…Бум паххх… — Взрывается снаряд, падая саженях в ста от берега в бухту. Осколки плашмя ложатся на поверхность воды.
— Что за чертовщина! Стреляйте же!
…Бум-жжжж… — Та же история. Еще хуже. Снаряд разрывается почти около самого берега.
Один из артиллеристов хватается за голову.
— Товарищ, это учебные снаряды!
— А где боевые? — в упор на артиллеристов Адольф. Думает — провокация. — Давайте их, ну! — и вытащил из кармана наган.
— Нет других, товарищ!
— Неправда! — Адольф взбешен.
…А вдали, медленно покачиваясь на волнах залива, уходит «Орел», кутаясь в серый утренний туман…
Но боевых снарядов действительно не оказалось. Розанов позаботился их вывезти заранее с Острова, не доверяя гарнизону.
Глава 2-ая
«…ИТС Э ЛОНГ УЭЙ…»
И — вдруг!
Сигары дым
На дымных кораблях.
В предутреннем тумане
Шарманка голосов…
— Уходите?
— Adieu!
1. Веселый Джимми
Бах! — Прямо по широкополой шляпе горячее полотенце откуда-то сверху.
— Гаддэм!.. — Американский солдат, потрясая кулаками, вскакивает и плюется прямо в ряды китайской публики. Выхватывает из кобуры кольт…
Начинается шум, гвалт…
А в это время на сцене тоненьким голоском:
— Пи-и-и-и!.. и-и-и… уиа… а-а-а-а… — выводит белая кукла, ритмично покачиваясь из стороны в сторону. Вот она склоняется на колени и начинает выть:
— У-у-иии!..
Ей аккомпанируют два деревянных барабана. Наконец героиня кончила петь. Падает ниц. И заключительный аккорд трескотни несется из-под палочек: тарррррр!!..
Два китайца-барабанщика так стараются, что с них пот льет градом.
— Ай!.. — затыкает уши разрумяненная, расфранченная девица и склоняется к плечу американца. Тот, только что выдержавший бой с китайцами, злобно урчит:
— Гаддэм!.. — Больше он ничего не произносит и осовелыми глазами смотрит на эстраду.
А там развертывается трагическая драма.
Девица ближе склоняется к плечу американца и тяжело вздыхает.
Как не вздыхать!
На сцене, с огромной лошадиной головой и длинной косой, с секирой в руках носится муж этой белой куклы, старый мандарин, и собирается ее казнить за неверность…
Вот он взмахивает палашом над головой жены. Он как бы раззадоривает себя: жжиижжиии!.. — свист палаша.
— Хо! Хо! — весело выдыхает тысячная толпа зрителей-китайцев.
Жиж! — Опять свист, и вдруг тишина нарушается точно лавиной обрушившейся трескотни барабанов.
Лица китайцев-зрителей, потные и красные, весело улыбаются. Они здесь расположились как дома, по клетушкам партера и рядам легких балконов.
Бесшумно между зрителями носятся бойки с чаем, рисом, сластями, фруктами и бесконечным разнообразием китайской кухни. И опять с чаем и опять со сластями…
А китайцы-зрители все пьют и едят, потные, красные и веселые. Так они могут сидеть круглые сутки. Героическая драма, случается, идет по целым неделям беспрерывно. Актеры играют ее в несколько смен. Зрители так же текучи.
А горячие полотенца все летают по рядам с яруса на ярус, и китайцы вытирают ими пот и перебрасывают дальше. Как белые птицы, носятся в воздухе горячие полотенца.
И гул стоит в театре от литавров.
Тихо, в таком аду, подремывают за перегородками партера старые ходи, мирно посасывая свои длинные трубки.
— Джимми!.. — Румяная девица склоняется к самому уху американца. — Ты мне принес шоколад?
Джимми сплевывает, осклабился:
— Чоколад?.. Олл райт!.. — И из бездонного кармана галифе он достает плитку американского шоколада. Хлопает губами, показывает.
Девица раскрывает рот.
— Олл райт! — Он сует ей плитку в рот.
— Ха-ха-ха!.. Джимми, Джимми, ты мой милашка…
— Олл райт!.. — Джимми облапливает ее одной рукой, привлекая к себе на колени, а другой лезет ей преспокойно за блузку.
— Ай! — пищит девица. И шепчет сквозь смех и слезы: — Джимми… Потом… Ночью… Я… я…
— Гаддэм!.. — плюется через борт загородки американец и еще крепче прижимает девицу.
— Джимми, Джимми! — едва слышно умоляюще шепчет девица. Но американец осовело что-то бурчит вроде: «Олл райт!..» — и только.
— Ходя!.. Макака!.. — кричит в шум театра американец и хлопает кулаком по барьеру. Потом залпом через горлышко пьет из бутылки виски.
— Ты!.. Русская… дженщина… Я-я-я… Пей!..
И девица пьет.
А потом она еще больше грустит и плачет… И как не грустить?
На сцене — этот страшный мандарин и грозный муж, наконец, раскалился, и — жжжиижжии!.. — Только сверкнула окровавленная секира, и голова белой куклы — молодой жены мандарина — валится с деревянным грохотом на помост и, как кегельный шар, стуча по половицам, катится в угол сцены.
— Хо! — опять в один голос кричат китайцы-зрители, а потом на сцене начинается настоящий поросячий писк — это слуги мандарина сажают пойманного любовника на кол, и он верещит, заглушая все барабаны и литавры сцены. А кол торчит у него изо рта-маски.
— Ай! — вскрикивает девица.
— Олл райт!.. — кричит от удовольствия американец.
— Хо! Хо! — гудит китайский театр.
По лабиринтам китайских кварталов Владивостока в полумраке разноцветных фонарей пробираются они к бухте.
— Джимми, я тебя люблю…
— Олл райт!.. — мычит американец, покачиваясь и икая.
— Ты меня возьмешь с собой в Америку?
— Олл райт!.. Я… восьму… тебя, русская дженщина, в Вашингтон…
— Ах… — только вздохом она.
— Я восьму… я там всейчас… с тобой… президент Вильсон будет на нашей свадьба…
— Джимми! Ах!.. Как я тебя люблю… — И она влипает в его губы.
— Ты будешь американка… Мисс…
— Мисс?!.. Мисс!.. — повторяет опьяненная девица. — Я — мисс?!. Американка…
А внизу, там на бухте Золотого Рога, освещенный огнями стоит иссиня-серый, стальной американский крейсер «Бруклин». Он усиленно грузится. День и ночь.
Пьяный ночной Владивосток интервенции…
Пьяные солдаты и матросы всех армий и национальностей грузно, с топотом, толпами шатаются по его горбатым улицам.
Разноязычные пьяные речи.
Вон на углу Китайской — чечетка… Там несколько пар фокс-трота, а вон здесь — бокс…
— А-а-а… — где-то протяжный рев.
— Я буду твоя мисс…
— Олл райт! Олл райт! — И Джимми весело начинает напевать:
К нему присоединяется стадо разноголосых интервентов…
— Ты будешь моя мисс…
— Олл райт! Олл райт!
Она радостно вздыхает.
2. Хрр… Тьфу!
Чак-чак-чак!.. — мелкой дробью отбивают зубы генерала О-Ой. Бледный, сморщенный, маленький, он стоит в кровати, с вылезшими из орбит глазами. Ночная его пижама съехала с плеч. В ужасе он смотрит на руку, где двумя каплями крови обозначился след зубов кобры.
А кобра? Она тут же у кровати, изрубленная часовыми, лежит на пушистом ковре.
В соседней комнате бегают адъютанты. Барабанит телефон. Общий ужас.
— Главнокомандующий отравлен. Умирает…
Вбегает маленький японский военный доктор. Он сначала на миг замирает по-военному у порога, потом уже бросается к генералу. За ним, в дверях, быстрой, но четкой и спокойной походкой проходит Таро.
Доктор схватил руку генерала, смотрит на укус, спрашивает:
— А сколько времени прошло с момента укуса, ваше превосходительство?
Но его превосходительство потерял счет во времени.
Доктор оборачивается к часовым. Один из них, вытянувшись во фронт, четко отвечает:
— Минут пять, как…
Доктор быстро руку к голове генерала. Потом мигом нагибается, поднимает с полу голову кобры. Таро отшатывается. Часовые дрожат. О-Ой в ужасе валится на подушки.
— Да светите же вы!.. — кричит доктор: — ближе, сюда…
Один из часовых, чакая зубами, подвигает настольную лампу. Гробовое молчание.
— Ваше превосходительство, вы спасены…
— Как? — Таро подходит к нему ближе.
— Да, полковник. Смотрите сюда! — он открывает пасть кобры: — ядовитые зубы кобры вырваны…
— И-и?
— И-и?! — кричит О-Ой.
— И она вас только укусила, ваше превосходительство.
— Хрр тьфу!! — соскакивает с кровати О-Ой.
— Ваше превосходительство, минутку… подождите… сейчас сделаем перевязку — это пустяки.
Таро, пока делают перевязку, облокачивается на цоколь камина и вдруг…
— Это что? — тихо произносит он: — какой-то странный светящийся предмет… — Дотрагивается рукой — конверт. Смотрит на адрес:
Лично — personal
Срочно — special
Секретно — confidential
ГЕНЕРАЛУ О-ОЙ — to general O-Oi
Минуту он думает: «Не скрыть ли?», чувствуя здесь разгадку невероятного появления змеи. Но…
— Таро! Что такое у вас?
— Я… ваше превосходительство…
— Хрр тьфу… давайте сюда.
Таро подает ему конверт.
— Я его только что сейчас заметил, здесь на камине… Быстро рвет генерал черную кайму конверта. А там: …«последнее предупреждение. Немедленно эвакуируйте войска в Японию — иначе вам смерть. Эта кобра была вам предупреждением. Вы видите на деле, как мы можем проникать всюду. Для нас нет преграды. В следующий раз у кобры не будут вырваны ядовитые зубы. Будьте благоразумны — уходите. Иначе — смерть…»
Генерал О-Ой рвет в клочья страшную бумагу. Топает ногами. Кричит…
— Таро!!. Вы все… я вас всех — весь штаб расстреляю… ничего не можете сделать… я раздавлю вас… если в трехдневный срок эта шайка не будет ликвидирована… Я…
Но дальше не слышно слов.
— Хрр… тьфу…
Генерал захлебывается в плевках.
3. Фарисеи
Три глобуса склонились над черным дубовым столом — один с пробором, два без… Ибо нечего «пробирать».
— Ваше слово, господин сенатор!
Глобус без пробора откинулся, говорит:
— Никакой пользы, только рынки теряем на Тихом океане. Большевики крепнут. Японцы ослепли и пусть провалятся одни. Сенат за увод войск.
— А вы? — к глобусу тоже без пробора.
Глобус тяжко вздыхает. Какие-то задние винтики наматывают на язык слова: «…плакали наши денежки…». Но вместо этого выходит:
— Интервенция нам так дорого стоит и она нам так мало или почти ничего не дала, что…
Всем ясно.
— Вы? — к глобусу с пробором.
Тот сжимает кулак в кармане и, прикусив губу, цедит:
— Наши бомсы давно уже готовы повернуть лыжи домой, да мы их пока удерживаем… Им что-то очень не нравятся партизанские берданки. Говорят, что эти ружья стреляют как пушки…
Четвертый глобус, — и с пробором и без пробора — как на чей взгляд — выпрямляется и:
— Итак, господа, я резюмирую: интервенция на Дальнем Востоке потеряла для Америки всякую выгоду.
И генерал Гревс во Владивостоке за утренним кофе читает телеграмму из Вашингтона: …собирай манатки — ее резюме.
А на утро уже готов приказ к войскам и воззвание к гражданам Дальнего Востока. В последнем говорится: …правительство С.А.С.Ш., идя навстречу желаниям своего народа, а также считая мирную жизнь на Д. В. налаживающейся и исходя из принципов истинного демократизма, отдает распоряжение об эвакуации всех американских экспедиционных войск, находящихся на территории русского Дальнего Востока…
Уже разосланы пригласительные карточки на прощальный банкет, устраиваемый штабом американских экспедиционных войск на Дальнем Востоке.
А вечером — шум подлетающих моторов.
Из авто выходят Медведев, Валентинов, Кушков.
Первый — официальный представитель приморского правительства, второй — советский дипломат, третий — председатель большевистского полулегального Ревкома.
Чок-чак! — часовые у подъезда берут на-караул. Трое проходят в вестибюль. А там по широкой мраморной лестнице, между колоннами, увитыми гирляндами электрических лампионов, подымаются…
— Что мы им будем говорить… — вздыхает земец Медведев.
— Э-э, пустое, говорите о вашем демократизме… — смеется, подмигивая, Валентинов.
— А я готов им тысячу речей сказать на прощанье, только бы они убирались поскорее ко всем чертям… — бубнит Кушков, семеня в хвосте русской делегации.
— Ну, это еще неизвестно, хорошо ли, что они уходят вперед японцев; как бы нам не пришлось пожалеть… — вздыхает Медведев.
— Ерунда! Хуже не будет — одна сволочь… — свирепеет Кушков.
Они поднялись. Паркет блестит. Из зала доносится звон шпор, разноязычная речь. Запах сигарного дыма.
Гревс — типичный американец, сухощавый, высокий, с мягкой улыбкой выхоленных, хорошо пробритых губ — стоит над столом. Он говорит:
— …Интересы Америки, всегда демократичной и справедливой, диктуют нам…
Кивок головой в сторону русской делегации.
— … мирная жизнь на Дальнем Востоке налаживается. Русская власть укрепляется, и Америка находит своевременным увести свои войска, которые были в России для помощи и охраны интересов русского народа…
Кивок в сторону японцев.
— …Но русские могут не беспокоиться: здесь им в помощь пока еще остаются доблестные войска императорской Японии…
Таро щурит глаза, думает: «Ишь куда гнет… вот если бы здесь был генерал…».
— И еще… — продолжает Гревс уже совсем нежно и мягко, — я должен сказать в заключение, что, к сожалению, есть в России группы, которые будут очень рады…
Кушков толкает Валентинова в бок. Шепчет:
— Чуешь — на нас намекает. Он прав — конечно, рады…
— …рады и довольны, я говорю… Но, — продолжает Гревс, — они, может быть, и когда-нибудь нас, истинных демократов, вспомнят и пожалеют, что мы, возможно, еще и несколько рано уходим с Дальнего Востока…
— Куда это он гнет?.. — Валентинов шепчет Кушкову.
— Слышите… Я вам говорил… — бормочет Медведев. — Они знают, что с их уходом руки японцев будут развязаны…
— Мы! мы, — Гревс выпрямляется, становясь в патетическую позу: — мы, истинные демократы и друзья русского народа, желаем, уходя отсюда, только одного — пусть и другие нации будут такие же бескорыстные…
— Не удалось с помощью Колчака пограбить, так теперь бескорыстные… — ехидно вставляет Кушков.
И когда были исчерпаны все аргументы американского благородства и бескорыстия, Гревс кончил.
После него говорили «все нации», и все нации врали безбожно и по-разному. Все это отлично понимали, но были чрезвычайно довольны друг другом.
Последними говорили большевики. Они были кратки, — народ занятой, — и их речи можно резюмировать так:
«Скатертью дорога вам всем, господа интервенты…».
Японцы поняли лучше всех — они переглянулись между собой. Полковник поправил очки и очень почтительно поклонился земцу Медведеву. Остальные японцы отвернулись: они не проходили европейской шлифовки, какую прошел Таро. Они были просто самураи. Один из них злобно пробормотал в сторону Кушкова:
— У-у! Бурсуика, бурсуика!.. — и рука его крепко сжала убранный драгоценными камнями эфес короткой, прямой, острой шпаги.
4. Таинственный груз
В ту же ночь.
Огни на рейде Золотого Рога.
Крейсер «Бруклин» продолжает грузиться. То же делают и три военных американских транспорта.
Между штабелями груды ящиков. Там темно. Кто-то шепчется, потом жалобный писк:
— Ой! Я боюсь, милый Джимми… мне страшно здесь…
— Гаддэм!
Потом какой-то глухой стук. Шаги по гальке. И опять тишина. А на пристани лихорадка погрузки. Какая-то кепка, вынырнув из штабеля, бегом проходит в порт, поднимается в гору, там теряется в сутолоке ночной улицы.