— Тащи его сюда.
Партизаны бросаются искать Смирнова. А он, пользуясь свободным временем, у ручейка разделся, разлегся на солнышке, и нет ему дела до каких-то американцев.
— А ну их!
— Возный приказал.
Смирнов, что-то ворча, встает и с явным недовольством начинает одеваться.
— Принципы американского народа, — это прежде всего принципы гуманности и миролюбия — говорит майор Ходжерс.
Он напрягается, чтобы вложить в свои слова побольше чувства.
Он напрягается очень, ибо американцу говорить с чувством не так-то легко. Но дипломатия вообще вещь не легкая…
— Насчет миролюбия говорит, — попросту переводит Смирнов.
— Что ж, скажи им, что мы тоже не прочь — отвечает Возный. Пусть только не мешают.
Смирнов что-то говорит по-английски, делая огромнейшие паузы. По-видимому, недостающие в его лексиконе слова он заменяет другими, более или менее схожими.
Мистеры укоризненно качают головами. Затем Ходжерс опять напрягается и произносит:
— Американский народ согласен во всем идти вам на встречу. Мы дадим вам обмундирование, галеты, медикаменты…
— Снабжать нас обещают, — переводит «переводчик».
— Что ж, и это хорошо. Спроси, бесплатно или за деньги.
— …Мы просим только не беспокоить средства сообщения, — продолжает Ходжерс. — Не разрушать дороги, не взрывать поездов…
— Говорит, чтобы мы в сопках сидели и поездов не трогали — объясняет Смирнов.
Партизаны хохочут. Возный:
— Тише там! — К переводчику:
— Скажи им, что мы не будем трогать участка дороги, охраняемого американскими войсками, только при том условии, если на этот участок не будут допущены Калмыков и прочие. Если поездами не будут пользоваться наши враги для передвижения своих войск.
— Американские экспедиционные войска примут все зависящие от них меры… — заявляет Ходжерс.
— Тогда пусть дают галетов! Мы согласны!
Мистеры оживленно переговариваются. Видно, что они в восторге от достигнутых результатов.
Ходжерс выпячивает грудь и начинает произносить, по-видимому, весьма содержательную и прочувствованную речь.
Переводчик, вначале прислушивающийся, скоро машет рукой:
— Одним словом, приветствует нас, — дает он конспект речи майора.
Майор же, сам расчувствовавшийся от своей речи, опускает руку в карман, что-то ищет, пока, наконец, не вытаскивает чистенький новенький доллар.
Переводчик настораживается.
— От имени американского народа примите этот доллар в знак нашей дружеской поддержки и миролюбия.
— Подарочек вам, товарищ Возный, в память, значит.
— Скажи спасибо. Только что же им в обмен дать? Эй, ребята, кто там! Нарви цветов для американцев.
Человек десять партизан бросаются рвать цветы.
Ходжерс, закончивший свою торжественную речь, садится на пень. В эго время один из партизанов кладет ему на колени огромную охапку полевых цветов.
Возный к переводчику:
— Вот. Скажи им, что это от нас. Тоже в память. Непонятно и долго вымучивает переводчик, но видно что все мистеры «растроганы»…
— Я вам сказал, — говорит Ходжерс на обратном пути своим спутникам. — Это самый глупый народ. Я всегда был уверен в их миролюбии.
И с облегчением майор Ходжерс зажимает предохранитель своего кольта.
5. Тайна маски
В комнате Ильицкого в американском штабе Ольга. Разговор вполголоса:
— Майор Ходжерс остался очень доволен переговорами. Буржуи братаются с партизанами.
— Интересно, что из этого получится.
— О! Американцы всегда умеют оценить положение. Они…
Кто-то, легко постучав, открывает дверь.
— Простите, мне к генералу Грэвсу.
— Генерал только что уехал… — Ильицкий не договаривает. Вошедший в упор смотрит на Ольгу. Ольга на него. Потом:
— Андрей!
— Ольга!
— Вот неожиданность!
— Откуда?
Они пожимают друг другу руки. Ольга к Ильицкому:
— Это Дроздов, мой земляк. Будь знаком.
— Что же вы тут к генералу Грэвсу? — с удивлением спрашивает Ильицкий, пожимая протянутую ему руку.
Дроздов наклоняется к обоим и полушепотом:
— Дела ВЧК.
— А! Вот оно что. Как же вы познакомились с генералом Грэвсом?
— Через Таро. Я с ним тяну тут волынку насчет одного документа.
— Документа? — восклицает Ольга.
— Да. Документа, касающегося белых. Одна половина его уже имеется у меня, и я хочу при помощи японцев разыскать другую.
Ольга порывисто хватает его за руку.
— Значит, человек в маске это ты?
— Откуда ты знаешь?
— Один наш парень тебя уже выследил. Вторая половина документа имеется у него.
— Как? В самом деле?
— Да, да.
— Тогда нечего мне тут с Грэвсом возиться. Едем к твоему парню.
Все в восторге: наконец-то тайна документа будет раскрыта.
Глава 19-ая
КОРЕЙСКИЙ ОТРЯД
1. Кимы
— Сколько у вас Кимов, — оборачивается Штерн, передавая приказ начальнику Корейского отряда.
— Много, товарищ Штерн! — Тот улыбается.
— Как у нас Ивановых, — смеется Баев.
— Дрались вы хорошо, товарищ Ким… — Штерн повернулся к нему совсем, — как настоящие партизаны-революционеры… Только… учить вас надо, дела военного совсем не знаете…
— Верно, товарищ Штерн…
— Ну, дело поправимо — я вам инструктора дам. А вот насчет политического просвещения вы уж сами как-нибудь наладьте работу, а с чем не справитесь — вот вам верный помощник… — Штерн на Баева.
— Я уж сговорился с товарищем Харитоновым.
— Ну, и хорошо.
— У нас это дело теперь наладится… — Ким запнулся.
— А что? — Штерн на него.
— Один кореец из наборщиков достал нам шрифт… — бронза Кимовых скул засияла: — газету свою будем выпускать…
— Хорошо… Только откуда этот кореец, наборщик?..
— Из Владивостока… Да и в Сеуле он работал, свой.
— Надежный?
— Совсем… Я даже явку на его брата в Никольске устраиваю…
— Ну, твое дело…
Губы младшего Кима оттопырились, и за кисточкой, обмакиваемой в тушь, они то раздвигаются, то вытягиваются, описывая соответствующие эллипсы и дуги такие, что ложатся на лист корейской партизанской газеты. Ким младший ее иллюстрирует карикатурами на японцев…
— У-у, макака… — выдувает Ким из трубообразно сложенных губ. А потом:
— Не нравится мне Цой… — тихо по-корейски добавляет он. — А ты его еще назначил начхозом отряда…
— Он дрался с японцами, как пантера… Что ты на это скажешь? Он принес нам типографию… — разве это мало?
— А все-таки… что то он не умеет глядеть на солнце…
— Ты очень недоверчив, брат.
— А разве это плохо?..
— Знаю…
— Когда среди наших бедных рабов столько предателей…
— Знаю…
Цой дрожит, прижимается к пряслу — глаза мутнеют, и где-то внутри их чуть блеснул свет и потух… — боком протискивается в калитку и пропускает мимо себя телегу, на которой сидит возница отца Павла. — А потом вдруг как-то неожиданно кричит:
— Эй, ты, слепой. Что не смотришь… — и к вознице — толкает его кулаком в грудь, потом дергает его и, покрутив еще рукою в воздухе, плюется.
Тот выезжает из двора анучинского попа и спускается в долину на Никольский тракт.
Цой идет к отцу Никодиму.
— Моя нада вози хлеба… — кричит он попу в окно со двора, — телега нада… штаба приказал… — бери моя…
И идет под навес к дрогам.
Поп раскрывает рот и хочет выругаться совсем не по-святому, но чья-то мягкая ладонь ему на рот….
— Успокойся, отец Никодим… за терпение бог воздаст вам сторицею, — отец Павел сзади.
— Угу… Э-э… — урчит отец Никодим, ничего не понимая.
А за околицею, уже на тракту, далеко за Анучино, возница копошится у себя за пазухой, а потом вынимает оттуда маленький комочек бумаги. Развертывает его. Читает. Злобный огонек в глазах, а глаза в сторону Анучино…
— У-у… боршуика! — сжимает кулак возница.
Это — капитан Нао.
2. Эстафета
— … Доехав до станции Куаньченцзы, ты пройдешь в поселок и в опиокурильне Тына увидишь нашего брата Пэ-и.
Пусть он едет дальше в Сеул, — закончил Ким инструкцию посланцу корейского партизанского отряда.
Ким встал, достал из походной сумки сверток и вынул из него корейские туфли.
— Одень. А в Куаньченцзы отдашь их Пэ-и. Пусть в них едет. Теперь иди.
Лю — посланец — утвердительно кивнул головой, одел туфли и вышел.
Ч-чах… ч-чаххх… чшшшш…
Дан-н-н…
Куаньченцзы. Пассажиры суетливо выходят из вагонов. У площадок стоят японцы, пытливо всматриваясь в каждое лицо.
Из вагона II класса выходит солидный японец, сыщики почтительно расступаются, а за японцем идет Лю, неся чемодан. Японцы, пропустив их, снова пытливо смотрят в вагон.
Лю оглянулся и презрительно сплюнул.
— Макака!..
Затем, поставив чемодан на нанятого японцем рикшу, легким шагом скрылся в проулках.
Опиокурильня Тына на самой окраине поселка. Большая фанза занавесом делится на две комнаты. Первая, маленькая, устлана цыновками, а вдоль стен низенькие столики для чая. У входа сидит Тын — хозяин — старый сухой кореец с реденькой козлиной бородкой. Он безучастно, с совершенно неподвижным лицом, получает деньги, выдает трубки с опиумом бойкам и следит за угощением.
А в соседней, большой, — сизый, одуряюще-пряный дым окутывает гостей. Всюду на цыновках лежат или сидят, мерно покачиваясь, еще не уснувшие гости, а между ними безмолвными тенями мелькают фигуры прислуживающих.
В глубине на цыновке сидит Пэ-и. Сегодня, как всегда, он пришел ждать вестей от Ким‘а, а попутно выкурить трубку, уносящую в царство грез…
— Пэ-и! — голос справа.
— Слушаю.
— Ты уже курил?
— Нет. Что нового, Лю?
— Получил письмо от отца. Скоро праздник Луны, и моя сестра Сан зовет тебя приехать в Сеул.
Пэ-и повернул голову и посмотрел на говорившего. Затем встал, и оба вышли.
— Когда ехать?
— Сегодня.
— Хорошо.
— Ты поедешь в моих туфлях. В Сеуле передашь их нашим.
— А ты будешь ждать здесь?
— Да.
Обменялись туфлями.
— Прощай.
Пэ-и ушел, а Лю через минуту погрузился на его цыновке в сладкий сон после третьей затяжки опиума.
Ночь. Поезд мчится к Сеулу.
Через вагоны, грубо расталкивая сбившихся в проходе корейцев, идут два японских жандарма. Скуластые, лоснящиеся физиономии «господ» презрительно бросают в толпу ругательства.
У выхода на площадку стоит Пэ-и.
Жандармы подходят.
— Прочь! — и звонкая пощечина гулко раздается по вагону.
Пэ-и не шелохнулся, только сжавшийся кулак выпрямился, и передний японец с разбитой скулой покатился на пол вагона.
— Собака! Раб!.. Пэ-и на площадку… Навстречу:
— Куда? Стой?
Три пары рук сковали тело Пэ-и, хриплый крик из сдавленного горла, и через минуту в открытую дверь вагона с площадки падает тело корейца…
Поезд дальше.
А кругом… Ночь. Серебристый диск луны медленно поднимается по небосклону. Холмы громадными шапками угрюмо прижались к земле, и без счета сплошным огненным морем по всей безбрежной степи горят священные костры, вокруг которых тысячи теней, тысячи корейцев, протягивая руки, молят дочь солнца сбросить с них рабство…
Сегодня праздник Луны.
3. Маковое раздолье
Когда цветет мак — вся Улахинская долина заливается красным маревом. А кругом под сопками фанзы китайских чао и пыи корейских уруг.
Еще они садят здесь табак и кукурузу, а ближе к Никольску и Посьету даже рис.
Теплый, туманный, мягкий, благодатный край… Недаром же здесь родится пьяный хлеб, а вот все остальное желтое, восточное, произрастает хорошо.
Уже цвет опал.
Большая зеленая головка мака, а вокруг нее тонким двойным лезвеем, как бритвой, — черная маленькая правая рука проводит поперечные полосы — надрезы. Левой — она подставляет глиняную чашечку, в которую ловко счищает с головки маковые слезы — сок из надрезов. Это — мякоть будущего опиума.
Маленькую девочку-кореянку не видать из-за огромных стеблей мака. А по полям их ходят десятки и сотни.
Кореец старик, в соломенной конусообразной шляпе, сидит у фанзы и попыхивает в свою длинную трубочку, флегматично наблюдая за работой.
Это последний срез. Скоро будут косить. А у иных уруг уже скосили — раньше было засеяно.
Солнце жарко и не шелохнут маки.
Синие повязки на головах.
Одноглазый Лифу смотрит на бумагу с японской печатью.
Хунхузский отряд раскинулся по скошенному маковому полю. Хунхузы зарылись в мак и отламывают сухие головки от стеблей, скусывают чашечку головки, а потом трясут в рот, стукая о зубы... И сыплется мак из головок.
Уже неделю не давал хунхузам старый Сын-Фун-Ли опиума — вышел, говорит, весь, надо идти брать у корейцев...
И вот пошли...
А пока заменяют опиум маком. Наедятся и будут спать до ночи, а там...
Кругом коричневые скошенные поля мака — сухие и пьяные.
И мирно, как пчелы, работают корейцы на своих уругах.
4. Сеул
Древний Сеул, столица Кореи, просыпается.
Яркое утреннее солнце радостно стелет ласки своими лучами на рисовые поля, безбрежно развернувшиеся вокруг города. Белые корейские домики кажутся сдавленными большими зданиями японских правительственных учреждений, а древний замок корейских князей, стоящий около Сеула, будто выкинут за черту города победителями с островов.
По еще безлюдной улице Сеула идет нищий. Бессильно свисает его левая рука, а правой он опирается на палку. Медленно подходит он к корейскому домику.
Тук… тук-тук…
Спят. Настойчивее: тук… тук-тук…
Из дома: тук… тук-тук…
Нищий оглядывается.
Никого.
Бесшумно раздвигается дверь.
— Войди!
Молодая девушка подозрительно оглядывает пришельца…
— Пэ-и! Ты? Мой господин. Что с тобой?
Нищий, обессиленный, упал со стоном на цыновку:
— Туфли… передай… Ихо-Сан…
Старый кореец вышел из-за ширмы.
— Кто пришел?
— О, отец! Пэ-и пришел… оттуда. Принес туфли, а сейчас… умер…
Старик нагнулся и осмотрел корейца.
— Ничего, будет жить. Промой ему раны и дай вина. Туфли принеси мне. Выйди и посмотри, нет ли кого около дома.
— Ли, дай нож. Притвори, как следует, дверь и будь осторожна.
Старый Ихо-Сан взял нож и осторожно стал надрезать туфли.
Между подкладкой и верхом туфли на узкой ленте четкий шифр:
«Начальник… корейского… партизанского отряда… старшему… брату… Сеул…
Партия наших в тридцать человек прибыла июня благополучно. В последних боях с японцами нам удалось отбить большой обоз с вооружением. В бою уничтожили 250 человек японской пехоты. Мною расстрелян взятый в плен собака — Моцумато тот, который предал в Сеуле наших братьев..»
Глаза Ихо-Сана блеснули довольным огоньком.
Дальше.
«Через русскую границу установили связь. Сообщаю, что явка в Никольске на брата Цой. Пароль, как уговорились».
— Явка на Цой? Цой — предатель, и они не знают об этом… Ли!
— Что, отец?
— Когда едет в Чаньчун Каиуура, госпожа нашей маленькой Киу? И едет ли девочка с нею?
— Да. Они едут через три дня.
— Пойди сейчас и позови ее ко мне.
— Господин, можно войти?..
— Да. Здравствуй, Киу… Скажи, сможешь ли ты выполнить мое поручение в Чаньчуне, но так, чтобы никто о нем не знал… Это поручение будет от меня одному из моих знакомых в Куаньченцзы для закупки опиума. Ты должна будешь пойти к Тыну и найти у него Лю. Скажешь ему, что Ихо-Сан просит передать письмо. А кому — Лю знает. Разговаривать с ним ты должна так, чтобы никто не видел и не слышал вас. В особенности будь осторожна с Тыном.