Тут и комтур призадумался.
– Гмм, это вопрос вопросов… – после минуты-другой молчания промолвил он. – На сегодня эту Тайну знают лишь трое: я – по своему положению в Ордене, вы, отец Иероним – по праву старшинства, наконец – наш юный фон Штраубе, поскольку это в некоторой мере его Тайна. Более не знает никто. А поскольку в молчании нас троих я уверен, то и решить это может лишь кто-нибудь из нас.
– И надеюсь, это будете не вы, – хмуро проговорил отец Иероним.
– Мда, я тоже на это надеюсь, – как-то не слишком уверенно отозвался граф, к явному неудовольствию слепца, чуткого на любые колебания. – Впрочем, – добавил комтур, – в любом случае торопиться мы с этим не будем. – Затем, подумав еще, он положил руку на плечо фон Штраубе и сказал, обращаясь уже только к нему: – Сын мой, ты истинный хозяин этой Тайны, так что без твоего на то согласия – клянусь…
Что-то еще хотел прибавить, но как раз в этот момент часы отмерили боем девять утра. Высочайшая аудиенция, все тут знали, была назначена на десять.
Комтур встал из-за стола.
– Времени мало, братья мои, – сказал он, – а нам предстоит еще одно необходимое приготовление. Только прошу вас, не насмехайтесь надо мной. Дело в том, что мы должны выглядеть подобно странствующим рыцарям из глубокой старины. Смешно, конечно, в наш просвещенный век! Но поверьте мне, это не я выдумал. Вчера я имел беседу с могущественным фаворитом императора графом Ростопчиным, он мне и дал такой совет, ибо лучше других знает о той любви, которую питает его государь ко всему рыцарскому. К вам, отец Иероним, сие не касательно, ибо в облике вашем всякий узнает истинного рыцаря Ордена. – Голос Литты был вполне почтителен, лишь улыбкой, невидимой для слепца, он дал понять остальным, что произносит это несколько avec l`ironie . Однако сразу же вслед за тем граф стал в полной мере серьезен. – Перво-наперво, – сказал он, – я разумею, конечно, вас, братья Жак и Пьер. Ибо вид ваш, признаюсь вам со всей откровенностью…
Оба раскраснелись, поскольку, верно, сами понимали, что наряд их не пригоден не только для высочайшей аудиенции, а вовсе ни для чего, кроме карнавала. По причине крайнего безденежья они уже давно не приобретали для себя никаких обнов и никак не врисовывались в нынешний строгий петербургский штиль в своих нарядах времен Людовика XV, густо пропахших снадобьями против моли.
– Посему, – продолжал комтур, – вам надлежит облачиться в эти доспехи.
Доспехи, на которые он указал, были вовсе дрянные, скорее всего даже не настоящие, стальные, а сделанные из тонкой жести – должно быть, взятые комтуром на время у каких-нибудь комедиантов.
– Дело долгое, – добавил граф, – а фельдъегерь уже сейчас прибудет, так что прошу вас, братья, немедля приступать к переоблачению.
Смущенные рыцари приступили с торопливостью необычайной. Пока они в углу громыхали железом, граф Литта обратился к фон Штраубе:
– А тебе, сын мой, полагаю, вполне достаточно будет лишь надеть вот эту кирасу и сменить шпагу вот на этот благородный меч.
Фон Штраубе вынужден был подчиниться. И хотя меч, врученный комтуром, был в самом деле весьма благородный, времен, вероятно, конца столетней войны, и кираса такая, что лет двести назад надеть ее, поди, и герцогу иному не зазорно было бы, так что рядом с выряженными по-комедиантски братом Жаком и братом Пьером он смотрелся вполне рыцарем, но чувство неловкости от устроенного машкерада с этой минуты уже не покидало его.
Сам граф Литта тоже быстро надел кирасу и подпоясался мечом. Затем позвонил в колокольчик, и его безмолвный лакей вынес и раздал всем синие плащи с восьмиконечными крестами святого Иоанна Иерусалимского.
После того как все обрядились в эти плащи, комтур оглядел свое воинство и сказал удовлетворенно:
– Ну вот, братья, мы, кажется, и готовы. Осеним же себя крестным знамением и можем отправляться в путь.
В ту же минуту дверь распахнулась, и на пороге появился фельдъегерь в гвардейской форме. Чуть замешкался, несколько удивленно глядя на странное облачение всех, в особенности орденских братьев Пьера и Жака, но выправки при этом не потерял.
А выправка, какая выправка была! И косица, белоснежная, аккуратнейше сплетенная, как по линеечке лежала вдоль заднего шва шинели.
Вытянулся во фрунт, отсалютовал шпагой и громко провозгласил:
– По приказанию его императорского величества, капрал лейб-гвардии Семеновского полка Двоехоров! Приставлен сопровождать вас во дворец! Прошу следовать за мной, господа мальтийские рыцари!
У подъезда их ожидала повозка, немало удивившая фон Штраубе. За год, что провел в Санкт-Петербурге, он таких не видел ни разу. В отличие от тех голых помостов на колесах, что смерды тут называют “телегами”, у этой все же были дощатые борта, однако сверху не имелось никакого покрытия. В таких, должно быть, преступников возят на казнь, чтобы всем уличным зевакам было видно, подумал он и вопросительно взглянул на комтура.
Тот по глазам молодого барона понял его безмолвный вопрос и вздохнул:
– Ничего не поделаешь, сын мой, так надо, видит Бог, так надо… – и первым влез в повозку.
Вслед на ним братья Пьер и Жак усадили туда отца Иеронима, затем, громыхая жестью, влезли сами. Последним в нее забрался фон Штраубе.
Кучер хлестнул лошадей, и повозка тронулась. Впереди поскакал верхом гвардеец Двоехоров, указывая путь ко дворцу. Ему приходилось придерживать коня, чтобы не отрываться от повозки с рыцарями.
С неба на непокрытую голову фон Штраубе падали белые мушки. Непокрытая также голова комтура Литты с черными, несмотря на его преклонный возраст, волосами была уже совсем белой от снега.
– Отчего же повозка не крытая? – спросил фон Штраубе графа.
– Ах, так надо, сын мой, – дрожа от холода, сказал тот, – видит Бог, так надо. Государь должен увидеть нас из окна дворца.
Фон Штраубе тоже ежился от холода. Мальтийский плащ был слабым от него укрытием. Белые мушки западали за ворот, железная кираса холодила грудь. И думал он о Тайне, о Великой Тайне своей, волею Господа занесшей его в эти хмурые северные края.
По соседству слышался жестяной шелест, как шепчет листва осенью, – это дрожали под своими жестянками орденские братья Жак и Пьер.
Только могучий слепец сидел недвижный, как утес, безразличный и к снегу, и к стуже, лишь бормотал что-то, вглядываясь в свою вечную ночь. Он словно разговаривал с кем-то, взиравшим на него из этой ночи. Фон Штраубе прислушался и смог разобрать слова:
– Peccavi, Dei, peccavi… – бормотал отец Иероним. И только Тот, к Кому он обращался, мог знать, что за грех слепец имеет в виду.
Фон Штраубе стал оглядываться по сторонам.
В этот рассветный час город уже пробудился целиком. Вот гвардеец Двоехоров отсалютовал шпагой одному из проезжающих мимо экипажей, а затем непонятно за что погрозил кулаком вытянувшемуся перед ним городовому. Вот повстречался разъезд конногвардейцев, вот, скрипя снегом, куда-то вышагивала рота егерей. Да и прохожие, даже статские, не сновали, не шли, а тоже именно вышагивали со строгой военной выправкой, и платьем более походили на военных. Таков уж был санкт-петербургский штиль, отчего этот холодный город тоже напоминал какой-то военный орден, только не рыцарский, а более соответствующий здешней суровой природе и нынешним временам.
На повозку с рыцарями, правда, косились, но делали это без усмешек – усмешки, видимо, также мало подходили под устав этого угрюмого города, где и роскошные дома были, как казармы, строго вытянуты в линии вдоль рек, подобных фортификационным рвам.
И только дети здесь еще оставались детьми. Когда мимо повозки с рыцарями проезжала дорогая карета, фон Штраубе услышал детский голос, донесшийся из ее окна:
– Mon pйre, regadez! Le dйfile des comйdiens!
Почувствовав стыд, он с некоторой укоризной посмотрел на комтура. Граф, однако, явно не замечал и не слышал ничего творящегося вокруг, лишь знай наборматывал себе под нос одну и ту же фразу по-русски:
– Странствуя по Аравийской пустыне и увидя благословенный Господом замок сей…
Между тем холодные белые мушки, уж не аравийские никак по происхождению своему, все убеляли и убеляли его непокрытую голову…
Глава III
Аудиенция, во время которой комтур Литта иногда ступал по весьма тонкому льду, а на барона фон Штраубе сошло наитие
– Странствуя по Аравийской п-пустыне и увидя… увидя благословенный Господом з-з-замок сей… – с трудом, немного заикаясь, выговаривал коленопреклоненный комтур – видно, за дорогу до самых костей промерз.
Фон Штраубе, тоже, как и все рыцари Ордена, коленопреклоненный, тем временем, хоть и следовало глаза приопустить, этим наставлением, полученным от комтура, пренебрег и, не в силах себя перебороть, вопреки этикету взирал на государя.
Император был невысок, но довольно статен и складен. Лицо его при всей подчеркнутой строгости выражения, приличествующей торжественности момента, из-за некоторой курносости императора казалось улыбающимся.
Рядом с ним стоял молодой красавец граф Федор Ростопчин, коего фон Штраубе уже издали видел однажды, а уж наслышан о нем был куда как! Кто бы мог подумать, что этот столь приветливый на вид щеголь-аристократ чуть старше тридцати – одна из самых влиятельных персон в необъятной империи, шеф Иностранной коллегии, по могуществу не уступающий грозному, чье и имя иные старались лишний раз не произносить, санкт-петербургскому генерал-губернатору графу Палену, а близостью к императору превосходящий и того.
Ростопчин, глядя на бормочущего комтура, откровенно не сдерживал улыбки, а когда граф Литта снова принялся что-то выговаривать про Аравийскую пустыню, все с той же улыбкой запросто его перебил:
– Уж и не полагал, граф, что там у вас в Аравии столько снегу. Не все, оказывается, нам ведомо, живущим здесь, на брегах Невы. – Однако сразу же смолк, испытав на себе косой взгляд императора.
Между тем Литта, уже закончивший свое повествование о странствии в пустыне, подал знак фон Штраубе. Тот сразу же подхватил:
– Рыцари древнего Мальтийского ордена святого Иоанна Иерусалимского коленопреклоненно приветствуют рыцаря-императора, чья благословенная Богом страна раскинулась между всеми четырьмя великими океанами Земли… – и тут, к ужасу своему, вдруг понял, что начисто позабыл последующие слова.
Однако, по счастью, император в этот миг неожиданно сам его перебил.
– Слышали, граф, что сказал этот молодой рыцарь? – спросил он, обращаясь к Ростопчину. – Между четырьмя океанами. Отныне так и надобно говорить и писать. Особливо, граф, если бумаги идут через вашу коллегию и могут попасть на глаза британскому Георгу. Ибо поход на Индию и, следственно, выход к Индийскому океану – дело лишь времени, причем не столь отдаленного, уверяю вас. А чем завершится сей поход при известной слабости англичан в сухопутных баталиях – надеюсь, понятно всем.
Граф почтительно склонил голову в знак полнейшего своего согласия с монархом.
Тем временем фон Штраубе успел вспомнить недостающие слова, однако это оказалось лишним. Император приблизился к ним пятерым и сказал:
– Встаньте, благородные мальтийцы. Я вижу, вы и так истомлены долгими странствиями.
Все поспешно поднялись с колен. При этом братья Жак и Пьер, утайкой от комтура изрядно выпившие по дороге, дабы спастись от холода, крепкого вина, слегка покачивались в своих жестянках, так что, пожалуй, впрямь смотрелись как порядком истомленные.
– А мы тут говорили с графом о государственных делах, – продолжал император, – вдруг я смотрю в окно и что вижу? Сию обветшавшую повозку с рыцарями, едущими в ней. Какой иной рыцарь, будь он на моем месте, отказал бы странствующим собратьям в приюте?
Даже, пожалуй, и фон Штраубе, не знай он о предуготовленности такого поворота дел, не усомнился бы ни на миг, что так оно и было в действительности – столь искренне говорил все это государь.
– О, поступок истинного рыцаря! – тоже с искренними совершенно слезами умиления проговорил комтур, прижимая руку к груди. – Граф Литта, последний комтур скитающегося ордена, приветствует вас, государь.
– Что ж, граф, – сказал император, – представьте мне уж заодно и остальных своих рыцарей… Э, да один, по-моему, даже слепой…
Отец Иероним заговорил, опередив комтура:
– Очи мои незрячи – то правда, государь. Но истинный слепец тот, кто не видит Господа нашего впереди себя, меня же лишь Он один ведет за собою.
– Достойный, достойный христианского рыцаря ответ, – похвалил император. – Кто же тебя, однако, наградил этими бельмами?
На этот раз уже комтур поспешил с ответом, опережая слепца:
– Сей доблестный рыцарь Ордена, отец Иероним, – сказал он, – принимал участие в морском сражении против турок. Рядом с отцом Иеронимом взорвалась пороховая бочка, и взрыв пороха навсегда ослепил его глаза, но никак не рыцарскую душу его. Он и сейчас, в свои девяносто лет, готов сражаться против любых неверных и, несмотря на бельма свои, мечом, смею заверить вас, государь, не промахнется, ибо сам Господь направляет руку его.
– Гм, слепец, рубящийся на мечах… – с немалым удивлением проговорил государь. – Любопытно бы посмотреть… Тут у меня один малопоместный дворянин из Владимирской губернии возрешился подать прошение на высочайшее имя о невозможности призвания его осьмнадцатилетнего недоросля к военной службе – и какой, по-вашему, приводит резон? – С этими словами император взглянул на Ростопчина. – У недоросля его, видите ли, слабое зрение, отчего тому носить прописано очки!.. За прошение, поданное не по уставу, дворянин тот уже сидит в крепости, а вот с недорослем его будем решать. Полагаю поручить сие графу Аракчееву. Моя пропозиция – дать ему чин четырнадцатого класса и услать писарем подале Иркутска без права повышения в чинах. Уж с писарским делом справится; я так полагаю – коли в очках, то писать умеет. – И он снова перевел взгляд на комтура и кивнул в сторону отца Иеронима: – А сколько, вы сказали, ему лет? Ужель впрямь девяносто? Никак бы не подумал. Какая осанка! Сила какая в руках! Откуда такое в его годы?
Комтур снова заторопился с ответом:
– Я так мыслю – от праведной жизни и монашеского воздержания, государь.
– Вот! – подхватил император, обращаясь опять к Ростопчину. – Почему безжалостно и караю распутство и пьянство среди нынешних наших дворян. Что бы там заступники их ни говорили, что, де, молодо – зелено, а я карал и буду карать! – Он все более распалялся. – А то иной к тридцати годам уже не воин, а тюфяк с соломою! Нет, шпицрутенами, шпицрутенами всю дурь из них вышибу! И Указ о дворянской вольности мне тут не указ! Особливо в части дворянской неприкосновенности. Вот мой указ! – Государь похлопал по могучему плечу отца Иеронима. – Праведная жизнь и воздержание – и будешь не тюфяком, а истинным рыцарем до девяноста… Ладно, комтур, а что скажете о других своих рыцарях?
– Это – монахи-рыцари Ордена шевалье Пьер де Сютен и виконт Жак д`Орильи, – сказал граф Литта, а те низко опустили головы – как фон Штраубе понял, дабы государь не уловил в их дыхании запаха вина. – Оба, – продолжал комтур, – принадлежат к знатным французским фамилиям, и оба вступили в Орден и приняли монашеский постриг после происшедшей на их родине революции. Оба превосходно владеют искусством фехтования, и оба…
Но государь вдруг поморщился – то ли все же учуял запах вина, растекавшийся от рыцарей, то ли само упоминание о революции было ему неприятно, то ли их жестянки не внушили ему уважения – и, мигом утратив к ним всяческий интерес, перешел к фон Штраубе.
– Ну а об этом юном рыцаре что вы мне можете интересного поведать?
– Сей молодой рыцарь – барон фон Штраубе. В его славном роду все младшие отпрыски с юных лет поступали на служение в Орден, так повелось еще со времен крестовых походов. Вначале то был орден Тамплиеров, а после его разгрома в четырнадцатом веке – на служение к нам. А род его – один из древнейших в мире и ведет свое начало от королей благочестивой Меровингской династии, коя, в свой черед…