Однако на поверку он лишь накрыл ее руку своей.
Барбара напряглась, но тут же вновь стала хозяйкой положения и, слегка пожав плечами, насмешливо улыбнулась.
Кречетов внутренне собрался от этой улыбки и скорее интуитивно понял: между ними произошло нечто неожиданное и несвоевременное, но при этом большое и важное. Он осознал это сразу, еще не услышав ее ответа, при первых же звуках столь незнакомого и одновременно знакомого голоса, понял тем наивным чутьем юности, которое еще не затерла жизнь, которое составляло для него особое, чуткое к фальши и правде чувство.
«Qu’est ce qu’il dit, qu’est ce qu’il dit?» 6– Снежинская нервно передвинула блюдце с чашкой, вспыхнула румянцем и начала процеживать карий янтарь заварки через серебрёное ситечко, похожее на женскую грудь.
– Вы столь волнительно говорите, Алеша, точно это не вы. Не скрою, мне лестно слышать такие слова. Что делать, я люблю, когда меня хвалят, когда признаются в любви. И потом, – в ее глазах вспыхнул кокетливый огонек, – мне кажется: в душе ли, в памяти, в сердце застревает лишь то, к чему есть интерес, что желанно, что хочется понять и познать. Разве нет? А тот, кто не пытается, кто вечно понятен и ясен, – тот просто скучен. Но все это к слову, быть может, умно, но глупо… Однако ежели вы меня обманываете, Алешенька… это дурно. Впрочем, чувство, которое мы испытываем друг к другу, французы называют «amitié amoureuse».7 Ведь так? Увы, сами французы… давным-давно это чувство опошлили, часто придавая ему неестественную остроту. Но наши чувства, полагаю, чисты настолько, что мы и сами не отдаем в них отчета?
Барбара подлила в чашку Алексея свежей заварки. На изящном чайничке красовались выпуклые алые розы.
– Прошу понять меня, Алеша. Я разумею не пошлую влюбленность в смысле стремления к обладанию мужчиной женщины… Я разумею лишь то вдохновенное чувство восхищения, кое доступно разве чистой душе поэта. А вы, мне кажется, такой и есть? Мой папенька убежден, что для такого восхищения образ дамы является лишь оболочкой, которую влюбленный сам облекает в волшебные ризы, наделяет ее чертами и красками из сокровищницы своей души. «Мечта бесплотна, и только пока она бесплотна – она очаровательна и прекрасна. Прикоснись к мечте – и на исчезнет»8. Так дивный сон исчезает в одно мгновение, когда мы пробуждаемся. Согласны со мной? – Носок ее маленькой туфельки скользнул под защиту пышного подъюбника, словно приглашая к дальнейшей игре словесами. – Ну, признайтесь, признайтесь, Алеша, вы же больны тем же грехом, что и я. Вы насквозь романтик. Тсс! – Она, томно щурясь, приложила пальчик к губам. – Так вот, мой верный паж, я презентую вам без fausse honte9 одну подсказку: в каждой стене есть брешь… ее только надобно сыскать. Не спорьте! Вы же мните себя в душе рыцарем, верно? Говорили прежде, что вам в театре дают уроки фехтования… я и сама имела честь лицезреть, как сталь покорно покоряется вашей умелой руке… О, это было très beau!10 А посему вам просто необходимы скитания, тем паче, если вы ужалены столь сладким жалом, имя которому Любовь. Я же, со своей стороны, обещаю дать вам на память для странствий мой платок. Он будет знаменем вашего сердца.
С этими помпезными словами она протянула ему крохотный кружевной платочек и рассмеялась над его печально-влюбленным взглядом.
Алешка вскинул голову, точно почуял подвох. Подался было к Вареньке, но она остановила его, повелительно подняв руку, и вручила платок.
– У вас чай остыл, Алеша. Нет, не уважаете вы моих стараний.
Кречетов залпом опустошил чашку. Он устал от бессмысленной болтовни, где за ширмой расхожих фраз скрывалось самое обычное кокетство. Он хотел было поставить чашку на стол, но так и замер с нею в руке.
Глава 3
Бася все это время, широко открыв свои невероятно красивые глаза, завораживающе смотрела на него. Алексей попробовал что-то сказать насчет «вкусного чая», но осекся под прямым взором серо-голубых со льдинкой глаз. Пальцы его дрогнули – ручка чашки скользнула вниз, остатки чая окропили ковер.
– Ах ты… – сильнее конфузясь от своей неловкости пробормотал он. – Простите, ради Христа.
Но его извинение, казалось, не достигло девичьих ушей. Снежинская лишь чуть-чуть сузила глаза, продолжая выжидательно, со странным интересом смотреть на него.
«Вот черт, час от часу не легче… Чего она хочет? Чего добивается?»
– Варя, – невольно вырвалось из груди. – Ты, вы… право, так смотрите… – как можно ровнее сказал он и замолчал, чувствуя, как от ее молчаливой красоты у него напряглась шея. Но она лишь улыбнулась и вновь пристально посмотрела на него игривым взглядом лукавого ангела.
Алешка склонил свою русую голову, грудь замерла под белой рубахой, улыбка Баси стала еще нежнее, глаза томно полузакрылись.
– Ты что? – тихим, сдавленным голосом повторил Кречетов.
Но Варенька продолжала молчать. Затем, точно невзначай, с ее губ слетело:
– А ты что?
Кречетов сцепил пальцы, чувствуя себя круглым дураком. Слышно было, как стрекочут настенные часы за его спиной.
«Кретин, отчего молчишь?! Философ! Она же откровенно смеется над тобой! Скажи хоть что-нибудь! Онемел от счастья?».
Варенька неожиданно рассмеялась, порозовев щечками, и резко поднялась со стула. Медленно она почти вплотную подошла к нему. У Кречетова захватило дух, как если бы он летел в пропасть. Впервые так близко Варенька стояла от него! Двинь рукой – и она упрется в упругую полную грудь. Шелохни ногой, и колено коснется стройного девичьего бедра. У правой ключицы, там, где начинала свой гордый подъем грудь, у нее темнела соблазнительная родинка. Снежинская, похоже, знала силу этой родинки и теперь была в декольтированном платье.
Во рту у Алексея пересохло. Чашку мелко лихорадило. Перед глазами плавал туман. Ему вновь отчаянно захотелось схватить ее и прижать к себе крепко, насколько хватит сил, но он сумел удержать чудовищный в своей мощи инстинкт желания. Закусив втянутую мякоть щек, Алексей уткнул взгляд в тусклое серебро переплетов книг, затем глаза скользнули по спасительному роялю, что черным обелиском стоял у балконных дверей, – пустое. Каждый напряженный мускул ощущал ее близость.
– Еще чаю? – Она положила руку на его плечо.
– Думаешь? – Голос его стал низким и сиплым.
– Я всегда думаю! – Барбара с наигранной обиженностью топнула ножкой. – Советую и вам того же.
– Тогда… конечно, – как под гипнозом, согласился он.
Снежинская рисованно откинула голову назад и сверху вниз посмотрела на своего гостя.
– А может быть, вина?
– Быть может. – Алешка сглотнул застрявший яблоком в горле ком. – Как вам будет угодно…
– Тогда извольте поскучать в одиночестве. Только не надо поминутно поглядывать на часы, когда клянетесь в верности навек.
Она опять погрозила пальчиком и отошла: вместе с этим пришло освобождение и к оцепеневшему Кречетову. Он незаметно с облегчением вздохнул, будто сбросил с себя многопудовый груз.
Барбара задержалась, как рыбка у приманки, перед зеркалом в коридоре. Критически осматривая себя, она ловкими движениями взбила золотистые локоны на висках. С рафинированной манерностью качнула головой, давая должную оценку своей внешности. Расправила плечи, тем самым ярче очертила грудь и с победной улыбкой посмотрела в его сторону.
– Ах, любезный Алеша, а по кому теперь траур? Я как будто повода не давала. Я если ошибусь – то первая… – Она иронично дрогнула уголком верхней губки и с укоризной заметила: – Верьте мне, я не всякого приглашаю в свой дом.
«А я не ко всякой башмаки чищу!» – хотелось в унисон бросить ему, но он лишь вежливо кивнул головой, продолжая скрытно любоваться живой красотой линий.
Бася, всласть покрутившись у зеркала, качнула бедрами. Шпильки маленьких каблучков уверенно застучали по ясеневому паркету. В целом, она осталась довольна своим видом, но что-то и не устраивало. Возможно, белые рюши на платье?
«Да… ничего себе дефиле! – Алешка усмехнулся и зачерпнул чайной ложкой варенья. – Ох уж, эти барышни… с их вечными капризами и драмами внешнего антуража. Подумали бы, милые, хоть раз о своей голове!».
Все, тем не менее, складывалось недурно, и на лицо Алексея легла тень умиротворения. Юноша поднялся со стула, подошел к роялю. Инструмент широко зевнул и обнажил длинный ряд белых зубов с черными щербинами полутонов. Подмигнув им, он размял пальцы, которые привычно обнялись со старыми друзьями клавишами. «Виноват композитор, а бьют по вам, звонкие», – бывало, говаривал в шутку Митя.
Неожиданно, словно из небытия, рядом объявилась Барбара.
– О, да вы еще и музицируете, пан кавалер?
– Отчасти…
– Забавно! Что же, маэстро, порадуйте чем-нибудь, не томите.
Он с готовностью пододвинул к роялю два стула.
– Ты тоже играешь?
– Чепуха. Это Агнешка у нас подает надежды. Прошу.
Она села рядом. И опять так близко, что Кречетова затрусило.
Пальцы, словно ловцы за жемчугом, нырнули в черно-белую рябь. Он играл свое сочинение на стихи брата, играл с чувством, медленно погружаясь в мир грез. Мир светлый и солнечный, полный чудесных ощущений. И везде рядом была она – его Джульетта.
Пожалуй, так он не играл никогда: ни до, ни после…
Ах, если бы сейчас его слышал Митя! Он был бы поражен эмоциональной игрой младшего, его порывом и страстью.
В черном зеркальном отражении рояля Алексей видел ее: задумчивую, желанную, с влажным блеском в глазах…
Острый восторг шпагой проткнул Кречетова. Пальцев своих он не чувствовал. Точно блаженные, они сами находили путь. Плечи минуту назад были, и вот их нет. Спина, грудь – табачный дым. Дунь на них – качнутся и исчезнут. Сердца тоже не стало слышно. Оно устало биться, упало в ладони любви – не тревожьте! И только ноги, непослушные и тяжелые, якорем держали на приколе влюбленного Алексея, готового сорваться в любую минуту и полететь.
Пронзительная любовь к жизни, ярче вспыхнувшая в тот миг, экзальтированная радость счастливого времени зародила в подсознании смутное до сего времени желание схватиться за какое-нибудь дело. И чтобы дело это было обязательно нужное, значимое, важное! Чтобы люди, соприкоснувшись с ним, искренне порадовались. И чтобы Варенька-то непременно жила этим делом и гордилась бы трудом его мысли и рук. И чтобы он сам, Алексей Кречетов, через это дело стал бы не одинок в своем мире, а наоборот, протянув открытые ладони к людям, почувствовал теплоту их ладоней. И чтобы в этом мощном родниковом потоке честности, отзывчивости друг к другу, были бы частички и Гусаря, и Чих-Пыха, и Гвоздева, и Дария, и Козакова, и Баси, и Дмитрия, и отца Никодима, и маменьки с батюшкой, и всех, всех людей на земле! И тогда, дружно взявшись за руки, они приняли бы в дар его мир гармонии, его живое, открытое сердце.
…Пальцы летели, продолжая свой бег, хватали аккорды октавами; пиано сменялось форте, аллегро – дольче, и вновь взрывалось фортиссимо.
Теперь звучал Моцарт. О, Музыка – источник радости и вдохновения людей! Верно говорят: «…Лишь ты способна пробуждать в народе хорошие мысли. Ты в большей связи с нравственными поступками человека, нежели чем обычно думают… Ты многомысленная и даротворящая! Мы можем вкладывать в тебя различные семена, смотря по строю своей собственной души. И лишь одно несомненно… ты – необыкновенно благородна, величественно глубока, и все: и скорбь, и радость, мечту и порыв, – решительно все превращаешь в чистое золото необычайно напряженной и в то же время спокойной красоты».
* * *
Смолкли последние ноты. Алексей встряхнул горячие пальцы. Глядя на свое вытянутое по горизонтали отражение в пюпитре, он задумчиво молчал.
Ему вспомнилось, как в детстве он яро доказывал Мите, что никогда в жизни не полюбит никакую девчонку. Старший брат тогда сидел на диване, стриг ногти и с ехидцей улыбался. Его подзуживавшие слова, как бандерильи пикадора, вонзались в протестующую, бурлящую от возмущения юную душу.
Алешка, словно брыкливый бычок, беспомощно норовил боднуть обидчика своими наивными клятвами. Тщетно.
Он припомнил, как Дмитрий, отложив ножницы, состроил крайне серьезную мину. Уткнул подбородок в венец ладоней. Брови его съехались в арку внимания. Но это была лишь маска. Маска снисходительности старшего к младшему. Глаза брата беззлобно смеялись…
И Алеша, раскусив это «предательство», позорно бежал под крылышко маменьки. Плакал на ее груди и ненавидел Митю. Ненавидел его глаза: внимательные, добрые и смеющиеся.
* * *
…Графин с вином был забыт. Кречетов не заметил, как его правое бедро исподволь прижалось к ее бедру. Варя не отодвинулась. Она молча сидела и вглядывалась в него. Он повернулся к ней. Их взгляды соединились. Так, впитывая и изучая друг друга глазами, они просидели около минуты. Грудь Алеши от переполнявших его чувств начала вздыматься. Пальцы конвульсивно шоркнулись о сюртук. Захотелось сказать что-то необыкновенно теплое, светлое… Он не решился. В густой бирюзе Басиных глаз он узрел немую мольбу. «Молчи, ради всего святого молчи, не надо никаких слов!» – красноречиво говорил ее взгляд.
«Святый Боже, что со мной творится? Я тону… я не в силах боле сдерживать себя. Прощайте… Простите… Я тону…» – тихими снежными хлопьями падали мысли.
Барбара покачнулась. Свежий аромат дыхания лизнул Алешу. В голове карусель: все поплыло; сплошное золотисто-белое пятно и две карминовые полоски губ, словно знак равенства. Он и сам не понял, как его руки коснулись ее плеч, заставляя откинуться Варю на спинку стула, так чтобы смотреть ей в глаза.
Как они очутились на софе, Алеша тоже не помнил. Руководствовался он исключительно голым инстинктом. Чувства, нервы были накалены. Брызни воды – зашипит. Однако разум его больше не ковыряли несуразные вопросы: «зачем?», «почему?», «как?». Опыт «корнеевской ночи», точно сон в руку, подсказывал ему верный путь. Но главное – он был искренне распахнут любимой, и взор его не метался испуганной птицей.
Не знающие покоя пальцы то тут, то там натыкались на обнаженное девичье тело: упругое, прохладное, гладкое…
Прижавшись щекой к груди, он услышал стук ее сердца: оно билось громко и часто, но сама Бася хранила молчание; глаза были закрыты, а щечки заливала алая краска.
– Варя, Варенька… – нежно шептали губы, душа трепетала от невозможности сопоставить себя и ее с данной реальностью.
Она продолжала молчать, и это обстоятельство даже радовало Алексея, потому как давало воображению новые перспективы и горизонты.
В комнате потемнело. За окном целовались предвечерние сумерки. «Сколько прошло времени? Час? Два? Три? Может быть, вечность?».
У Алешки в голове звездами вспыхивали и гасли мысли: «А если кто зайдет? – А пусть полюбуется! – отвечал внутренний голос. – Эх, косы русые и воля! Все боишься, братец? Печешься о нравственности и мнении общества? А чего мокрому дождя бояться? Брось маяться в своих душевных переливах. Белое, черное! Хватит! – осточертело!»
Кречетов приподнялся на руках. Посмотрел на Барбару. Та лежала тихо и спокойно, раскинув руки, словно спящая нимфа. Такая красивая, чистая, неотразимо влекущая, что Алексею даже стало не по себе. «Нет, нет, она не доступная, это все выдумки!».
Он с глубочайшей нежностью поправил подол ее платья, прикрыв стыдливо сдвинутый белый мрамор ног. Затем посмотрел на три крохотных золоченых крючка лифа: они были расстегнуты его же рукой.
Затаив дыхание, он бережно склонился и так же бережно коснулся ее губ, мягко раздавшихся под его поцелуем. Затем откачнулся и замер. Глаза Баси внимательно смотрели на него.
– Ты нежный, – тихо сказала она.
Помолчала и добавила:
– Вспыльчивый, но добрый. – Улыбнулась, блеснул жемчуг ровных зубов. – Пора… Скоро за мной зайдет гувернантка. Увы, таков был наш с нею уговор.