– Выглядит-то барин как? – пробасил посланник.
– Усищи – во! – что у прусака! Лбом гвоздь вобьёт. В плечах косая сажень. Человечище.
Упования Розанова на сметку «красной шапки» и худосочность бумажника двухфамильного господина оказались не напрасными. Спустя несколько часов Вольский стоял перед Василием Васильевичем. С порога он счёл обязательным поставить хозяина в известность:
– Я оставил подполье. Легализовался как Вольский. Так и зовите, – крепкий господин пощёлкал костяшками пальцев и веско произнёс: – Мы с Володькой Ульяновым разошлись во мнениях. Я утверждаю, что продолжать борьбу вредно, ибо полученных от государя свобод нам более чем достаточно. Ума б найти, чтоб ими распорядиться. Оттого сейчас я не «большевик», а – «меньшевик».
Розанов поинтересовался:
– Вас правой рукой Ленина величали. Как же теперь Николай Ленин без руки?
– Как? Ампутант! – хохотнул Вольский, во всём виде которого в этот момент выразилось довольство. – С какой целью вы меня позвали?
– Поговорить о нашем общем знакомом – Борисе Николаевиче Бугаеве.
Вольский скривился, словно от зубной боли, заслышав имя поэта.
– Разве вы не дружны?
Гость остервенело рыкнул сквозь усы:
– Да чёрт бы побрал этого Бугаева!
– А если это самое произойдёт, жалеть не будете? – просюсюкал Розанов.
Вольский рявкнул:
– Что вы хотите сказать?
Дав гостю время успокоиться, Розанов изъял из ровненькой шкапной подборки том, от прочих неотличимый. Полистал и протянул раскрытый на литографической вклейке: в овальной рамочке – изящная женская головка с натёртыми розовой пудрой щёчками, украшенная колечками тёмных волос.
– Что за прелестное создание? Судя по старинному наряду, наперсница моей бабушки, – натужно пошутил Вольский.
– Сие прелестное создание, – менторски начал Розанов, – устроило дуэль, которая закончилась смертельным ранением Пушкина. Того самого Пушкина, поэта. Будьте знакомы: Идалия Григорьевна Палетика.
– А теперь вы начнёте декламировать малоизвестные пушкинские стихи? – иронизировал Вольский.
– Возьмите лупу оценить её украшение.
– И без того разберу: крестик с колечком. Египетский значок?
– Он и есть. Впрочем, не торопите фактов. Аполлинария Суслова – знакомо ли вам это имя?
– Нет. Кто сия особа?
Розанов втиснул бумажный кирпич обратно в стену своей крепости и обернулся на гостя:
– Старая подруга Фёдора Михайловича Достоевского. И – моя жена.
Вольский вгляделся в лицо Розанова и едва заметно качнул головой в сторону жилых комнат. В этом сдержанном движении сквозил невысказанный вопрос.
– Варенька – тоже моя жена, тайно мы повенчаны, – объяснил Розанов. – Аполлинария в разводе отказывает вот уже четверть века, и детишки наши с Варенькой из-за того считаемы незаконнорожденными.
– Н-да, – крякнул Вольский.
– Много кровушки она попортила, – продолжал Василий Васильевич. – Фёдору Михайловичу. И мне тоже.
– А Борька здесь причём? – разозлился Вольский, дабы скрыть неловкость.
– Обождите, сейчас до Бориса Николаича дойдём.
– Я слушаю вас, – буркнул меньшевик.
– Суслова изводила Фёдора Михайловича инквизиторски. Труд его в грош не ставила.
– Литературоведенье, бесспорно, предмет интересный…
– Книги эти на языки переведены, в университетах изучены. Понимаете, чего мы – все мы – из-за бабских прихотей лишиться могли?
Вольский слушал мрачно, более не пробуя встрять.
– Позже, с Достоевским развязавшись, меня заприметила, поманила, а я и рад – как же: роскошная дама, близкая знакомая великого писателя… Сам в петлю полез. Повенчались. Откуда мне было знать коллизии, которые у неё с Фёдором Михайловичем были? Спустя немного времени сунула мою первую брошюру дружкам, подучила их. Прихожу я на зов в чужую гостиную, а там… вымолвить гадко… Книжечку мою высмеивают и… струями жёлтыми заливают!
– Негодяи! – с чувством припечатал Вольский.
– И вот, этим утром я узнаю, что вашего товарища Борю Бугаева одна дама уламывает: брось писать стихи!
– Неужто – Суслова?
– Нет. Минцлова.
– А-а-а, «колода»…
Машинально нахмурившись грубому прозвищу, Василий Васильевич продолжал:
– Только вот амулетик – что у Палетики, что у Сусловой, что у Минцловой: един.
– Секта? – нахмурился Вольский.
Розанов скорбно улыбнулся, что означало: да.
– Чего оне добиваются?
– Очевидно их цель: изводить и уничтожать соль земли русской – писателей.
– Я сам в некотором роде… гм-гм, веду кое-какие записи, – признался Вольский. – Не полагаясь на одну лишь память, сохраняю кое-какие факты для себя самого и потомков. Очевидно, не имею чести принадлежать к «соли», – он обиженно оттопырил нижнюю губу, – коль скоро не отыскала меня роковая женщина. Но я помогу вам, то есть Боре – ради былой с ним дружбы.
Розанов поведал Вольскому, как продемонстрировал утренней гостье планшет с античными монетами, вопросив:
– Узнаёте что-нибудь?
– Да вот же он, этот знак! – воскликнула Мариэтта и торопливо уточнила: – Только у Минцловой – кругляш, то есть края закруглены.
– Ещё древнее, – вымолвил тогда непонятное Василий Васильевич, а сейчас объяснил Вольскому: – В седую древность монеты по-простому: вручную расплющивали металлический кругляш между двух штемпелей и на этом заканчивали. Гурт оставался необработанным – отсюда и происходит закруглённость краёв.
– Что же, секта из фараоновского Египта себя ведёт? – уточнил Вольский. – В существование пятитысячелетних заговоров я ни за что не поверю.
– Нет, конечно же. Нам важно знать: оне понимают в истории и считают необходимым носить именно такую примету. Николай Владиславович, вы, наверное, знаете греческое слово «муза»?
– Кто ж не знает!
– Как и старинную приставку «анти». А сведите-ка их воедино.
– «Антимуза»? – произнёс Вольский с опаской, будто пробуя новоизобретённое слово на вкус.
– Именно. Об «антимузах» никто и никогда не задумывался. Это музы у всех на слуху. Лезбия вдохновляла Катулла. Элоиза благодетельствовала своей красотой Абеляра. Беатриче потрясла Данта. Лаура де Нов осияла своей красотой Петрарку. Ульрика фон Леветцов запустила беса в ребро престарелому Гёте. Каэтана Альба обласкала Гойю. Вирджиния Клемм скрасила зрелые годы Поэ. А вот имена антимуз установить трудно: они заклеймены. Антимузы втираются в доверие, поначалу выглядя как музы. Когда же являют свою истинную сущность, уязвлённые литераторы желают их забыть, стараются вытеснить из памяти и вымарывают их имена отовсюду.
– Три имени известно: Палетика, Суслова, Минцлова. Впрочем, есть слабое место в вашей теории: Минцлова не годится на роль роковой женщины. Она слишком… тяжела на подъём.
Василий Васильевич с укоризной посмотрел на Вольского. Тот продолжал, не замечая:
– Знаком я с этой десятипудовой антимузой. Вокруг неё вьются оккультисты, спириты и прочий мистически настроенный сброд. Она многих писателей задурила. Боготворят её, в рот заглядывают – что изречёт? Я как реалист не приемлю бредней Минцловой. Сам наблюдал все её подлые ужимки, поэтому допускаю правоту ваших теорий. К слову, я в одной гостиной краем уха слыхал, вашу книгу давеча заарестовали? Дело рук секты?
– Ах, нет, – отмахнулся Василий Васильевич. – Не их стиль. Тут – банальное. В моей книге – порнография.
У Вольского брови поползли вверх.
– Таков вердикт цензора, – оправдался Розанов. – Я тут ни при чём. Так вот, из всего видно, что эти роковые дамы стремятся, скажем так, предотвратить создание произведения, оборвать работу над ним, а ещё лучше – отбить охоту писать и печататься. – Розанов встряхнул головой, должно быть, вспомнив горькую участь своей первой брошюрки. – Антимузы уничтожают произведение, чтобы и рукописи не осталось. У меня и рукопись цела, и авторский экземплярчик убережён от сожжения тиража. Могу ссудить на время, почитаете в уединении.
Вольский, как будто не расслышав предложения Розанова, размышлял вслух:
– Любопытно узнать, почему к Володьке Ульянову антимузку не приставили? Совсем негодные вещи строчит?
– Очевидно, вся его «философия» есть большое художество, – съязвил Василий Васильевич.
– Что ж, повторю: я готов.
– Отлично! Только вот… Личарды Минцловой могут быть вооружены, – проронил Розанов. – Надобно оружием запастись.
– У меня – кулаки.
Василий Васильевич воззрился на гостя испытующе:
– И всё?
– Свинчатка.
– Боюсь, этого окажется недостаточно.
Вольский замялся:
– У меня в кармане пиджака «бульдог».
– И шести пуль вряд ли хватит.
– Не понимаю ваших намёков. Хотите узнать, имею ли я бомбу? – раздражился Вольский. – Скрывать не стану: имею, но скорее по привычке. А у вас, Василий Василич, есть оружие?
Розанов открыл дверцу шкапа. В напоминающей подставку для каминных принадлежностей конструкции помещались разнокалиберные трости. Василий Василич поводил рукою над ними в нерешительности, выбрал экземпляр с массивным набалдашником, на который ушло не менее фунта кости и металла.
– Знаете, не раз сегодня помянутого Достоевского, Фёдор Михалыча, как-то на Николаевской улице пьянчуга ударил по голове. Ну, наш гений – кремень, а я бы такого сотрясения не пережил. Потому в целях профилактики преступлений против себя, – хихикнул Розанов, – владею скромным арсенальцем.
– И только-то! – фыркнул меньшевик. – А у меня чего допытались! Какой у вас план?
– Мы входим в гостиную. Вы впереди – расталкиваете мистов, буде таковые окажутся на пути, и вызываете Бугаева на дуэль со шпагами.
Вольский поднял бровь.
Розанов потрепал спутника по руке.
– Ваша размолвка окажется чрезвычайно к месту. Мне удалось добыть шпаги и даже не бутафорские. Возьмите футляр – он тяжёлый. Я приму на себя роль секунданта. Идём будто бы условиться о времени и месте барьера, выводим под белы рученьки Бориса Николаича, а там… сажаем в пролётку и мчимся в уединённое место, чтобы убедительно объяснить, кто в действительности ему друг, а кто – враг.
– Вам бы, Василь Василич, приключенческие романы строчить. Знаете: Сабатини, Жуль Верн, граф Салиас…
– К беллетристике я не пригоден, – отрапортовал Розанов. – А вот эссеи, очерки, газетчина, заметочки всякие, – это моё. Ну, с Богом!..
– Где Бугаев? Дайте мне его! – с порога зарычал Вольский, безо всякого труда изображая ярость.
– Бориньку четверть часа как увезли в лечебницу! Нервический срыв. Анна Рудольфовна вызвалась проводить и проверить, как он устроится, – застрочила курсистка. – А врач – такой странный: темнейший брюнет, в очках без…
Не слушая лепет курсистки, Вольский повернулся к Розанову:
– Опоздали!
– Работа у них опасная, у бедных докториков, – вставила курсистка. – Нервические больные – они не все как Боренька, некоторые бывают…
– Что будем делать?
– …буйные. Такой, наверное…
– Есть у меня кое-какие мысли.
– …выдавил ему стёкла.
– Здесь слишком шумно, – посетовал Розанов. – Уединимся и обдумаем создавшееся положение. Здесь, к примеру…
Розанов отворил дверь в боковую комнату – дохнуло слитным шумом: шорохом, дыханием, шушуканьем множества людей. Смущённые обитатели творческой коммуны, казалось, водили хоровод вокруг подпиравшей потолок тонкой колонны, сплетённой из палочек и прутьев.
– Вон оттуда и сняли, – произнесла девица и добавила с гордостью: – Наш Боря – акробат!
– А как сняли? – поинтересовался Вольский.
Девица пожала плечами:
– Нас не пустили в залу: вдруг Боря взбесится.
– А это ещё что такое? – Розанов наклонился за стопкой разнокалиберных личточков, стиснутых ажурной металлической прищепкой.
– Анна Рудольфовна выронила, – пискнула вездесущая курсистка.
– Борин почерк, – вставил Вольский, заглянув через плечо спутника на зажим для визиток.
Василий Васильевич пробежал строки глазами:
– «Мир рвался… атомной… бомбой». Любопытно. «Сверх… гекатомбой».
– А эта поправка руки Анны Рудольфовны, – подсказала услужливая курсистка.
– Минцлова – стихи правит?!.. Ничего не понимаю.
– Дайте мне!.. – пропищала девушка, протягивая руку.
Вольский загородил своей широкой спиной Розанова и найденный трофей от неуёмной курсистки.
Со стены выпучился огромной оранжевой радужкой спасательный круг из пробки. Вольский хулигански подмигнул то ли ему, то ли девушке и хмыкнул:
– И зачем ты здесь, морской бублик?
– На случай наводнения, – строго ответила курсистка. – Наверное, из провинции недавно? Знаете, какие в Петербурге наводнения? Ветер надует с залива воду…
– Но пятый этаж!..
– Анна Рудольфовна в некоторых вопросах очень мнительна.
Курсистка поджала губы.
В просвет, образовавшийся после манёвра подпольщика, ввернулся обёрнутый в бухарский халат хозяин квартиры.
– Гляньте, люди добрые, – шутливо просюсюкал он, – Боря, сидючи на верхотуре, лепнину исчертил. И ладно бы – стихи: можно хвастаться граффити перед публикой. Ни то ни сё. Декоратор из Бори никудышный. Чай, не Бакст.
Гости задрали головы: на белоснежном потолке очернялся контуром гриб, судя по худосочным бокам – боровик, а то и мухомор, если принять во внимание вуаль под шляпкой.
– Небоскрёб-с! – гаркнул некий господин с чёрными кругами вокруг глаз. Он эксцентрично тряс эспаньолкой, что походило на суетливый coup de grâce поверженному рыцарю. – Не знаем, как разобрать сию этажерку.
– Проще простого! – вырвалось у Вольского.
Начался галдёж:
– Покажите нам! Пособите!
Вольский решительно двинулся к башне, легонько толкнул ножку второго в пирамиде стула. Башня завалилась, распадаясь на этажи. Просеялась хрустальными градинами подбитая люстра. Будто далёкий ледоход грохнуло зеркало, льдинами величиною с ладонь ссыпалось к основанию всё, кроме одного треугольного кусочка, застрявшего в уголке рамы.
Люди онемели и застыли.
Розанов взял под локоть Вольского и направил к дверям.
– Насчёт наводнения не знаю, а вот землетрясение я им устроил!
Боря вспомнил ужас, испытанный в ту минуту, когда его спускали с «башни» из стульев, и от перенапряжения чувств вновь забегал по камере.
– Что вы носитесь? – брезгливо сказал тюремщик. – Лягте, всхрапните. Да и я подремлю-с.
– Не могу спать при чужих людях! – воскликнул Бугаев, задрав лик к низкому потолку и потрясая кистями рук в отчаянии, выглядящем картинно. В действительности он был вполне искренен.
– Как же я вам чужой-с? – удивился тюремщик. – Я вам теперь прихожусь не менее чем роднёй-с.
Боря странно взглянул на него, искоса, недоверчиво, как будто разглядев что-то, чего раньше не замечал.
– Правда?
– Да-с, – откликнулся тюремщик и прыснул в кулак.
Бугаев присел на краешек лежанки, сложив руки на коленях, как гимназистка, и сказал:
– А знаете, не ожидал. Верите ли: слеза протачивает русло в усохшем слёзном канальце. Будь у вас в кармане лупа, сами имели бы удовольствие рассмотреть… Знавал я московского чудака, носившего в жилетном карманце лупу: он рассматривал встречавшиеся орнаменты, исчисляя в них закономерность. Впрочем, я не о том… Повстречать в этаком остроге человека с душою нараспашку! Не так много в жизни было у меня доброхотов. Я, верите ли, частенько отворял сердце и неизменно бывал наказан. Вы, однако, мне отчего-то импонируете. Совсем, как в своё время Саша Блок. Дружба с ним закончилась, мы теперь – враги… А его жена, Любовь Дмитриевна… Ангелическое создание! В тот день, когда я впервые увидал её…
Тюремщик махнул рукою и умостился на табурет, приставил плечо к стене и свесил голову, намереваясь подремать под монотонное бормотанье поэта. Сон не шёл. Пленник говорил с переливами, то и дело меняя тональность, с пришепётывания взбираясь до баса, играя со словами, как жонглёр с расписными деревянными ложками. Хорошо спится под мерный стук колёс, но не в поезде, который с лязгом трогается, тормозит, снова трогается, никак не решается отправиться в путь, сдаёт назад и таким макаром дёргается вдоль перрона. Да ещё этот назойливый топоток, будто копытцами, а не подмётками – не сидится рассказчику на месте, пританцовывает. Сон будто отбило. Тюремщик задумался о своём, перед глазами замелькали: холодная кура, припасённая к ужину, и слоёный пирожок с перетёртой с сахаром малиной для десерта, кисет «криворотовского» табаку, платок, приглянувшийся Глаше, фаршированный желудок, который обязательно поставит на стол её мамаша, шевелюра поэта Блока и ланиты Любови Дмитриевны… Тьфу! Чужие мысли просачивались внутрь головы и требовали равноправия. История текла и обрастала символами, развивалась фабула, выявлялась архитектоника. Тюремщик прислушался, а в какой-то момент и заслушался: вдруг поймал себя на мысли, что знает подробности: Бугаев повторялся, в иных местах – слово в слово, ценя удачные каламбуры и обороты. Когда Бугаев пошёл на третий круг, тюремщик на минуту поверил в наличие родственной связи с пленным. На пятом круге тюремщик почувствовал, что голова его начинена порохом, а фитиль тлеет уже над самым ухом.