— Ух, товарищ командующий, трудно будет все передать, я плохо балакаю по ихнему…
— Все равно! Я вижу, най-он понял и так…
Но Пешко попытался кое-что передать.
Най-он долго молчал, а потом забормотал извинения.
Потребовал еще несколько свежих чашек чая, закурил трубку и предложил другую Снегуровскому, а потом передал своему переводчику:
— Ево все равно не могу… — пролепетал переводчик: — ево Фукдина бумага есть — «большевика пускать нельзя».
— A-а! А Калмыкова можно? Белогвардейца, укравшего у русского народа золото, можно пускать? Ну, хорошо, — и голос Снегуровского зазвенел необычно в этих тонких бамбуковых стенках. — Я разобью твой город, но войска будут двинуты… — Потом повернулся к адъютанту: — Товарищ Семенов, пусть артиллерист сигнализирует.
Семенов выбежал на двор.
На пригорке улицы во тьме взвилась ракета. А через минуту на той стороне Уссури вспыхнул огонь и — бумм… Жжж… Аахх…
Над городом пролетел снаряд и разорвался где-то далеко в долине.
Най-он в испуге подпрыгнул. Его черная шапочка с двухъярусной шишкой съехала на затылок.
— Ну! — прозвенел Снегуровский.
Но най-он лишился языка. Он только подавал знаки.
За дверями раздался шум, бряцание шашками об пол, — и два кавалериста-разведчика привели китайца, от которого был отобран русский наган и пакет. Пешко передал то и другое командующему.
Снегуровский разорвал пакет, быстро пробежал записку, китайский пергамент спрятал у себя в сумке.
— A-а! вот как? Полное соглашение! Договор! Ну, хорошо же. Товарищ Семенов! — Он повернулся к дверям. Тот входил.
— Есть, товарищ командующий!
— Возьмите людей и немедленно произведите обыск в комнате най-она. Забрать все русское оружие, бумаги на русском языке. А вы, товарищ Пешко, — приготовить сани, а этим господам объявить, что най-он и его свита арестованы и переводятся в штаб фронта на русскую территорию. Через полчаса мы выезжаем. Здесь оставить эскадрон. Никого по тракту в сторону Фукдина не пускать из города. Местный гарнизон разоружить. Ну, живо…
— Слушаюсь, товарищ командующий.
Снегуровский сел и вынул часы, — часовая стрелка показывала 3.
«…Проклятье — три часа водили за нос…» — подумал про себя. И опять мелькнуло в голове: «Успеем ли перехватить?».
5. Партизанские пампушки
Снегуровский, покачиваясь в седле, смотрит с обрыва на белую равнину застывшей реки Уссури. Внизу, у него под ногами, черной лентой извиваясь, двигается кавалерийский полк Ротова.
Там, на другой стороне Уссури, начинается Китай. И туда на рысях авангардом уходит полк.
В Китай.
Рыжая чистокровная кобылица перебирает нетерпеливо ногами, пружинно качая седока на своих высоких бабках. Снегуровский от времени до времени успокаивающе похлопывает ее по чутко вздрагивающей бархатной шее.
— Товарищ Снегуровский!
Снегуровский оборачивается.
— Мой полк готов… — подъехал Ярошенко.
— Двигайтесь, товарищ…
— Есть, товарищ командующий! — И Ярошенко, повернув коня, быстро скатился с пригорка в станицу. Там уже полк строился в походную колонну. Подъезжали подводы. Похрустывая пел на разные голоса в морозе вечера снег под колесами орудий. Слышалась гулкая команда. Полк, для быстроты переброски, на ходу садился в подводы.
Полковая конная разведка показалась на льду и свернула вскоре за пригорок, уходя на рысях к китайской границе. По флангам вытянулись цепочки кавалерийских разъездов.
Быстро надвигались сумерки. Маленькая казачья станица Казакевичево, притулившись на склоне пригорка, тихо подремывала. Тонула в сугробах снега. Только трубы черными пятнами кое-где виднелись днем. А вот сейчас, в сумерках, засветились тускло из сугробов огни.
— Ну, Зорька!.. — Снегуровский тронул шенкелями и чуть нажал шпорами; кобылица легко сорвалась и, плавно, широко и мягко ступая, пошла к станице. За Снегуровским двинулись ординарцы.
У штаба на крыльце стоял адъютант.
Осадив лошадь, Снегуровский весело крикнул адъютанту:
— Двинулись завоевывать Китай, товарищ Семенов… — спрыгнул с лошади и, передав повода ординарцу, легко взбежал на крыльцо.
Слышно было, как он на ходу спрашивал:
— Телеграмму послали Военному Совету о переходе границы?
— Да.
— А об этих, наших гостях…
И двери в тумане холода захлопнулись.
А в это время в двадцати верстах от китайской границы, на путях станции Розенгардовки, черным, огромным силуэтом застыл в морозном молчании ночи броневик.
В штабном вагоне броневика за столом склонилась русая, кудрявая голова. Вот голова поднимается, и серые, добрые глаза смеются.
А на столе приказ командующего: «обращаться корректно. Кормить хорошо. Разрешаю курить (опиум). Охрану усилить. Не допускать к броневику китайцев…»
Широкое скуластое лицо помощника начальника броневика Дербенева стало еще шире. Он не может удержаться от хохота, он еще совсем юноша. Но рядом в купе спит начальник броневика Шевченко — и надо удержаться. Он давится, клокочет и, наконец, успокаивается. Да и трудно не смеяться: на броневике, и вдруг — целая свита китайских сановников в плену. Он сам им, из предосторожности, носит пищу с дежурным; больше — достает им опиум, помогает повару на кухне делать им пампушки. При воспоминании о пампушках он прыскает со смеху и, заглушено захлебываясь, бормочет:
— Ну и пампушки! настоящие партизанские пампушки…
Им хоть бы что…
Их семь. Най-он дудзюн Хей-Шу-Лян и его шесть сановников разместились по мягким диванам вагона и, соблюдая строгий этикет, продолжают свои церемонии: приседания и поклоны при разговоре и чинопочитания в вопросах курения опиума.
Вот и сейчас, «откушав» партизанских пампушек, первым ложится най-он, и младший по чину ему набивает мягкой черной тягучей пастой-опиумом трубку. Подносит лампочку и…
— Уушшии-с-ша-дии… шшии… — най-он, сладострастно втягивая в себя грезы наркотического вещества, блаженно улыбается, сквозь дрему произнося едва слышно нежное:
— Хо-о!.. — и засыпает.
За ним по чину идет следующий. И через час — уже никакие затворы броневика их не стесняют: они в царстве потустороннего, в царстве сновидений, где много опиума, где ножки китаянок так малы, что их ветер сдувает с ног, а губы их так красны и свежи, что даже цветы мака, эти предвестники опиума, завидуют им, — где чай так душист, что кружится голова…
Пусть за окном броневика холодная ночь и близкие огромные немигающие глаза звезд и тихая песня партизана-часового:
«Мы кузнецы…».
Пусть!
Они спят сном настоящих мандаринов.
6. Ушел
Зорька идет широкой рысью, мягко покачивая. Равномерно поскрипывает английское седло, да под копытами похрустывает снег.
Яркое солнце и тишина на снежной равнине, ослепительно белой.
Ни звука.
И командующий, чуть впереди ординарцев и адъютанта, покачиваясь в такт бегу лошади, пристально всматривается в эту чужую, такую примолкшую равнину.
Впереди — уже все отряды, раскинутые тремя группами, теперь нащупывают, окружая, противника. По времени — должно скоро произойти столкновение.
— Если… Ротов поспеет, — неожиданно для себя произносит вслух командующий.
— Вы мне что-то, товарищ командующий? — Двинув коня, догоняет адъютант.
— Нет, я так…
И опять едут молча.
— Товарищ командующий, — через некоторое время адъютант: — а что было в этом перехваченном Пешко пакете к най-ону?
— Это хороший документ!.. Китайцы у меня теперь в руках. Этим документом наш Военный Совет сразу наложит печать на протестующие уста китайского посланника во Владивостоке…
И опять едут молча.
— Вы знаете… — через некоторое время Снегуровский к адъютанту: — начальник штаба Калмыкова, полковник Суходольский, договорился с этим най-оном за сдачу оружия и за 25 тысяч золотом получить беспрепятственный пропуск по тракту на Фукдин. Отряд их почти весь поморожен… Дальше двигаться не в состоянии. Най-он по договору обязуется подать арбы, на которых они намерены перебросить отряд до Фукдина…
И еще молчат. А потом:
— Но самое главное: согласно договора, най-он обязуется задержать всеми имеющимися у него средствами «войска большевиков», не допустить их на китайскую территорию. Словом — дать Калмыкову с отрядом спокойно утечь из-под нашего носа…
Бум-м-м!.. — доплыл орудийный залп.
— A-а… начинается! — и, чуть наклонившись вперед, Снегуровский прижал шпорами. Кобылица прыгнула и пошла ровным галопом на выстрелы.
— Так я и знал!.. — Снегуровский окинул равнину, расстилающуюся у пригорка, на который взбежали сейчас всадники. Застопорив коня, вынул бинокль из кобуры.
— Ну, да… проклятье!.. Три часа потеряли… Ротов опоздал… проворонил…
Слева по долине на тракте кавалерийский полк, успев отсечь арьергард, рубился с полком дикой дивизии. А правее — на увале — залегла калмыковская пехота. Дальше — за нею — обозы. У обозов бухала, поставленная на сани, одна трехдюймовка.
Ярошенко повел полк в атаку без единого выстрела. Глубоко увязая в снегу, партизаны двигались тремя густыми цепями. По флангам противника слабо стучали пулеметы.
Вдруг цепи колыхнулись и быстро покатились на неприятеля.
— Ур-р-а-а!!.. — долетело до пригорка.
Комфронта сердито сдвинул брови. Положил бинокль в кобуру и повернул лошадь…
Уужжиижжии!.. — со свистом прямо на улицу спустился аэроплан. Из кабины выпрыгнул летчик.
— Командующий здесь? — закричал он разведчикам.
Но сзади, с ординарцами, уже приближался Снегуровский.
— Что нового? Видели, как Калмыков уходил от нас на Фукдин? Да?
— Так точно, товарищ командующий. Небольшой отряд проскочил вперед и двигается сейчас по тракту в сторону Фукдина. Его конвоируют китайцы.
— Так, хорошо! А далеко ли от боя вы их видели?..
— Верст тридцать-сорок…
Снегуровский скрипнул зубами.
— Три часа! — И, с силой ударив нагайкой лошадь, он стремительно рванулся вниз через Уссури…
Приехав на станцию Розенгардовка, он сразу прошел в броневик и послал во Владивосток в Военный Совет одну телеграмму. И принял от него другую.
В первой было:
«Отряд Калмыкова разбит и захвачен в плен. Сам Калмыков, с небольшой группой офицеров и штабных, разоруженный — под охраной китайцев — ушел в Фукдин».
А во второй стояло:
«Мандарина и его свиту немедленно освободить и сопроводить на китайскую сторону до города Сопки, с подобающим их званию и чину почетом, предварительно извинившись за происшедшее досадное недоразумение. Выезжайте для доклада Военсовету».
Снегуровский еще раз скрипнул зубами, крепко выругался и процедил адъютанту:
— Идите, расхлебывайте это «недоразумение»…
И отдал распоряжение освободить китайцев, а потом грузно опустился на табурет.
— Ушел, проклятый!.. — и в третий раз скрипнул зубами и умолк.
Через полчаса броневик мчался во Владивосток — ком-фронта Снегуровский ехал для доклада в Военный Совет.
Глава 6-ая
ПРОПАГАНДА
1. Весь рис в руки трудящихся
— Вот!
Штерн подошел к большой карте Дальнего Востока, висящей на стене…
— Видите? Хабаровск, Иман, Спасск, Никольск-Уссурийск, Владивосток — укрепленные пункты.
— Ну?
— В каждом городе сильный гарнизон. Хабаровск и Владивосток — базы.
— Так.
— Они укрепились и сидят прочно. Вопреки нашим ожиданиям, ни малейшего намека на эвакуацию. Они не уходят.
— Но они уйдут.
— Когда? Вы можете указать срок, повод, причину?
— Гмм.
Кушков задумался и почесал затылок. Члены Ревкома усиленно задымили папиросами.
— Я это говорю к тому, товарищ Кушков, что поведение японцев мне не нравится. Замыслы у них темные. Ваши дипломатические переговоры едва ли к чему-нибудь поведут.
— А как иначе?
— Иначе? Надо действовать резче, решительно и дерзко.
— Опасно. Испробуем еще один способ.
— Именно?
— Пропаганду. Отпечатаем на японском языке листовки и распространим их среди японских солдат. Авось разложим — поторопятся уйти.
Штерн недоверчиво улыбается:
— Сомнительно. Разложить листовками японскую армию… Гм! Из камней сметану жать — толку больше.
— Попытаемся.
Кушков взял карандаш.
— Я думаю пустить это под лозунгом: «Весь рис в руки трудящихся». Вот…
И он крупно вывел наверху страницы:
БРАТЬЯ, ЯПОНСКИЕ СОЛДАТЫ!
Хмурый мартовский вечер, упершись ногами в восточный край небосвода, старательно давит и сталкивает за горизонт тусклую розовую полоску.
Еще полчаса… час… Темно.
Только снег, уже тронутый, сереет побуревшей ноздреватой глыбой.
Скоро Спасск.
Железное тело броневика, слегка вздрагивая, режет воздух.
Веником искр хлещет паровоз в застывшее пузо молчаливой ночи.
Скоро Спасск.
В служебном вагоне, прицепленном к броневику, горит свеча.
Командир броневика Иван Шевченко и Дербенев усердно возятся с какими-то тюками.
— Я думаю, этой пачки для Спасска хватит?
— Эге! Клади сюда.
— Ладно. А этот тюк на Имане оставим… Им тоже немного надо. Остальное в Хабаровск.
— Добре.
Угугугуууууу! — кричит паровоз.
Дербенев подходит к окну.
— Спасск, брат… приехали…
— Эге. Увязывай.
Перрон вокзала ярко освещен электрическими фонарями.
А впереди, на сотню саженей, на третьем пути, за составами двух эшелонов — темно.
Неподвижный, молчаливый, черный стоит броневик.
Штаб спасского гарнизона принимает от Шевченко груз.
— Мдаааа! — тянет начгар Тимофеев. — Дело хорошее… Только будет ли польза?
— Отчего же нет?
— Да так… думается… Впустую это… Листовки эти японцам на завертки пойдут.
— А вот, попытайтесь.
— Попытаемся… что ж… Може и выйдет.
— Давайте попробуем сейчас, — предлагает Дербенев. — Иван! Бери пачку. Пойдем.
— Да ну! — отмахивается Шевченко. — Где сейчас?.. Кому?
— Как кому? Вон эшелон рядом стоит… Авось выйдет какой-нибудь япош. Пойдем. Да стойте, стойте! Куда вы все-то? Пожалуй еще испугаете. Подождите здесь… Вернемся — расскажем.
Шевченко берет пачку листовок.
Дербенев в ажитации потирает руки.
Выходят.
За броневиком на четвертом пути — японский эшелон. Спит.
Дербенев и Шевченко пытливо вглядываются в темноту.
Никого. Даже часовой куда-то запрятался…
Но вот в конце эшелона кто-то показался. Приближается.
В волнении ждут. Слышен японский разговор. Двое.
— Ага!.. Идем.
Дербенев тянет Шевченко за рукав.
— Аната![3]
Японцы останавливаются.
— Аната! Возьми.
Шевченко тянет японцам листовку.
— Цто?
— Бери, бери… Это наша пиши… Большевика… японским солдатам… Хочешь, читай?
— Борсуика? Модзно. Давайть.
Японцы жадно хватают листовку.
Дербенев в восторге: клюнуло.
— Бери, аната, бери… Ваша японский соладат и наша большевика игаян, аната… Иди читай… Тут, брат, все написано.
— Коросё, коросё… — лепечут японцы.
— Вот, возьми еще… Дай другой японский солдат… Можешь?
— Модзно, модзно… — радостно говорит японец.
И Дербенев протягивает всю пачку.
— Только смотри… Японский офицер увидит — плохо будет… Не показывай.
— Коросё… Этто… японский офицер… увидеть нет… Нам показывай нет.
— Вот-вот… Смотри. Ну, прощай.
Шевченко и Дербенев хлопают каждого японца по плечу и жмут им руки.
Японцы кланяются.
В это время с шумом открывается дверь теплушки. Внутри фонарь. Полоса света, прорвавшись, падает на стоящих.
Дербенев и Шевченко в изумлении отскакивают.
Перед ними, улыбаясь и скаля зубы, стоят два японских офицера.
— Оцень вам благодарны, гоцпода. Мы с удовольствием процтем васи дзаписка… До цвидания.
2. Я — борсуика
— Сюда, друзья, сюда!