— Ты думаешь, он докладывает нам, какого числа приедет в Москву и где остановится? Пойми, мы для него пешки. Мы сбываем его товар, и все.
— У Рамазана много пешек в Москве, — кивнул Женька.
— Ну, я же об этом и говорю.
— Но я не случайно пришел именно к тебе, Томаз. Не знаешь почему?
— Почему, почему… Для русских мы на одно лицо, вы думаете, раз мы с Кавказа, значит, все повязаны, все заодно. Я не знаю, зачем тебе Рамазан, но я его в жизни всего пару раз видел.
Женька тоже смотрел на гранату.
— Сейчас мои пальцы от возмущения разожмутся, и выпущу я тебя, подружка. А что, мне терять нечего. Служить мне заказано, в контору инвалидов я не пойду, любимой девочке калека не нужен, это мне она дала понять. На пенсию жить стыдно. Ты тоже ничем в этой жизни не дорожишь, а, Томаз? Женщина у тебя, правда, ничего, да дома небось жена есть, дети? А может, тебе все надоело? Пусть рванет эта штука, а?
Базарник поверил, что Зырянов не шутит.
— Я вправду не знаю, чем могу тебе помочь.
— Знаешь, все ты знаешь.
Этой весной по дороге Баку — Ростов ты провел три фуры с азиатскими шмотками и аппаратурой. Было такое?
Томаз молчал.
— Барахло принадлежало Рамазану, и именно он постарался, чтоб машины никто не задерживал, откупился ото всех. Выходит, не пешка ты для него. Пешке он такое дело не доверил бы.
— Что ты еще знаешь? — спросил Томаз, чуть помолчав.
— Я знаю, что ты действительно торгаш, но у Рамазана есть в Москве охранники, которые встречают его и сопровождают. И устраивают беседы с коллегами. Разборки, по-вашему, так? Еще я знаю, что двое-трое из них трудятся вроде бы на одном из складов, в которых Рамазан держит свои товары. И последнее, что я знаю: ты сейчас вылезешь из воды, оденешься, и мы с тобой на твоем «Опеле» подъедем к этому складу. Там я тебя отпущу.
— А она раньше не рванет? — кивнул Томаз на гранату.
— Может. Но это будет зависеть от твоего поведения. Если я увижу, что за нами последует хвост, если ты попробуешь меня надуть… В общем, не пробуй, ладно?
* * *
Дорога долго шла вдоль железнодорожного полотна, потом резко свернула, но «Опель» сворачивать не стал, а поехал прямо, правда, уже не по бетонке, а по грунтовой колее. Выскочили на пустырь. Томаз тотчас заглушил мотор и погасил фары:
— Приехали. Смотри.
Освещенный по периметру фонарями, стоял каменный забор, за ним — полусферический металлический ангар.
— Как туда попасть?
— Ночью — никак, собаки без привязи ходят. Да ночью там никого, кроме сторожа, нет. А днем вход свободен.
— Ясненько. Кожаные турецкие куртки сюда привезли?
Томаз сощурился:
— Кто же тебе все продал, а?
— А я по чуть-чуть информацию собирал. С миру по нитке, с человека — по слову.
— Нет, кто-то продал.
— Представь себе, все бескорыстно поступали. Как и ты. Ты же мне ничего не продавал, так?
Томаз закусил губу.
— Говоришь, фамилия главного здесь — Шунт?
— Это не фамилия. Фамилию его я не знаю. Зовут все его так, по кличке. Вот он у Рамазана вроде телохранителя. И если надо, с нами связывается: когда подъехать, что получить.
С минуту посидели молча. Женька проверял, хорошо ли он запомнил дорогу сюда. Потом сказал:
— Разворачивайся. Высадишь меня по пути, я скажу, где именно.
Поехали. Томаз несколько раз облизнул губы, косясь на Зырянова, словно желая о чем-то спросить, да все никак не решался.
Наконец решился:
— Слушай, я много тебе открыл, да?
Женька понял его по-своему:
— Не переживай, не заложу.
— Да, я думаю, тебе незачем меня закладывать. Но о другом спросить хочу: зачем тебе Рамазан?
— Он человека убил, женщину, — неожиданно для себя признался Женька.
Томаз тихонько засмеялся:
— Не надо так шутить. Рамазан все купит, все продаст, но убивать никого не станет. Была бы на нем хоть капля крови, с ним никто бы дела не имел. Мы и так живем — трусимся.
— Я тоже думаю, что сам он не стрелял, — сказал Зырянов. — Зачем руки пачкать? Так, светофор видишь? За ним сразу останови.
Минули троллейбусную остановку, торгаш притормозил вплотную к тротуару:
— А с гранатой что делать будешь?
Женька рассеянно переспросил:
— С какой гранатой? Ах, с этой? Да не нужна она мне, держи на память.
И бросил ее на колени водителя.
Томаз дернулся так, что чуть не вышиб плечом стекло. А Зырянов, открыв дверцу и сойдя уже на тротуар, сказал:
— Только ты учти: я не все время шучу. Следующий раз, не дай бог, придется, не муляж прихвачу, а самую что ни на есть боевую, и не «эфку», а помощней. А то тебя «эфкой» и не взять. Ну, бывай!
Женька взглянул на часы: быстренько уложился. Настроение у него отличное, он, чтобы сразу срезать путь, повернул в узкий неосвещенный переулок и замурлыкал свою походную:
В пещере каменной нашли бочонок водки,
И слон под соусом лежал на сковородке.
Мало водки, и закуски мало…
Сзади, метрах в двадцати, хрустнула под чьими-то шагами сухая ветка. В холодном пустом пространстве звук, если хочешь, можно услышать издалека. Приглушенный голос. Значит, не один следом топает. «Неужто Томаз обхитрил-таки разведку, пристроил хвост?» — подумал Женька.
Впереди стояло бетонное ограждение для мусора. Он нырнул за стенку, присел, притих.
Рядом шаги, и голоса рядом:
— Я, Коля, ей ведь по-хорошему сказал: пусти. А она: «Иди к тому, с кем пил». Ладно, завтра я ей устрою праздник. Завтра я ей патлы повыдергаю.
— Сань, и моей повыдергай….
Женька беззвучно рассмеялся. Выждал немного, потом почти во весь голос затянул:
В пещере каменной нашли цистерну водки.
И стадо мамонтов на жаркой сковородке…
Едва войдя в квартиру, он бросился к телефону:
— Маша, бери тачку и езжай сюда. Я встречу у дома, расплачусь. Завтра утром на смену? Отсюда на смену и пойдешь. У меня у самого денек завтра жаркий. Что значит, для чего тебе сюда ехать? Посидим, о жизни поговорим… А, ну понял, тебя не позднее время смущает, тебя рука моя смущает. Многих она смущает. Ну ладно, адью, девочка!
Женька бросил трубку и стал зло снимать с себя куртку. Правильно, все правильно. И Ленка, одноклассница, именно поэтому сказала ему «прости». Для них и нормальных мужиков хватает…
Он открыл холодильник. Ладно, командир простит. Сегодня чуть-чуть можно. Налил рюмку…
Минут через сорок в дверь позвонили. Первое, что подумал Зырянов — вернулся командир, не уехал.
На пороге стояла Маша.
— Ты умнее ничего не придумал? И сразу — трубку бросать!
Хорошо, я по телефонному справочнику адрес нашла…
Глава 8
С тем, что кавказцы грозили нашим военным, оценивали их головы, Чехотный сталкивался часто. Но одно дело — угрозы, и совсем другое — их воплощение, так сказать, в жизнь. Точнее — в смерть.
До того, как сгореть в машине, Тамара Макарова была уже мертва. Более того, погибала она мученической смертью: об этом говорят травмы позвоночника, лица… То ли ее машиной сбили, то ли пытали: долго и изощренно. Второе вероятней. Сбить, конечно, тоже могли, но в таком случае слишком уж большой и неоправданный спектакль разыгран с трупом. Зачем предавать его вместе с машиной огню, обливать бензином, стрелять, наконец? Просто ритуал какой-то получается.
Что ж, думает Чехотный, предположим теперь, что ее пытали. Рамазану это нужно? Нет, конечно же. Можно, правда, допустить, что он добивался того, чтобы смерть жены офицера выглядела угрожающей, послужила предостережением для других, но зачем тогда жечь труп, уничтожать следы пыток?
Дальше поехали. Совершено заказное убийство, заказчик — Макаров. Тут могут быть два мотива. Жена — помеха для воссоединения с Лесей Котенковой. Убийца в таком случае какой-то изувер, причем не профессионал. Профессионалы-киллеры никогда не усложняют своей задачи. Мотив второй — ревность. Тут что-то есть. Оправдано хотя бы избиение. Перед смертью Тамару пытали, с кем она изменяла мужу. Или просто наказывали за измену. Излишняя жестокость? Но есть такая штука, как синдром войны. У людей притупляются чувства, они такое видели, и в таком сами участвовали, что происходят необратимые процессы в психике.
Афганец расчленил жену…
Интересно, и остальные вырезки у Макарова такого же характера? Зачем он собирает их? Это, мягко говоря, не совсем здоровый интерес.
А если не совсем здоровый, то ревность могла возникнуть и на пустом месте. Не было у Тамары никого, но поскольку Макаров не вылезал из горячих точек, поскольку сам жене изменял, то, конечно, допускал…
Стоп! Он спокойный крепкий мужик, боевой офицер, и не надо его вот так, в грязь… Не надо!
— Что? — раздался рядом чей-то вопрос. — Я вам ничего не сделала.
Чехотный огляделся. Он стоял в проходе троллейбуса, вокруг толпились пассажиры. Кажется, он настолько задумался, что последнюю фразу сказал вслух, и ее приняла в свой адрес дамочка с сумкой. Сумка чем-то тяжелым и острым уперлась в колено Чехотному, он развернулся, и дамочка тут же среагировала:
— На такси надо ездить.
Чехотный вышел на две остановки раньше.
Ему надо было настроиться на разговор, хотя он в общем-то не предвещал ничего интересного.
* * *
— Валентина Сидоровна, при вас Макаров часто с женой ругался?
— Дак а как же! — Волчкова, щупленькая, но вся живая, вся в движении старушенция, даже руками развела. — Все время. Этот-то ее, Олег, если что не по нему, как глазами зыркнет, как плечами поведет… Он сейчас тихенький стал, после госпиталя, а до этого прямо бандитом был! Гонял племянницу…
— С топором за ней бегал, что ли?
— Ну что ты, Бог с тобой! Нет, он руку на нее не поднимал, но я ж говорю: как зыркнет! Ну до того суровый мужик. Я вообще не знаю, как она с ним пятнадцать лет прожила.
— И не собиралась разводиться?
— А зачем же? Машина, дача, квартира хорошая. Да, они не ладили, но он же все в отъезде и отъезде, а ей одной разве плохо жилось? На ту же дачу уедет, и никто ее не видит, чем она занимается, с кем.
«Так, — подумал Чехотный, — „с кем“. Что-то знает старушенция. Надо вопросик подкинуть».
Но Волчкову трудно было остановить.
— Вот за дачу хочу сказать. Я считаю, нечестные у нас законы. Я единственная наследница Тамары, и мне что-то должно после смерти отойти. Дачу бы дали.
— Вы не наследница, — сказал Чехотный.
— Ну, пусть это по-другому называется, все равно единственная родственница. Если с Олегом что случится, кому все отойдет?
— Поговорите с ним, пусть завещание на ваше имя напишет. У вас ведь тоже никого нет? А вы — на его имя напишете.
— Да? Обойдется. — Она обиженно поджала губы. — И не надо меня хоронить.
— Давайте и Макарова хоронить не будем, Валентина Сидоровна. Я вижу, вы с ним в неважных отношениях, да?
— Чужой — он и есть чужой.
— Он отдал вам все вещи Тамары Алексеевны…
— Да. А дачу? Собирается продавать, будто у него денег нет. Отдал бы мне. Чужой.
— Странно, — сказал Чехотный. — Ушел человек на пенсию, масса свободного времени у него появилась, ковырялся бы в земле… Почему, интересно, он так спешит от дачи избавиться?
— Так догадывается же, наверное. Тамара-то там, на даче, в последнее время с Лехой хозяйничала.
— Леха — это кто?
Волчкова поняла, что сказала лишнее, задергала головой:
— Да никто. Это у меня чего-то с языка сорвалось.
Чехотный, насколько смог, принял суровой вид:
— Утаиваем, значит, информацию от следствия? Это нехорошо, гражданка.
Официальный язык Волчкову напугал:
— Ладно, ты только не говори никому, хорошо?
Чехотный чуть было не улыбнулся при этом, но все же сдержался:
— Хорошо.
— У них-то дача, считай, брошенная. Никто на ней не возится. Вот я и выпросила пару грядок: зелень посадить да редис. Макаровы, правда, не жадные были, приезжай, говорят, когда хочешь, и сажай что душе угодно. Ну я «когда хочешь» и поехала. Перед этими майскими. Им позвонила — Олег на войне, Тамары дома не было, — села на электричку, потом на автобус и заявляюсь туда. А они оба пьяненькие и в обнимочку, Тамара и Леха этот. Она мне: «Тетя, ты только Олегу не говори». А с какой стати мне Олегу докладывать?
— И кто он, Леха? Как выглядит, где работает?
— Я его тогда первый и последний раз видела. Ни он мне не нужен, ни я ему. А выглядит… В куртке был, в пятнистой, военной, как у Олега; пониже и помоложе его, кажется. И машина у него… Похожая на такую, которая за Олегом со службы приезжает, зеленая, только не наша, и светленькая. Я грядки вскопала, и он меня на ней до города довез.
— Как довез? Вы же говорите, что он пьяным был. Или не был?
— Был. Не то, чтоб на ногах не держался, конечно, но пахло от него здорово. Я еще спросила, как же он не боится за руль садиться, на трассе же милиции полно, а он говорит: «Меня никто не задержит». И правда, он гаишникам рукой махал, они ему… Нормально доехали.
Больше ничего интересного Волчкова не сообщила.
* * *
Сотрудника ГАИ по имени Леха, сорокалетнего обладателя белого джипа, среднего роста, выявить не удалось.
Глава 9
В Калугу поезд прибывал в пять утра.
Олегу не спалось. Он ехал к Лесе, но, как это ни странно, думал сейчас совсем о другом. Лесю он, можно сказать, почти не знал, не мог четко вспомнить даже лицо. Видел мимолетно, а прошло шесть лет.
Правда, давно, до войны в Чечне еще, был миг, когда он вспомнил именно эту девочку.
Приближался конец карабахской кампании. С группой своих бойцов он полетел на горные заставы Лачина. На Карабахском хребте, где ютились по скалам вперемежку армянские и азербайджанские селенья, шла «овечья» война. Вооруженные люди нападали на чабанов, часто убивали их, угоняли в горы отары. На поиск одной такой банды и вылетела сейчас «вертушка». Макаров сел в нее, чтобы хоть немного отвлечься от грустноватых мыслей. Уже вовсю шли разговоры о том, что войска отсюда будут уводить, но матбаза якобы должна остаться здесь…
Вертолетчик Ваня — так звали его и генералы, и рядовые — выглядел школяром, хулиганистым двоечником. Но он был уже воякой, с разницей в полгода получив две пулевых отметины. Обе пули по касательным, снизу вверх, как и положено для летунов, порвали кожу на ногах. Ваня безбожно матерился и лихо гонял машину над самой землей, распугивая овец, пацанов, разметая со скирд сухую солому. Ему все прощалось, тем более отговорка у Вани была весомая: «Так не собьют».
Их сбили. Это случилось, когда «вертушка», устав петлять по ущелью, набрала высоту и по прямой пошла к Кубатлы. Третья пуля опять нашла пилота, и машина стала падать.
Макаров понял, что это все. И вот тогда, глядя в выпуклое окошко Ми-8, он увидел лицо девочки, ясно-ясно, до маленькой родинки у нижней губы. Лицо было спокойное, строгое.
Черт знает как, но Ваня очухался и что-то там успел сделать. Вертолет уже у самой земли ожил, затрепыхался, и, хотя жестко ударился о каменистую почву и спецназовцев мазануло по жестяным бортам до багровых кровоподтеков, все остались живы.
Ване пуля, пробив тонкую броню сиденья, вошла в бедро. Он ругался: «Кавказцы только и умеют, что задницы рвать!»
Макаров зашел в холодную Акеру, стал смывать кровь с рассеченного лба и брови. К босым ногам тотчас подползли крабы, стали щипаться, и он понял, что остался жив. Видение исчезло, уплыло по быстрой воде.
Связист возился с рацией, никак не мог настроиться на нужную волну, когда в небе показался идущий почему-то со стороны гор вертолет.