— Куда? — Левка недоуменно.
— Я дисциплинированный человек, — не останавливаясь, продолжая свою мысль, говорит Снегуровский, — и развалить свою армию не дам. Я вот соберу, переорганизую и переброшу… «Куда?» — ты спрашиваешь? — За Амур! Здесь ей в клещах японского окружения нечего делать… Там, вне зоны их влияния, можно всю эту массу, сейчас довольно хаотичную, пересоздать в настоящую армию, и тогда… Вот тогда можно разговаривать с японцами!
Помолчал.
— Это будет реально… — добавил.
— А пока — в Иман! Оставлю здесь часть бригады под командой Шевченко, а остальную переброшу туда. Там организуем Ревком. Через полчаса мне будет подан паровоз. Левка! Едем вместе.
— Едем! — Левка уже готов, в полном боевом: в гетрах, альпийке и со стеком. Настоящий турист — через плечо термос… Весь маскарад Левки предназначен для японцев, через цепи которых он пробирался к нам.
Левка — молодец…
Через час клоделевский посланец отправился восвояси, а Левка со Снегуровским выехали на паровозе в Иман.
2. Красная Речка
Партизанской армии, разбитой по частям японцами в ночь на 5 апреля, нужно было вынести еще и этот — последний удар.
Гарнизон, выброшенный из Хабаровска, отрядами обложил город полукольцом, концы которого на западе упирались в реку Уссури, а на северо-востоке — в Амур.
Главные силы партизанских отрядов были сосредоточены под Красной Речкой, магистралью соединенной с Ревкомом на Имане.
Особенно потрепанные партизанские отряды и побитые их командиры, как волки, ходили вокруг Хабаровска, смотрели на японцев в бинокли и щелкали зубами. Первым о реванше заговорил вечно пьяный Шевчук, и его поддерживал — к этому времени совершенно разложившийся — его тунгусский полк.
Когда прибыл Снегуровский со своей бригадой, — Балашов, как командующий войсками хабаровского фронта, растерянно говорил ему:
— Ну, что тут поделаешь… Надо выбить японцев… Попробовать… И за Амуром так же думают…
— Пробовать — поздно… Ведь уже пробовали?! — Снегуровский зло и настойчиво.
Балашов только сплюнул и выругался. Он вспомнил, как тогда подвел тот же Шевчук, всех больше кричавший о наступлении, а во время развертывания боевых действий куда-то затерявшийся со своим «знаменитым полком»…
Озлобление недоверия в партизанах росло. Его нужно было как-то разрядить. И Снегуровский поставил вопрос ребром:
— Есть еще время перебросить войска за Амур?
— Нет, уже опоздали, лед не выдержит; нужно ожидать, когда очистится Амур… А пар…
— Пароходами!.. — Снегуровский перебил. — Ну, что ж, не плохо… Подождем: войска отдохнут, а потом и перевезем их…
Балашов согласился, и на совете штаба было решено удержаться от нелепого и опасного наступления на Хабаровск.
…Дым, а в дыму только и видно силуэт маленького сгорбленного человека под абажуром у лампы. Он что-то пишет, не выпуская трубки изо рта. Тут же, положив на стол морду и лапу, внимательно смотрит своими умными, немигающими глазами его собака — огромный волкодав.
Этот маленький узловатый человек — начальник штаба фронта.
Пять часов заседает совет командиров всех партизанских отрядов и не может решить… нет авторитета — нет Штерна… А так — разум подсказывает и Балашову и вспотевшему и совсем освирепевшему Снегуровскому: погибель всей армии, если решат наступать. А остальные командиры — реванш и только: демагогия сделала свое дело.
Кончено.
Большинство решило наступать…
Балашов и начштаба уже разрабатывают диспозицию общего плана операции. Снегуровский, уходя к себе в вагон, только предупредил: «Моя бригада — в главном резерве… Пусть они ломают шеи первыми».
Балашов в дислокации так и отметил, а Снегуровского назначил своим заместителем.
Но утром, когда еще не успели разъехаться к своим частям командиры, от Хабаровска двинулись цепи японцев.
Генерал Судзуки предупредил партизанов, сам пошел в наступление.
Кольцо было разорвано — партизанские передовые отряды были смяты, и на их плечах японцы цепями докатились без сопротивления до Красной Речки.
Бумм! — рвется снаряд около штабного вагона. Буумм!.. — второй перелетом.
Растерянные, без командиров, партизанские цепи бегут. Бегут группами, в одиночку, обливая штабные эшелоны возбужденным взволнованным ревом и паникой, проносясь дальше в тыл…
Балашов, уезжая за бегущими частями, бросает Снегуровскому:
— Ну, значит… — и еще улыбнулся! — ты тут со своим резервом побудь… Удержи сколько можешь японцев, а я там буду собирать их… — И уехал; за ним начштаба и адъютанты.
Снегуровский оглянулся: сзади стоял комиссар его бригады, его друг и товарищ по походам в сопках — Сибирский.
— Что, Валентин? Ловко это мы со своим главным резервом оказались в авангарде… и будем принимать весь удар японского наступления.
Валентин, молодой, черный, звонким голосом пропел — прокричал в гул шрапнели:
— Будем!!..
Всю станцию очистили от эшелонов Снегуровский и Сибирский, дружно командуя эвакуацией.
— Штабной поезд идет последним! — гаркнул на ходу дежурному по станции Снегуровский и чуть присел. Жжжах!.. — снарядом скосило дежурного.
Саша комсомолец, лежавший раненым в штабном вагоне Снегуровского, кубарем вывалился без пересадки на пути и на ходу вскарабкался на уходящий первым эшелон.
Валентин крикнул ему вдогонку:
— Рыло… не сорвись, смотри.
Но Сашка ничего не ответил: некогда было.
Валентин рассмеялся и побежал к стрелкам заменить убитого дежурного — пропустить последние эшелоны.
А бригада Снегуровского в это время залегла на рубеже и дралась долго, упорно — и таяла.
Когда был отправлен последний эшелон, а за ним штаб и наконец броневик, — Снегуровский скомандовал бригаде:
— Поднять цепи — очистить рубеж!..
И вместе со штабом, отступая, двинулся в арьергарде бригады.
Красная Речка была оставлена японцам.
— Вот здесь! — остановился Снегуровский. К нему подошел штаб.
— Снимай рельсы, ребята: иначе наскочит японский броневик на наш тыл…
Кто-то густо выругался.
— Какой там тыл!..
Динамита не оказалось ни у кого, и пришлось разбирать полотно руками и прикладами винтовок…
— Настоящий революционный штаб — отступает последним!.. — весело, звонко смеется Валентин, сбрасывая шпалу под откос насыпи.
А армия — далеко впереди…
Собственно армии и нет даже: есть разве группы, оторванные от всякой связи и объединения. Уцелели только потрепанные батальоны бригады Снегуровского — эти отступили организованно.
— Молодцом, ребята! Молодцом, товарищи! — весело, подбадривающе кричит Снегуровский, приветствуя — пропуская цепи своей бригады.
А там, далеко в тылу, Балашов в это время собирает остатки армии, части которой, стихийно завладев пароходами, сами перебросились за Амур, только-что вскрывшийся и двинувшийся лавиной льда.
— …Вот это и надо было сделать всем… Только организованно… — говорит Снегуровский по фонопору, докладывая из заставы Балашову, командующему несуществующей армией.
Валентин так же звонко сплевывает через зубы, как он звонко кричит, распоряжаясь, и, выругавшись, подводит итог в подтверждение слов Снегуровского.
У них — полный контакт: они двое с коммунистическим отрядом в 30 человек заменяют весь фронт — и разведку, и авангард, и охрану, и резерв…
— Нет! теперь только осталось за Амур… — резюмирует положение Снегуровский.
А утром переговорил с Ревкомом, доложил обстановку, убедил: предревкома Кувшинов согласился.
Глава 10-ая
БЕЗ ДИРЕКТИВ
1. Тайна и подошва
Сандорского вталкивают в деревянный сарайчик.
Старший из партизанов, взводный Кованько, улыбаясь, вытаскивает откуда-то ручные кандалы.
— Специально для вас, господин сыщик. Настоящие!
— Откуда достал? — удивляется Митя, его помощник.
— Это я еще из Владивостока припас, когда из тюрьмы бежал. Вроде как память. А вот как раз и для дела пригодились.
С большим удовольствием Кованько надевает Сандорскому кандалы.
— Эй ты, чучело гороховое! Не лягай! Держи его, Мить! Теперь можешь спать — тут вшей нет. Маленько холодно для них. Хе-хе!
Сандорский стискивает зубы. Опять он арестован. Но теперь уже Мак-Ван-Смита не дождешься. Надо действовать самостоятельно.
Сандорский лежит и о чем-то усиленно думает.
— Вы полагаете, что этот план может иметь серьезное значение? — спрашивает Снегуровский Буцкова вечером после ареста Сандорского.
Бурков улыбается.
— Я почти уверен в этом, — отвечает он. — Этим и объясняется прыть японских сыщиков.
— Но что это могло бы быть? — гадает Снегуровский, рассматривая крошечный лоскуток плана. — Почему дворец императора отмечен крестиком? Неужели, кто-то готовит покушение на японского императора?
— И да, и нет, — отвечает Буцков. — Дворец Мутцухито может привлечь внимание не только как местопребывание императора, но и как хранилище редкостных сокровищ и тайн Востока.
Снегуровский бросает удивленный взгляд:
— Тайн, каких тайн?
— Когда я был в Японии, — продолжает Буцков, — мне рассказывал смотритель одного музея, что во дворце Мутцухито скрыты рукописи древних йогов, когда-то похищенные предшественниками династии Мутцухито.
— Что интересного в этих, вероятно уже заплесневевших, рукописях?
— Он рассказывал мне про невероятные открытия, сделанные еще в XIV веке.
— Сказки! Во всяком случае сыщики не стали бы гнаться за этими рукописями. Тут пахнет какой-то политической авантюрой.
— Не отрицаю, — соглашается Буцков. — Но… — Вдруг Буцков вскакивает:
— Товарищ Снегуровский, горит станционный склад. Фураж, сено!
Снегуровский оборачивается. Через окно комнаты яркое зарево.
— О, черти!
Снегуровский поспешно одевается и вместе с Буцковым бежит к месту пожара.
— Ну, как вы себя чувствуете? — вечером просовывается в дверь голова Кованько. — Небось жрать хочешь? Он швыряет Сандорскому ломоть черного хлеба.
— Спасибо, товарищ! — слабым голосом отвечает Сандорский. — Мне есть не хочется. Но вот курить… Будь добр, тут у меня в кармане папиросы.
— Хо! Папиросы — это дело. — Кованько тоже не прочь закурить.
Действительно, в кармане пиджака своего пленника Кованько находит несколько папирос. Три себе в карман, одну в зубы, одну Сандорскому.
— Знатно! — кряхтит от удовольствия Кованько, затягиваясь папироской. — Хороший табачок!
Табак и в самом деле хороший. Что-то приятно обволакивающее вползает в мозг…
— Ну, дрыхни! — вместо прощания восклицает Кованько и хочет подняться. Но в ногах что-то тяжелое. Мутится в глазах. Что это такое?
Сандорский вскакивает и со всего размаху ударяет Кованько кандалами по голове. Гришка, теряя сознание, падает.
Сандорский, не медля ни минуты, нагибается к ноге.
— Вот где выдумка Мак-Ван-Смита пригодится, — говорит он про себя, двигая кандалами вдоль внутреннего края подошвы своего сапога. Через две-три минуты кандалы перепилены.
Сандорский отбирает у Гришки лишние папиросы, осторожно запирает дверь амбара и направляется к станции.
Через полчаса на дороге от Имана Сандорский останавливает мужика, лихо катящего на тарантасе, запряженном резвой лошаденкой.
— Подвези-ка, отец. По пути нам.
— Ну что ж, садись. Далече едешь?
— Да тут, недалеко! Закурим, что ли.
— Давай.
Сандорский вынимает пару своих папирос.
2. За Амур
Где-то между станциями Бекин и Иман — поезд партизанского штаба. Ночь. В одном из освещенных купе Кувшинов, Новиков и Морозов.
Не спят. Наклонились над столиком, глаза уперлись в карту, напряженно думают.
— Может-быть, попытаться еще… — медленно говорит Новиков. — Может продержаться на Имане?
Он сам не верит в эту возможность, но молчание его томит, и ему просто хочется чем-нибудь заполнить пустоту раздумья.
— Продержаться?! — усмехается сквозь зубы Кувшинов.
— До каких пор? Пока части начнут разбегаться? Что мы здесь можем сделать? Какая от нас польза?
— Но куда же нам двинуться? — спрашивает Морозов, вытягивая вперед лицо с поднятыми бровями.
— За Амур, вот куда, — отвечает Кувшинов. Вместе с словами он выбрасывает вперед руку с растопыренными пальцами и медленно сжимает их в кулак. — Другого выхода нет. Нет.
И кулак грозно опускается на столик.
— Да, другого выхода нет, — повторяет и Новиков. — За Амур.
Морозов молча кивает головой.
— Значит, возражений нет! — формулирует Кувшинов.
— Тогда завтра же утром мы отправим приказ Снегуровскому приступить к эвакуации коммунистического отряда, а Сибирскому — приготовить пароход «Пролетарий» для отправки имущества с остатками армии на Имане. Есть?
— Есть! — отвечает за обоих Новиков. — Но как быть с дорогой?
— Придется боронить. Тоже другого выхода нет. Не оставить же ее на удовольствие японцам.
— Вот будет плакать Кушков! — замечает Морозов.
— На то он и министр транспорта, чтоб о дорогах плакать, — бросает Новиков. — Впечатление такое, что они во Владивостоке ничего не знают о нашем идиотском положении здесь.
— Значит дать приказ Инсадзе и Погребняку, — опять формулирует Кувшинов. — Они с этим делом справятся.
— Правильно.
— Еще что?
— Вот сообщение о Шевчуке, — докладывает Новиков.
— А что там?
— Пишут, что пьянствует и бунтует. Не хочет подчиниться Балашову.
— Ах, каналья! — трясет кулаком Кувшинов. — Всегда он что-нибудь да не так. Придется тебе, Новиков, туда поехать — унять его.
— От имени Ревкома? — осведомляется Новиков.
— Ну, да. Осади его. Если будет продолжать хамить, арестуй. Назначим нового комполка.
— Ладно, я с ним разделаюсь…
Жжжахх… жжжахх… жжжахх… — Валятся огромные сосны под дружными ударами топоров.
У станицы Аргунской на берегу Уссури шум. Пилят, рубят лес. Тащат бревна. Катят пустые бочки.
— Эй, живее там!
— Тащи сюда!
— Еще!
— Сколько?
Сооружают плоты на бочках.
Длинной вереницей тянутся к берегу нагруженные подводы. Сзади подвод — обозы с медикаментами, с ящиками патронов…
— Осторожней там! — кричит руководитель по отправке, адъютант полевого штаба Улазовский.
Возница, небрежно свесивший ноги с плохо привязанного ящика, оборачивается.
— А чиво там? Не стеклянные!
— Пироксилин там, дурья голова.
— Ну, и пущай пероксилин. Не разобьется.
— Слезай, мать твою… Ведь уронишь, взорвется. Ведь это хуже бомбы.
Возница в один миг соскакивает с ящика и, привязав его как следует, еще безопасности ради накидывает собственный полушубок.
Постройка плотов и нагрузка идет быстро. К концу третьего дня длинная вереница нагруженных плотов с партизанами двигается по Уссури.
Весело булькает весенний разлив. Прозрачно-зеленые волны разбиваются о края плотов дребезжащими стеклянными голосками.
3. Боронят дорогу
Начальник подрывной команды разрывает эстафету:
«Японцы двигаются из Спасска на Уссури. Взрывайте мост.
Предревкома Кувшинов».
— Хорошо-с! Это дело, — кряхтит Погребняк, завернув цыгарку. — Товарищ Горченко! — кричит Погребняк.
— Я, товарищ! — В дверях показывается Горченко, старый испытанный партизан и неутомимый разведчик и друг Кононова.
— Кликни-ка мне товарища Зотова.
— Он тут.
— Прекрасно! — Погребняк выходит в соседнюю комнату. Там за столом дельно уписывает за обе щеки хлеб с салом здоровенный мужик, партизан Зотов.