Ледяной ветер свищет в плоскостях аппарата. Аэроплан все выше и выше, и станция Розенгардовка там, внизу — уже маленький квадрат домиков. Это сзади, к сопкам, а впереди — снежная равнина, такая ослепительно белая, что больно смотреть.
Вот и река Уссури, а за ней — Китай, северный равнинный Китай, Гиринской провинции.
Вдруг аппарат делает крен на правое крыло, и аэроплан круто поворачивает на север.
Снегуровский смотрит на компас и карту.
«Правильно…» — думает про себя.
Плавно жужжит мотор. Удивительно успокаивающая музыка.
Вот уже полчаса, как аэроплан идет все на север, на высоте тысячи метров.
Снегуровский ежится от пронизывающего холода. Перед собой он видит через слюдяное окно только шлем летчика.
Вдруг аэроплан резко качнулся и снова стал забирать высоту, чуть креня влево. Снегуровский увидел, что шлем летчика повернулся тоже влево и профиль Найденова в улыбке, а глаза показывают вниз.
Снегуровский чуть перегнулся за борт. Там, внизу, в долине, у подножья лесистой сопки двигался рваной лентой отряд.
Снегуровский вынул бинокль. И ясно стало видно: впереди конный отряд, за ним на подводах пехота. Дальше — вьючные пулеметы, легкая батарея на санях, за ней обоз. Несколько крытых кошовок. И сзади опять конный отряд.
«…Конному полку приходится здорово — пробивает для всех путь. Идут целиной…» — только подумал. А снизу, оттуда — несколько винтовочных выстрелов.
Найденов сделал вираж, еще раз повернулся его шлем, мелькнул профиль улыбкой, и аппарат пошел обратно.
Снегуровский еще раз оглянулся на ленту отряда, теперь уже справа кабины, и, стараясь запомнить на карте место прохождения отряда, подумал:
«Эх, если бы несколько бомбочек!..»
Но вот снова полотно железной дороги и станция Розенгардовка.
Найденов выключил мотор, и сразу стало так тихо, что Снегурсвский ясно почувствовал, как стучит его сердце.
Еще минута, и аппарат плавно садится.
Летчик и «наблюдатель» остались довольны полетом. Снегуровский прошел на станцию отогреться после полета. Там же временно его адъютант и начальник штаба организовали полевой штаб фронта.
3. Старые знакомые
На станции холодно.
Снегуровский кутается в полушубок. Но работать все-таки нельзя.
— Товарищ Семенов, хотя бы чаю вы устроили, что ли. Когда прибудет броневик и мой вагон?
— Броневик, товарищ командующий, только завтра утром прибудет. Чаю здесь негде устроить, а вот, если вы согласитесь, мы можем перебраться в санитарный поезд и временно там устроиться, хотя бы на сегодняшнюю ночь.
— Он уже прибыл разве? Подтянули его…
— Так точно! Согласно вашего распоряжения.
— Раненые есть?
— Да, после боев под Хабаровском…
— Ну, хорошо, сделаем так…
— …Вы понимаете, доктор: ведь мы у них в плену; ну, и нужно создать такие взаимоотношения…
Доктор подобострастно смотрит на говорящую и не смеет ее прервать. А она продолжает:
— …Позовите их в штаб к нам, ужинать… Ведь они тоже люди… надеюсь, не откажутся от хорошей еды и теплой постели. А нам важно только прорваться до Владивостока, а там я через английское посольство все устрою…
Повелительный жест холеной точеной руки:
— Идите и пригласите этих… господ!
— Слушаюсь, баронесса! — доктор наклоняется к руке, у запястья перехваченной белоснежной манжетой, и удаляется из купе.
А через час — штаб уже устроился в операционном вагоне санитарного поезда № 8 и работает. Снегуровский, отогревшийся, расхаживает по вагону вдоль белых длинных столов и диктует приказы. Семенов барабанит на машинке. От времени до времени Снегуровский подходит к столу и пьет горячий кофе, посланный баронессой штабу.
Снегуровский подтрунивает над своим адъютантом:
— Это в вас влюбилась баронесса при переговорах — ну, вот, нам и привалило такое счастье вдруг: и тепло, и кофе, и… не каплет…
— Совершенно верно, товарищ командующий! Только вы же знаете, что я разговаривал с доктором, который был сам предупредительно к нам ею послан пригласить нас в санитарный поезд… на ужин…
— Знаем вас… старых военных, дамских угодников… Толи дело мы, партизаны…
Машинка останавливается, и веселый дружный хохот начштаба и адъютанта гремит в пустом и длинном вагоне.
И опять серьезность и четкость в работе.
Но вот показывается из дверей сизый нос старшего врача санитарного поезда и его сипловатое и особенно вежливое:
— Баронесса приглашает штаб пожаловать в салон на ужин…
Штаб на миг замирает. Снегуровский на ходу на каблуках повертывается и прямо в лоб доктору:
— Почему баронесса?
Некоторое замешательство, и доктор мямлит:
— Она… у нас начальник поезда… Я понимаю — теперь несколько неудобно титуловать… Но вы понимаете, женщина, некоторое снисхождение к нашим привычкам, простите…
— Скажите баронессе… — Снегуровский делает паузу. Адъютант и начштаба — в панике: а вдруг откажется из-за титула?! Но командующий отчеканивает спокойно: — Штаб благодарит и сейчас прибудет!
Доктор сконфуженно пятится задом и проскальзывает в узкую дверь вагона.
Как только захлопнулась дверь, все разражаются довольным хохотом. Начштаба, всех толще и больше проголодавшийся, резюмирует свое настроение:
— Я бы сейчас к чорту в зубы согласился пойти!.. Так жрать хочется…
Быстро кончают работу. Снегуровский собирает черновики, и они проходят в салон.
…А ночью, когда штаб после ужина снова продолжал работать, Снегуровский думал между диктуемыми фразами: «Да, да! Я ее видел… Теперь я помню отлично: Иркутск, 18-ый год, Сибирский Совнарком. В одном из номеров гостиницы при Совнаркоме находилась арестованной какая-то важная белогвардейская шпионка… не то руководительница восстания юнкеров. Ее называли баронессой Глинской… Совершенно верно! Я ее видел на допросе у председателя Совнаркома: он сам тогда интересовался этим делом… А потом она бежала… Так говорил и Штерн. Совершенно верно! А потом рассказывал в Сопках о ней и Либкнехт, — он еще через нее водил за нос во Владивостоке самого Розанова, когда тот организовал операцию широкого наступления на партизан…».
— Помню! Все вспомнил!.. — вслух произносит Снегуровский и от неожиданности останавливается на полушаге.
Семенов отрывается от машинки.
— Как, товарищ командующий?
— Нет, нет… продолжайте.
И опять ровный стук машинки.
Баронессе сегодня не спится: она взволнована. За ужином она узнала одного из этих… Он у них главный, кажется… Командующим его называли они… Он был тогда в «Метрополе», это там, где помещался большевистский застенок — чека! Она там у них сидела временно, а потом так ловко, всех их надув, бежала…
Этот, — она теперь уверена, — ее тоже узнал… И в голову молнией: «А вдруг арестует!.. А вдруг… Нет…». Она совершенно расстроилась. И баронесса не спит… Нервы у нее совсем растрепались после Читы и Маши и последних событий… Она, не выдержав одиночества, нажимает кнопку звонка.
«…Бежать! — думает она почти вслух. — Бежать!»
В купе бесшумно входит сестра. И баронесса, немного успокоенная, рассказывает ей все всплывшее о 18-ом годе, она, вспоминает свои изумительные и фантастические авантюрные приключения того времени.
Сестра нежно, по-матерински, поглаживает пышные волосы баронессы и целует ее тихо в щеку.
— Эли… моя милая Эли! Успокойтесь, дорогая… Это у вас нервы. Подождем: будем настороже… Бежать всегда успеем…
Сестра эта — мадам Гдовская, та самая, которая ехала с ней за границу в 18-ом году из Петрограда на «последнем экспрессе».
Они снова вместе и снова в окружении большевиков… тайн и всяких случайностей и невероятных трагедий…
Уже далеко за полночь.
Снегуровский и адъютант продолжают работать. Начштаба, плотно поужинавший, не выдержал и давно спит. Но в голове у Снегуровского неотвязная мысль: «Тут что-то неладно…». Сразу повернулся, быстро, почти на-ухо:
— Знаете, товарищ Семенов… Вам завтра нужно наладить серьезное и постоянное наблюдение за этим замечательным, гостеприимным санитарным поездом № 8, особенно за баронессой.
Адъютант ничего не понял.
— Потом я вам объясню, в чем дело; а сейчас только вот это. И ни под каким видом санитарный поезд не перебрасывать без моего ведома…
— Слушаюсь, товарищ командующий.
Адъютант, старый военный, привык подчиняться, не рассуждая.
— Завтра, когда прибудет броневик, прицепите его к сан-поезду. Вот вам будет охрана и внешняя.
— Слушаюсь!.. — еще раз, четкое, нерассуждающее, военное.
4. Китайская церемония
— … Аппараты только что вернулись из разведки.
— Ну! — Снегуровский нетерпеливо.
Найденов, весь холодный, заиндевевший, садится к столу и снимает шлем.
— На этот раз, товарищ командующий, удалось определить движение калмыковского отряда.
— Очень хорошо. Ну?
— Мы вылетели сегодня утром тремя группами и, согласно вашего задания, взяли в треугольник весь участок фронта от Уссури до Амура и Сунгари, от Михайло-Семеновска через Лахасусу на Фукдин.
Найденов остановился, расстегнул свой меховой кожаный водолаз и достал из-за пазухи карту и кроки разведки.
Командующий, а за ним адъютант и командир полка Ярошенко склонились над картой.
— Вот здесь… — сильно надавив ногтем, Найденов провел по карте черту, — по целине пробивается Калмыков с отрядом. Я сделал вторую вечернюю разведку — направление одно и то же.
— Значит, он двигается на фукдинскую дорогу? — и адъютант командующего чиркнул карандашом по фукдинскому тракту.
— Да, очевидно…
— В другом направлении не обнаружено его групп?
— Нет. Нигде. Я проследил весь его путь от Уссури, где он свернул с реки на китайскую сторону.
Командующий хрустнул пальцами, сцепленными на коленях.
«Чорт возьми, я этого только и боялся…» — подумал Снегуровский, а вслух коротко произнес:
— Прикажите сейчас же коней. Едем к китайцам…
А когда адъютант поднялся, он ему, не поворачивая головы, бросил вслед:
— Передайте Ротову — эскадрон кавалерии к штабу.
— Слушаюсь! — и Семенов, четко шагая по крашеному полу школы, вышел за двери.
«…Уйдет, проклятый…» — мыслью в голове Снегуровского. — Да нет… — Вслух. А потом опять про себя: «Я его перехвачу, лишь бы скорее сговориться с этими хитрыми ходями».
Снегуровский встал.
— Товарищ Найденов, завтра с утра сосредоточьте всю разведку на фукдинский тракт. Наблюдайте за китайцами. Особенно не проглядите китайских войск со стороны Фукдина.
— Слушаюсь, товарищ командующий. Можно идти?
— Да. А вам, товарищ Ярошенко… — и Снегуровский, понизив тон, произнес: — приготовьте батарею, прицел — китайский город Сопки.
Глаза Ярошенки сделались круглыми.
— Пошлите ко мне немедленно артиллериста-сигнальщика. Я его возьму с собой. О сигнализации пусть условится с начальником батареи. Теперь можете идти.
Ярошенко улыбнулся. Звякнул шпорами, попрощался и вышел.
Снегуровский быстро стал одеваться.
Тихая, жгуче-холодная звездная ночь.
Сопки — маленький пограничный китайский город — погружен во тьму. Только у таможни и пограничного най-она[1] дудзюна Хей-Шу-Ляна — тусклые желтые фонари у темных широких ворот с огромной вогнутой перекладиной. У ворот, закутанный доверху, в широкую шубу, похрустывает китайский часовой. В резные треугольники дубовых ворот виднеется другой — внутри двора. От времени до времени они переговариваются односложными гортанными звуками, подбадривая друг друга.
Но чу!
По гладко накатанной дороге мертвой улицы раздался дружный хруст и храп тяжело дышащих лошадей, галопом подымающихся в гору. Через минуту, еще не успел опомниться часовой, как кавалькада вооруженных людей уперлась в ворота най-она.
— Здесь живет ваш начальник? — Снегуровский наклонился с седла к часовому.
Тот в испуге попятился к воротам, что-то забормотав.
Пешко, старый казак-уссуриец и старый партизан, командир эскадрона, подскочил на своей мохнатой к воротам и гаркнул во всю глотку на китайском жаргоне:
— Переводчика!
Через минуту по двору замелькали фонари, брякнули где-то в глубине ружья, и в вырезе ворот запрыгало испуганное косоглазое лицо. В свете фонаря на маске лица блеснули впадины глаз и зубы.
— Шима ходя? — раздалось из-за ворот.
Пешко начал объясняться.
— Наша капитана хочу говорить ваша капитана. Шибыко сыкоро…
— Моя не знай! Ево сытела! — и китаец со свистом втянул в себя морозный воздух.
— Игаян, нам! Буди скорей твоего капитана, а то ворота поломаем… — и Пешко стукнул в шутку прикладом по воротам. Во дворе еще больше забегали. Заколыхались над воротами, подымаясь во тьму ночи, белые полосы фонарей, засеребренные миллиардами снежинок. Стукнул засов у ворот, и отворилась калитка. Переводчик, дрожа и кланяясь и приседая, пролепетал:
— Ваше два люди можно хади. Ево все нельзя… — он указал дрожащей рукой на кавалеристов.
Снегуровский соскочил с лошади и, на ходу шепнув Пешко что-то, шагнул через калитку в освещенный широкий двор. За ним, звеня шпорами, бегом бросился догонять адъютант.
Калитка захлопнулась.
Пешко пошептался с кавалеристами, а потом скомандовал:
— Справа по одному, а-арш! За мной…
Через несколько минут вся ограда най-она была охвачена сторожевым кольцом. А вдоль улицы, вверх по тракту, уже скакал кавалерийский разъезд, уходя в разведку в сторону Фукдина.
Пешко знал свое дело твердо — его китайцам не провести.
Широкий кан[2] покрытый цыновками, расшитыми шелком. По стенам узорчатые ширмы. Сзади кана, во всю стену, вышитый золотом по черному шелку дракон.
На цыновках — три черных фигуры ритмично покачиваются и попыхивают трубками. Напротив них Снегуровский и адъютант — на низеньких табуретах. Между ними раскинута карта, и перед каждым фарфоровая чашечка с душистым светло-желтым чаем.
Снегуровский нетерпеливо перебивает переводчика:
— Мне нужно самого начальника — най-она. А не его подчиненных…
— Ваша капитана зачем хади китайская старана?.. — продолжает спрашивать один из трех переводчиков. — Твая гавари — сдеся ево начальника.
Снегуровский начинает терять терпение. Вот уже час, как они здесь. Их угощают чаем, трубками, и они не могут ничего добиться путного.
— Я больше ждать не хочу. Калмыков прошел на китайскую сторону. Я за ним гонюсь и пойду куда угодно… Скажите начальнику, что я не хочу с ним ссориться. Я прошу у него официального разрешения для переброски наших войск на китайскую территорию. Ну?
Долго бормочут что-то хитрые ходи. Улыбаются, кланяются, а потом опять говорят между собой.
— Ево начальника гавари — не магу! Ево Фукдин хади нада.
— Как, Фукдин! — взбешенный заревел Снегуровский. Китайцы повскакали на кане. — А ваши войска находятся у нас? Спрашивали они нас? А теперь… Фукдин!..
Но в это время бесшумно, в своих охотничьих карбазах, входит Пешко. Таинственно наклоняется к Снегуровскому и шепчет:
— Мы перехватили посыльного от най-она; наверно погнал за помощью в Фукдин или предупредить Калмыкова.
— Ать, чорт! — Сжав кулаки, Снегуровский не вытерпел, выругался крепко. — Они меня сегодня изведут. Этот най-он…
— Товарищ командующий, это не най-он… Я их здесь всех хорошо знаю.
— Как? — Он понял все. Спокойно сел. Вынул браунинг, положил возле себя на стол и:
— Сейчас же сюда най-она!
Переводчик, трясущийся, низко приседая и кланяясь, попятился задом к дверям за ширмы.
Через минуту, весь красный, маленький, толстый появился сам най-он; так же приседая и кланяясь, он забрался на кан. Остальные китайцы встали и застыли в подобострастно приседающих позах.
— Пешко, скажи им сам, что я ждать больше не намерен. И за то, что они пустили Калмыкова на свою территорию и ему содействуют, — я не буду считаться с суверенитетом Китая. Если они сейчас же не дадут мне проводников, не приготовят арб, не скажут где должен выйти отряд Калмыкова, — я все равно к утру двину свои войска.