Фон Штраубе осмелился поднять голову и с удивлением взглянул на Литту. Не слишком ли близко подходил комтур к его Тайне в своих речах? И отец Иероним уставил на Литту свои бельма. Да граф и сам, должно быть, почувствовал, что излишне далеко может забрести в своих речах и осекся на полуслове.
По счастию, император этого не заметил – слишком его поразили предыдущие слова.
– От Меровингов, я не ослышался? – спросил он. – Это какой же, стало быть, век?
– Хлодвиг, первый король из династии Меровингов, – пустился в объяснения комтур, – он же первый король франков, правил в шестом веке от Рождества Христова. Однако род Меровингов известен с более давних времен и, как считают многие, восходит…
И снова отец Иероним словно бы ощупал его своими бельмами, и снова осекся комтур. Нет, решительно не стоило ему вдаваться в столь давнюю родословную фон Штраубе. Тут каждое слово – что шаг по тонкому ледку, готовому вот-вот хрустнуть под ногами.
Государю, однако, пока что и упоминания о Хлодвиге было довольно.
– Шестой век! – восхитился он. – Это даже на три века будет подревнее нашего легендарного Рюрика! Что ж, в столь древнем роду, полагаю, сумели сохранить понятия о рыцарской чести…
Фон Штраубе между тем, пользуясь задумчивостью императора, решился посмотреть ему в лицо. И снова произошло это, что случалось с ним весьма редко и что он называл для себя наитием. Лицо императора – так почудилось ему – вдруг исказилось, изменило цвет с белого на предсмертно синий… Боже, шелковый офицерский поясной шарф туго обтягивал ему шею, не давая дышать. Глаза выпучились, язык начал вываливаться изо рта…
В ужасе фон Штраубе перевел взгляд на Ростопчина. Наитие все еще не покидало его, но подобного ужаса теперь не вселяло. В этом наитии граф был не так молод, но вполне бодр. А вот за спиной его… за спиной его полыхал огромный город – нет, не каменный Санкт-Петербург, какой-то другой, деревянный город с бесчисленными маковками церквей… Впрочем, то было слишком далеко, оттого мигом развеялось. Перед ним опять стоял молодой граф и аристократически-надменно чему-то улыбался.
И горло императора уже не перехватывал этот страшный шарф, и лицо его было по-прежнему бело.
– Шестой век… – задумчиво повторил государь. – И, говорите, затем несли послушание в ордене Тамплиеров? – повернулся он к комтуру.
– Именно так, ваше величество, – склонил голову Литта.
– Любопытно, весьма любопытно, – так же задумчиво сказал император. – Полагаю, мы еще к этому вернемся… А это что у вас за узел? – сменив тон, спросил государь.
Рядом с комтуром лежал тюк, обернутый мальтийским плащом, – граф прихватил его в последнюю минуту перед тем, как выйти из дому. Снова же по улыбке Ростопчина фон Штраубе понял, что все обговорено, однако на искренности в голосе комтура это опять никак не сказалось.
– О! – воскликнул он. – Сие – главные реликвии Ордена, которые мы сберегли в своих долгих скитаниях! – Граф с поспешностью развязал тюк. – Это – скипетр гроссмейстера и великого магистра Ордена, переходящий от одного орденского владыки к другому еще с тех пор, как мы воевали на святой палестинской земле. Это же – прочие регалии магистров: крест святого Иоанна Иерусалимского, цепь святого Франциска, походный молитвенник магистра, плащ магистра. Прочие символы его власти и Божьего избранничества…
– Но позвольте, позвольте! – словно вспомнив лишь в эту минуту, вмешался император. – Насколько мне известно, ваш магистр уже давно почил, мир праху его. Для кого же вы бережете все регалии сии?
По лицу графа Литты фон Штраубе понял, что тот наконец почувствовал облегчение – видимо, последующая речь была зазубрена им до последнего слова и, по счастию, не заключала в себе этих нелепых Аравийских пустынь.
– Великий государь! – снова опустившись на одно колено, торжественно изрек он. – Впервые за время долгих наших странствий по миру мы лицезрим того подлинного рыцаря, коего желали бы видеть своим гроссмейстером. Божие просветление, еще накануне постигшее меня, подсказывает то же самое. Как последний доживший до сего светлого часа комтур древнего ордена нижайше прошу ваше императорское величество принять сии регалии и стать нашим магистром! – с этими словами он на вытянутых руках протянул императору гроссмейстерский жезл.
По лицу Литты снова текли слезы умиления. Ох умел, умел комтур их в нужную минуту пускать!
Император обернулся к Ростопчину:
– Видите, граф, в мальтийские магистры меня зовут. Что на сие скажете?
– Хочу лишь напомнить вашему величеству, – с улыбкой отозвался граф, – что мальтийский гроссмейстер, по их уставу, является вассалом римского папы. Разумеется, сие только formllement .
– Ну, это еще поглядеть, кто чей вассал, – надменно улыбнулся император. – Погодите, граф, погодите – и увидите. А устав – вот отныне их устав! – с этими словами он ударил себя в грудь. Затем снова перевел взгляд на Литту. – Что ж, коли на вас снизошло такое просветление Божие – так и быть по сему! – Государь решительно взял жезл из рук графа и со словами: – Поднимитесь, мой рыцарь, – слегка приобнял утирающего слезы комтура. – Итак, перед вами – быть по сему! – ваш магистр, рыцари мои, – сказал он, обращаясь ко всем мальтийцам. – Стало быть – ваш отец, всегда готовый принимать вас с любыми вашими нуждами. И покуда, видя, что вы поиздержались за время вашего долгого, полного лишений пути, жалую вас пятью тысячами рублей, кои можете нынче уже получить в казначействе.
– О, государь!.. – всхлипнул комтур.
– Кроме того, – продолжал император, – велю в этом замке выстроить мальтийскую залу, где и станем собираться с вами за круглым столом, как сие бывало в добрые рыцарские времена… – На миг он задумался. – Только этот плащ… Ведь ваш магистр еще и император, а для персоны императора, мне кажется, он…
– В особо торжественных случаях магистр Ордена может надевать горностаевую мантию, – поспешил вставить граф Литта и тут же, видимо, раскаялся в своих словах, ибо эту самую горностаевую мантию, лежавшую у него в сундуке, давно пожрала до самого жалкого вида ненасытная санкт-петербургская моль.
Император, однако, судьбой мантии озабочиваться не стал, только произнес:
– Вот это иное дело. Велю для себя пошить… Кстати, комтур, я слыхал, ваш… мой Орден располагает многими великими тайнами древности. Надеюсь, от магистра они не могут быть сокрыты?
– Да, мой магистр, – отозвался граф, чувствуя себя явно неуютно под бельмами слепца. – И вот одна из них. – Он достал из-под кирасы нечто бережно завернутое в тряпицу и, развернув, протянул императору с виду небольшой осколок синего стекла. – Это, – сказал он, – Spiritus Mundi, плод многовековых исканий древних алхимиков.
– Гм… – Император взял реликвию в руки. – А по мне, так простое стекло… Оно что же, золото творит, если, ты говоришь – от алхимиков?
– Нет, мой магистр, – сказал комтур, – секрет философского камня, насколько мне ведомо, так никому и не удалось пока что раскрыть. Но Spiritus Mundi должен быть его составной частью. Взгляните на него как-нибудь в полной тьме – и тогда вы увидите Божественный свет. Это и есть Дыхание Вселенной. Кроме того, Spiritus Mundi приносит удачу его обладателю.
– Что ж, поглядим, поглядим… – проговорил император и вполне по-хозяйски убрал Spiritus Mundi к себе в золотую, украшенную камнями табакерку. – Надеюсь, это не единственная из ваших тайн?
– О нет… – пробормотал граф (бельма слепца, казалось, прожигали его насквозь). – Например, существуют секреты фортификации, всяческие хитроумные ловушки, придуманные Орденом в течение веков…
Ловушки, однако, явно мало интересовали императора. А вот на фон Штраубе при этих словах снова снизошло наитие. И было это во времени, он чувствовал, совсем, совсем рядом. Кто-то высокорослый, в гвардейском мундире, бездыханный лежал на каменном полу, и кровь насквозь пропитала его белый парик. Человек этот казался барону знакомым, но он лежал лицом вниз, и узнать его никак не удавалось.
Что сие значило, фон Штраубе не знал, так же как не всегда он умел распознать истину за другими своими наитиями. Лишь то, которое было связано с императором, отчего-то не вызывало у него сомнений.
Он незаметно встряхнул головой, и видение с окровавленным париком исчезло.
Комтур между тем, видя неинтерес государя к тайным ловушкам, продолжал:
– Имеются у Ордена конечно же и иные тайны, которые, впрочем, весьма и весьма запутаны, оттого требуют долгих пояснений…
– Ну если долгих – тогда не сейчас, – к явному облегчению комтура и отца Иеронима, молвил император. – Мы еще, полагаю так, вскорости вернемся к этому. – Он перевел взгляд на фон Штраубе: – И с вами, рыцарь столь благородного рода, мне небезынтересно будет со временем побеседовать… Однако же, – прибавил он, – сейчас, за важными государственными делами – ибо новый магистр ваш еще, увы, и владыка земной, оттого обременен делами мирскими – вынужден буду, мои славные рыцари…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хвала Создателю, обратно ехали в крытой карете, а не срамились на весь Санкт-Петербург в этой комедиантской повозке, в которой уже отпала всякая нужда.
– Сын мой, – обращаясь к фон Штраубе, сказал граф Литта, когда они отъехали от дворца, – мне показалось, что вы что-то такое увидели…
Рыцарю подумалось, что комтур догадался о видении с окровавленным париком гвардейца – именно сие никак не отпускало молодого барона, ибо слишком было близку.
Однако нет, комтура интересовало другое, чуть более отдаленное.
– Вы так смотрели на императора в какую-то минуту… – продолжал он. – По-моему, вы увидели что-то такое… Не раскроетесь ли?
– По-моему… – проговорил фон Штраубе. – Во всяком случае, мне так показалось… Императора скоро… и даже весьма скоро… самым жестоким образом убьют…
В карете послышался металлический шелест – это вздрогнули в своих жестянках братья Пьер и Жак. Комтур тоже вздрогнул и на минуту-другую притих. Потом, вздохнув, произнес все-таки:
– Ах, сын мой, я жалею, что вас об этом спросил… Если бы я только знал ваш ответ!.. Что ж, пускай будет нам обоим наука: мне – что не всегда надо проявлять излишнее любопытство, а вам – что не на все вопросы надо давать столь прямой ответ. Постарайтесь, мой сын, об этом забыть. И чем быстрее вы это сделаете, тем, право, лучше.
И только отец Иероним, будто ничего такого не слышал, знай вглядывался бельмами в свою темноту, что-то почти беззвучно себе под нос нашептывая. Лишь фон Штраубе, обладавший тонким слухом, смог разобрать в его шепоте латинские слова – это были те же самые, что он уже слышал от слепца по дороге во дворец:
– Peccavi, Dei! Sic, peccavi!.. – И в каком таком грехе он каялся, могло быть ведомо лишь одному Тому, к Кому он обращался
Остальные ехали молча и после неосторожных слов фон Штраубе стараясь не смотреть друг на друга.
Глава IV
Покушение. Фон Штраубе и комтур наносят визиты, а по ходу дела молодой барон узнаёт о людском пороке несколько больше, чем знал до того
Первым на пути был небогатый дом, где снимали себе весьма убогое жилье орденские братья Жак и Пьер. Карета приостановилась, чтобы их выпустить, и они, громыхая жестью, дрожа в этих комедиантских доспехах от холода, быстро устремились к дверям.
Через квартал располагался дом, где жил отец Иероним. Здесь карета тоже остановилась. Фон Штраубе хотел было вылезти вслед за слепцом, чтобы помочь ему найти вход, но слепой жестом дал ему знак оставаться на месте, а сам без всяких поводырей, ничуть не сбившись, зашагал в нужном направлении, будто в самом деле кто-то иной, незримый указывал ему верный путь.
Теперь, когда фон Штраубе и граф Литта оставались в карете вдвоем, комтур решился сказать:
– Не перестаю раскаиваться, сын мой, что давеча спросил вас. Подобные вещи, поверьте мне, никогда не следует произносить вслух.
– Но ведь тут не было никого, кроме орденских братьев, – возразил фон Штраубе.
– Да, оно так, – согласился Литта, – но существуют слова, которые не стоит даже воздуху доверять.
– Но уж воздух-то никому не донесет, – попытался возразить фон Штраубе, однако же граф пожал плечами:
– Кто его знает, здешний воздух… Кроме того, на козлах сидит кучер, а мимо проезжают экипажи…
– Но кучер далеко, а проезжающие экипажи… Не хотите же вы сказать, что из них кто-нибудь способен услышать разговор, происходящий в чужой карете?
И снова комтур плечами пожал:
– Не знаю, не знаю… В этой стране (а я тут живу, как вы знаете, уже немало) у людей какой-то особый слух. Иной раз мне кажется, что тут умеют слышать даже мысли. Во всяком случае, граф Пален каким-то образом о них узнаёт. Посему здесь надо быть вдвойне, втройне осторожным, о любой малейшей неосторожности можно весьма и весьма пожалеть. И языки тут умеют развязывать – вы даже представить не можете как… Впрочем, вы уже приехали. Полагаю, мы еще продолжим этот разговор.
Карета остановилась возле дома, принадлежавшего лекарю Мюллеру, где проживал фон Штраубе, как раз в тот момент, когда к подъезду подходил конногвардейский офицер, поручик Спирин, который жил здесь, в мюллеровском доме, так же, как и барон, во втором этаже.
У подъезда вышла некоторая заминка: и фон Штраубе, и Спирин пытались в знак уважения пропустить один другого впереди себя. Все же Спирин, поскольку был в несколько больших летах, уступил и вошел первым.
И тут…
Что произошло, фон Штраубе понял чуть позже. А в первый миг лишь услыхал грохот и увидел, как поручик, едва открыв дверь, свалился точно подкошенный. Из его проломленной головы фонтаном била кровь, и белый Спирина парик мигом сделался красным. Рядом валялась в быстро набежавшей красной луже его треуголка.
Все было в точности как в том видении, что снизошло на барона во дворце.
Фон Штраубе бросился к нему, но первого же прикосновения к пульсу было довольно, чтобы понять, что поручик мгновенно, не успев издать даже стон, отошел в мир иной и звать кого-либо на помощь уже не имеет смысла. Рядом с телом поручика лежало и то, что вызвало его столь стремительную смерть. Это была обвязанная веревками большая каменная балка, при открывании двери свалившаяся с потолка. Балку привязали особым образом – так, чтобы дверь, открывшись, неминуемо вызвала ее падение.
То было убийство, безусловно убийство! Причем убить намеревались вовсе не Спирина, а его, фон Штраубе, и только поручик да случай, точнее ТОТ, КТО РАСПОРЯЖАЕТСЯ СЛУЧАЕМ, спас его от неминуемой смерти.
Ибо убивать таким способом…
О, уж он-то знал, где единственно умели подобным способом убивать!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Граф Литта еще не успел переоблачиться в домашнее платье, когда фон Штраубе был уже у него.
– Так вы полагаете, что это – вас?.. – проговорил он, выслушав рассказ взволнованного барона.
– А зачем кому-нибудь из Ордена убивать конногвардейского поручика? – ответил тот вопросом на вопрос.
– Вы, стало быть, думаете, что убийца – один из братьев Ордена? – спросил он.
Фон Штраубе вместо ответа лишь посмотрел на него выразительно. Да комтур и сам понимал, что вопрос несколько глуп. Так убивать умели только в Ордене, и способу этому было веков, наверно, шесть. Именно так еще в тринадцатом веке убили комтура дона Сильву, так в веке шестнадцатом убили неугодного Ордену макленбургского епископа, так сто лет назад был убит венецианский посол. Потом веревки убирались, и все объясняли провидением Божьим, из-за чего камень свалился на голову грешнику.
– Да, я напрасно спрашиваю, – после недолгих раздумий кивнул Литта, – вы конечно же правы… Однако сие означает (поскольку вас я в расчет по понятным причинам не беру), что под подозрением четверо.
– Трое, – поправил его фон Штраубе. – Ибо вас я также в расчет не беру.