – не начинай. Тебе на сцене выступать, а ты легкие гробишь.
– Опять заводишься?
– Да, опять!
– За что, брат? А если я люблю ее? Способен постичь? И что мне отец? Он вечно пьяный – света Божьего не видит, вконец потерял лицо… Очень мне надо у него благословения спрашивать…
– Ой, Лешка, Лешка… Ну, в кого ты у нас такой? Чай, крещеный, не нехристь, а болтаешь что? Да черт с ней, с любовью, ее с кашей не съешь.
– Нет, погоди! – Запальчиво обрывая собеседника, теряя последние крохи воли, как перед каменной глухой стеной, младший схватил старшего за плечи и, с силой сдавив их, наклонился близко, к самому лицу, к самым глазам: – Я что ж, по-твоему, нелюдь какой? Горбатый или припадочный? Что «Лешка»? Что «Лешка»? Я не хуже других, такой же человек! И будет тебе известно: кое-чего добился в жизни! Знаешь ли ты, какие визитки и приглашения сыплются мне на голову?! Я… я!
Алексей со слезами на глазах тряс брата за плечи, и его пальцы сжимались и разжимались, царапая сквозь сорочку кожу Дмитрия.
– Что ты мне душу всю измотал? Поучаешь! Только и знаешь – свою красоту да значимость при друзьях рисовать. Ты мне сердце до дыр прогрыз, понимаешь ли? А ко мне… брату своему… ты ни разу, ни разу!.. не пришел на спектакль! Не спросил, как мне там, в доме казенном, живется, как можется? Что же ты делаешь со мной, Митька? В лицо плюешь мне, ведь так? Да! Да! Да!!
– Заткнись! Что ты, как баба! – Дмитрий сбил руки Алексея и в гневе отшвырнул его от себя, так, что он шумно, роняя вилки и пепельницу, ахнулся на свой стул.
Рядом тут же мелькнула набрякшая враждебной предупредительностью рожа полового, но Митя вовремя сунул ему в лапу пятак и уладил дело. За столом сделалась непривычная тишина, от которой, казалось, был слышен отчетливый перестук сердец. Под потолком слабо колыхался и таял в желтушном тумане масляных ламп табачный дым. Но через минуту уже опять грянула музыка, от топота ног взвизгнули половицы, и дрожь заплясала по полу. За дальней водочной стойкой, которую отгораживал от пивного зала красный плюшевый занавес, кто-то пьяный отчаянно гикал, ровно стабунивал лошадей в степи, а вслед ему вторил звоном букет женских голосов, один из которых ярче иных заливался хохотом и с развратным нажимом выводил:
Для тебя одного, соколик,
Я как цвет ароматный цвела…
– Лешка, что с тобой?
Дмитрий растерянно и сурово одновременно, устремив на брата разглядывающий взор, наложил на себя крест.
– Господи, Мать Пресвятая Богородица, ты мне чуть шею не располосовал своими ногтищами… Ну, ты и «златоуст», черт тебя подери… не слова, а жабы. Хватит пиво булькать! С резьбы сходишь. Откуда в тебе столько яри и лютости?
– А коли и так, тебе не все одно? – Алексей отвернулся, но, судя по его напряженным плечам и шее, он слушал внимательно. И когда поймал на себе пристальный взгляд молчавшего Дмитрия, еще пуще набычился и уставился в одну точку, глядя под ноги.
– Ох, Лешка, голова бедовая… – нарушая глухую тишину молчания, снова повторил брат. – И в кого ты родился такой хороший, а я плохой да с изъяном?.. Ведь из одной купели, тем же местом на свет шел, как и ты! Ан нет… поди ж ты!
– Мне откуда знать? Должно быть, родился такой, – подчеркнуто сухо отрезал Алексей.
– Допустим, – насмешливо ухмыльнулся Митя. – Но насчет своих мыслей о любви и женитьбе – забудь! И позволь покуда мне решать за тебя – твоему старшему брату. Я теперь тебе за отца… Так и мать велела тебе передать. Ты ведь нынче у нас гость редкий в доме… все больше на сцене предпочитаешь порхать… Мирские заботы побоку – не для тебя…
– А ты меня куском хлеба не кори. У родичей денег лишь на тебя хватило. На, погляди! Не больно-то я разбогател на казенном пятаке, а ежели что и имею в кармане, так за то сто потов пролито. Ай, тебе один шут не понять. Что-то своему дружку Грэю ты таких лещей не отвешиваешь!
– Дак… то гусар! Кость белая, а мы от сохи. Этот бабий черт всех покрыл, кто на глаз попался. Ты за него не бойся… Уж он, забубенный, будет жить в самой халве, хоть кутежи его под шпоры износят. Ему, брат ты мой, ей-ей, бес ворожит.
– Вот и наворожил с Ланским… слышал я от людей.
– Слышал, и славно. То не секрет, да он и на Кавказе забаву-любаву отыщет. Он ведь только усами пошевелит – у бабы мороз по коже бежит. Глядишь, еще и героем вернется. Здесь-то, в казармах, кресты с орденами на подушках не приколоты. А теперь слушай и запоминай, – через душную паузу раздумчиво сказал Дмитрий, остановившись глазами на Алексее. – Угодишь мне… себе угодишь. Только уговор – не обижаться… Покуда ты мал, соплив и кривоног, – не преминул ввернуть свою обидную шутку Митя. – В голове твоей еще темно и рано. Взять хотя бы эту твою Марьюшку. Ты говоришь, она «благородного фасону»… На первый взгляд, быть может… Но это только на взгляд новичка. Тише, не кипятись. У нас уговор. Ты прежде, друг любезный, в борделях не бывал-с, не так ли? Во-о-от! Поэтому не ведаешь, что в каждом уважаемом доме терпимости имеется одна, а то и парочка таких «невинных жертв судьбы», как твоя зазноба. Эти сучки и одеты-то как монашки иль юные вдовы, взгляд скромный, что в церкви… Боже ты мой!.. Ах, что вы, что вы, на лицах как будто ни пудры, ни румян, и губы помады не знают… Ну, так это все враки, Алеша, для новичков-ослов, вроде тебя, кто в б… доме ищет порядочность и правду. А правды там отродясь нет. Ну нет, понимаешь ли, не-ет! И не будет! Ты же актер, должен смекнуть. Роль у этих продажных стерв такая – иллюзию чистоты создавать, цыпочек нетоптанных. Вот в таких-то и влюбляются пьяные школяры-гимназисты… мечтают, дурни, о всякой чепухе и на коленях слезно упрашивают начать с ними новую биографию, так сказать, с белого листа. А ведь эта хитрющая лярва, братец, когда уединится в нумер с мужиком, всенепременно нажрется вина, как свинья, и на столе спляшет, сверкая голыми ляжками, а еще, чего доброго, и в волоса вцепится, ежели посчитает что денег ей мало дали… Вот и твоя Саломея – одна из них. Богом клянусь, ни чуточки, брат, не лучше! А ты – «любовь»…
– Врешь! Врешь!! Все врешь!! – Алешка закрыл пальцами глаза, словно вдавливал их в самую глубь, и, бухнувшись ничком на стол, беззвучно зарыдал в нестерпимой муке, как могут рыдать люди лишь над чем-то значимым и дорогим, потерянным в жизни навсегда. – Что ты понимаешь в любви? – Алешка вскинул взлохмаченную голову, и старший увидел под светом фонаря бесконечно злые, красные от слез глаза и рот, сжатый ненавистью и обидой.
– Да уж побольше тебя, будь уверен. – Дмитрий вынул руки из карманов и нервно прикурил новую папиросу.
А вокруг гремели радостные голоса разговлявшегося на Светлую Седьмицу народа, натуженно-пьяно разводила меха двухрядка-гармонь и камнем грохотали каблуки пляшущих вприсядку извозчиков.
– Леха, ты что? – Дмитрий раздраженно отмахнулся, как от мух, на голоса подошедших приятелей. Таких слез брата он еще не видал и крепко смутился, торопливо обошел стол, присел на корточки рядом и доверительно положил ладонь на плечо младшего. – Лешка, чего ты, чего? Ну-к, хватит голову клонить, выпей пивка, Ну пожалуйста, ради меня… У нас ведь был уговор, – сердечно шептал он на ухо младшему и гладил, гладил вздрагивавшие лопатки. – Ну прости ты меня, прости, Алешка!
Но плакал Алешка и что-то невнятно бормотал, чего никак не мог распознать Митя. А между тем он рыдал навзрыд отнюдь не только из-за грубости Дмитрия, а именно из-за правоты всех сказанных ему слов, горький и беспощадный смысл которых бил в самое сердце, не оставляя и камня на камне от его веры, надежды, любви. Все рушилось и крошилось вокруг него, как гнилой сыр, и жизнь становилась бессмыслицей. Но даже осознав еще прежде всю ошибочность и нелепость своих наивных фантазий насчет Марьюшки, когда она сама выставила его, как щенка, за дверь, – он не хотел сейчас мириться с диктуемой правдой Мити. Мятежная память вставала на дыбы и открывала свои незаживающие раны. Дмитрий и его студенты-друзья продолжали тормошить Алешку за плечи, что-то убежденно доказывали, двигали к его онемевшим рукам кружки янтарного пива, но он уже не слышал их… Сквозь искрящуюся соль слез он видел одну и ту же картину: темное небо с ярким крошевом звезд и зарешеченное окно на втором этаже, в тяжелом окладе красных портьер. Он приходил к корнеевскому трактиру ежедневно всю неделю, и всякий раз за подсвеченным оконным стеклом мелькали неясные тени, и Алешке казалось, что он слышит веселый Марьюшкин смех и деликатный звон шпор, который бывает лишь у молоденьких офицеров…
– Тебе лучше, братец? – Митя накрыл горячей рукой сжатые в кулак пальцы Алеши и услышал рваное, налитое слезами:
– Да пошли… вы… все…
В следующую секунду тот, словно слепой, расширенными глазами глянул в пространство, куда-то выше голов, к нему склонившихся, и, не говоря ни слова, бросился прочь.
Опешившие Митины друзья так и застыли с кружками в руках. Зло хлопнула трактирная дверь, точно съела Алешку, а из-за плюшевой занавески все продолжал гикать и хрипеть, будто борова давили, ошалевший от водки голос; наперерез ему неслись высокие женские голоса, и кто-то из пожарных, в углу за соседним столом, с важными усами, громко заказывал:
– Гуся мне с кашей в полнейшем порядке, по-расплюевски, и водки графин – со льда, чтоб зубы ломило.
Глава 6
Облокотившись на перила, Алексей еще долго смотрел на загадочную игру зеленой воды, отдавая свою душу знакомой и тихой летучей грусти. Искренне сожалел о раздоре с братом: после этой ссоры до сего дня он так и не виделся с Митей. Увы, горечь обиды еще была велика… и сердце саднили брошенные ему в лицо слова. Вспомнил и о том, как, прибежав в училище, он изумил своим видом дежурного, без объяснений принял протянутый ключ и, закрывшись в своем дортуаре, бросился на кровать, уткнувшись красным лицом в подушку. Тогда передумалось многое, что объяснить ни себе, ни кому другому Алешка никогда не сумел бы. Ясное понимание краха своих надежд – с чем возможно было сравнить это чувство? Раз случившись, более этот момент в жизни не повторится, его не вернешь, не догонишь… «Конечно, жизнь долгая… Бог знает что еще будет? Быть может, даже очень похожее, – рассуждал он и тут же сам подводил черту, – но прошлого не вернуть». Память проявила перед мысленным взором «корнеевку»: алые хищные женские рты, жирно подведенные тушью глаза, бесстыжую наготу плоти… Нет… это была не любовь, это была ошибка, имя которой – обман.
Кречетов не помнил, какая тайная сила заставила его оторваться от своих дум и посмотреть в сторону, где галдели неуемные чайки, но то, что он увидел… заставило обомлеть.
Позже Алексей не раз вспоминал это мгновение, и оно проступало в его обостренной памяти с чеканной точностью, совсем как тогда: звонкие детские голоса, отрывистые выкрики команд речников, влажистый хлюп воды, ощущение ярких солнечных пятен в уголке глаз, нарастающее томление и одновременно отчаянье в груди, а затем она – его прелестная незнакомка. При виде ее для Алешки все внезапно, кроме нее самой, куда-то кануло, растворилось. Исчезли звуки, пристань окуталась тишиной, и все пространство, вся непомерная ширь разлившейся Волги, решительно все сузилось до места, которое занимала она. Он видел только ее – сияющую красоту, ее благородный профиль – простой и спокойный, как у всякой порядочной девушки.
Она стояла спиной к речным кассам у тех же перил и, откинув голову, кормила крикливых чаек. Верткие птицы ныряли в прозрачном воздухе, резали белыми крыльями яркую солнечную синь и ловко подхватывали летящие хлебные крошки. Локоны цвета белого золота вились на теплом ветерке, кутая ее профиль в светлую вуаль.
Полный недоумения и восторга, Алексей продолжал неотрывно смотреть. И чем пристрастнее он вглядывался, тем значительнее и важнее становился для него ее образ. И, как казалось влюбленному, образ этот был куда как нежней, а более несхож со всем тем, что его окружало.
Другие барышни-модницы нарочно гордились тем, как вычурно броско они одеты – точь-в-точь рождественские игрушки на сверкающей елке, а она напротив – сдержанна и скромна, точно сторонилась яркого назойливого света, хотя и была затянута в голубой атлас с лентами, но с тонким вкусом, без особенной пышной уродливости.
И право дело, над излишествами женских туалетов, скажем, дамских турнюров, которые провинциальными магазинами доводились до чудовищных размеров и видов, саратовец развертывался во всем блеске своего остроумия. Многие образцы этих туалетов действительно были некими архитектурными сооружениями, какими-то зыблющимися, живыми «монбланами»…
– Боже, какая же она… какая!.. – тихо самому себе сказал Алешка и ощутил облегчение. Сердце забилось спокойнее, мучительный раздрай души исчез, и ему даже показалось, что он почувствовал девичий запах, тот самый прохладный запах ванили, которым дышала оброненная муфточка.
Девушка неожиданно обернулась, слегка нахмурилась, точно уловила мужской пристальный взгляд, словно кто-то окликнул ее. Взглянула на Алексея чуть подведенными глазами и как-то особенно быстро мелькнула бледным, с матовым румянцем щек, лицом. Их взгляды встретились лишь на краткий миг. Но этого было довольно, чтобы он успел разглядеть красивые серо-голубые, со льдинкой, глаза, темно-русые с изломом, как крыло чайки, брови.
Барышня, похоже, не обратила на него внимания и вновь принялась кормить птиц. Он продолжал молчать, не смея шевельнутся, и все смотрел, как заколдованный, не в силах оторваться от совершенного профиля.
«Вот я и влюбился… Это она, Алексей, она – твоя судьба. Другой такой, знай, никогда не будет! Разве ее можно с кем-нибудь сравнить? Нет, нет и нет!»
И то правда: на бульварах и аллеях Саратова, на набережной нашлось бы немало милых барышень, славно одетых, совсем не хуже. Но эта особа ни в чем не была похожа на прочих. В ней жило что-то иное, чего лишены были другие прелестницы. На ее лице играли те же живые краски, так свойственные юности, но лежала на нем печать и иного чувства, которое вряд ли возможно передать словами, которое не определяется мыслью, а доступно для понимания, пожалуй, лишь такому же чувству.
Ей было шестнадцать, а может, как и ему, немногим более. Грациозная. Удивительно стройная, легкая… Кидая чайкам хлебные крошки, она временами едва заметно склоняла голову к плечу. Это бессознательное движение придавало ей отчасти утомленный вид, но было очень изящно и мило.
Время бежало неумолимо, и в какой-то момент Алешка интуитивно почувствовал, что теряет ее. Следовало немедленно действовать, ухватиться за любое удобное средство. Но лишь только он собрался сделать решительный шаг к знакомству, как из толпы отдыхающих к его возлюбленной направилась гувернантка – та самая строгая дама со светлым ореолом седеющих, высоко зачесанных волос. «Она как жаба, только уродливее, – выстрелило в голове Кречетова, – чтоб ей провалиться! Проходу не дает… старая ведьма!»
Гувернантка жестким шагом пересекла галерею, достав на ходу из узкого ридикюля носовой платок, закутала в него свой унылый нос, высморкалась и, как почудилось Алексею, поглядела в его сторону с таким выражением гадливости, будто он был по меньшей мере грязным помойным котом. Затем все так же молча, с высокомерно поджатыми губами, не удостаивая его взглядом, она что-то требовательно сказала своей подопечной и указала гипюровым зонтиком на лестницу, ведущую к выходу.
Юная воспитанница колебалась недолго, но прежде, чем последовать за своей бонной, быстро обернулась и посмотрела еще раз на Алексея. Это был краткий, но прямой оценивающий взгляд, без праздного кокетства и робости. Прелестная незнакомка глядела на него, будто пыталась запомнить его лицо, и прежде, чем он успел в ответ обходительно кивнуть головой, она поспешила уйти.
Алешка снова испытал чувство, что падает в пропасть и, не желая больше испытывать судьбу, бросился им вослед. «Господи, что же это я?! Я – актер Императорского театра Кречетов Алексей… И не смею… боюсь… Вздор! Тысячу раз вздор!»
– Ради Бога, прошу извинить меня, – забегая вперед, остановил дам Алексей. – Я понимаю… я хотел… – сбивчиво начал он, стараясь говорить как можно учтивее, но выходило еще более бестолково и путано.
Старая дева как будто и не слыхала, пытаясь обойти стороной неизвестно откуда объявившегося юнца, но Алексей не замедлил придержать ее за локоть.
– Да что вам, молодой человек? Отчего не даете нам пройти? – Она сердито вскинула выцветшие нитки бровей. – Не будьте назойливы. Это дурно и некрасиво. О, да вы, похоже, не знаете, где проживает вежливость?