Не мешает все таки, — хотя чешеньки и воздерживаются трогать Раева в ЦЕБЕ. Ну, да известна их «дружба» предостаточно… все до времени…
И Коваль, нет-нет, да и выглянет вдоль по улице — и вверх и вниз, к бухте; и, успокоившись, сядет — там ребята на страже похаживают.
А улица за окном бурлит.
У Семеновского базара, в гуще китайских кварталов-харчевен и театров, лавчонок с шелком, чесучей и чаем, где сидят всегда флегматичные, то толстые и потные, то тонкие и желтые купезы.
В гортанном шуме разноязычной толпы, то там, то здесь, кричит желтыми зубами и мутными глазами, полутрупом, качаясь на ходу, тощий, ходя:
— Чу-да-Яна[10].
В руках у него трубка с длинным бамбуковым чубуком и заженная фитильная лампочка.
В гуще этого шума, специфической вони китайских кварталов — в центре, у бухты, откуда соленым туманом дышит море, находится Центральное Бюро Профессиональных Союзов Владивостока. Там же и Рабочий Красный Крест.
Это единственное место — маленький большевистский островок, пока еще легальный, — где рабочие собирают свои разрозненные разбитые силы, залечивают свои раны. Это настоящий пролетарский остров среди огромного моря врагов всех мастей, всех наций.
Он — всегда на страже.
А за стеной, в комнатке, — балконом в бездну китайских лабиринтов уличек и улиц — происходит Конспиративное Заседание.
— Бомба… — раздумчиво говорит Раев — как бы не вышло из за нее какой заварухи…
Снизу, за балконом, китайской дудочкой — свист.
Студент — на балкон…
— Кто? — Раев спрашивает.
— Андрюшка Попов… — И веревочную лестницу — быстро вниз.
…Кудрявая белая голова, веселые глаза, широко улыбающееся лицо… и Попов, упруго, без шума, на мускулах, через перила балкона легко перебросил свое тело — в матросском бушлате и клеше.
— Игорь, вот на тебе, с губы!.. — И он передал ему папиросу, а сам прошел в комнату.
— Ты знаешь про бомбу? — встречает вопросом Раев.
— Знаю, и кто бросил — знаю.
— Ну?!
— Индивидуальный террор, — понял?.. Один железнодорожник, Журавский… Он уже пойман…
Вошел Игорь. С раскрученным мундштуком папиросы. Там и была записка. Услышав Попова:
— Ну, — произнес. — Теперь готовиться к налету, пожалуй, нечего…
— Напротив… — И Попов шопотом добавил: — с первой речки ребята сообщили…
Опять сигнал за балконом, внизу.
И таким же манером поднялась Ольга-большая.
Убрана лестница.
Все в комнатке шопотом…
А Игорь Сибирцев слушает, а сам достал лимонную кислоту да кисточкой по записке… И, одна за другой. Цифры по проведенным полоскам строятся рядами…
Читает шифр — и тоже шопотом:
— Надо устроить побег с гауптвахты, — сообщают, что удобно в час дня, когда происходит смена караула чешского японским.
— Немедленно, пока не поздно… — шопотом Ольга. И Попов также твердо головой.
Решают быстро:
— В субботу, в час.
Дальше… — а когда Ольга сообщает — Игорь и Андрей улыбаются хитро и переглядываются.
Также быстро все решают: послать двух Зой, маленькую и большую — выследить.
А ночью опять собраться на Гайдамаковской…
Только хотели кончить, разойтись — сигнал из большей комнаты: свист Коваля…
Все насторожились.
И…
…Коваль еще свистит…
Входят быстро, с револьверами в руках, два контр-разведчика, расталкивают рабочих и прямо к Ковалю:
— Ты что свистишь?! — и револьверами на него.
— Зуб с дырочкой выломал… — Видишь, пробую!.. Сдавленный смех в комнате.
— Я тебе попробую!.. — и один контр-разведчик рукоятью револьвера на него. — Видал?
Тому хоть бы что:
— Видал…
5. Мать Огарческая
Ночь.
По под'ему Гайдамаковской улицы метет пылью с бухты — ветром свистит, визжит по окнам, хлопает по ставням, завывая в трубе.
…тук-тук-тук-тук… ииу-ииууу…
— Маша! — с кухни голос — отвори, наши стучат…
— Да это ветер, Прокопьевна…
…тук-тук-тук-тук…
— Слышишь, опять четыре раза… свои это, отвори!
…Ешьте, товарищи! Ешьте…
Целая ватага ребят за столом, здоровых, краснощеких, веселых…
Смеются:
— Ах, Любовь Прокопьевна, да разве нас нужно еще просить?! — скулы как жернова, — работают — только хруст стоит за столом, да сочное прихлебывание из большой миски — общая она на всех…
И Любовь Прокопьевна на них смотрит — стоит над ними — довольная, что ее ребята едят хорошо…
Любит она их до страсти, как и боится за них еще больше: с'едят белые ее соколиков, неровен час — поймают…
А ребята и в ус не дуют — только за ушами пищит, вот как уплетают!..
Они все знают хорошо, как она их любит и заботится о них. Платят они ей тем же, и зовут в шутку:
— Мать ты наша, Огарческая…
— Любовь, ты, свет, да наша Прокопьевна!..
Она отмахивается и серьезное лицо делает — будто сердится. Только глаза выдают — хорошие, добрые, простые, так и смеются, сияют материнской любовью…
Три головы вместе уткнулись — тихо разговаривают.
— …Да, ну…
— Я тебе говорю, — правда!.. Дядя Володя до того изнервничался, что все равно сидеть не в состоянии. А потом — эти смены караулов, удобно…
— …Сделаем… Только приготовьте место… Паспорта Игорь имеет…
… А что остальные? Ты видела их всех.
— В прошлую передачу видела. — Говорила…
— Ну?..
Голос маленькой Ольги падает до шопота болью:
— Не хочет, по-прежнему…
— Раев прав…
— Ну да, Андрей, а что делает…
Вот… И еще тише разговор.
Совсем не слышно.
А за дверями, рядом, слышно, как Коваль рассказывает про свое сегодняшнее председательство в ЦЕБЕ и разговор с контр-разведчиками.
По временам оттуда долетает смех.
…Зеленый огонь, — значит путь свободен, — входят в полумрак комнаты двое.
— Ольга! Идите сюда! — им навстречу с кровати, где примостились трое, — голос маленькой Ольги.
— Вот, ребята, это Александра Николаевна, про которую я тебе рассказывала, Ольга.
И они подсаживаются на кровать дружно, тесно.
— …Там я ее с Игорем свела, а здесь, Андрей, ты с ней договорись, а потом с Раевым уже устроите сами… я же с Ефимом, на днях, должна уехать в Харбин…
И опять общий разговор… тихо, полушепотом.
Ольга улыбается, рассказывает…
…А она поедет с Танечкой.
— Еще бы, куда угодно!., ты видишь какая она… Да вот, мы сейчас ее позовем и расскажем ей все, увидишь. И Ольга в соседнюю комнату приоткрыла дверь:
— Любовь Прокопьевна!
— А, что?
— Сюда! к нам, на минуточку…
— Сейчас, Ольга Семеновна! Иду!
Вошла, подсела к ним близко, и тоже шопотом… Так увлеклись, что не слыхали, как кто то тихо стукнул по раме окна. Еще раз, — сильнее…
Тогда все насторожились.
Попов бесшумно в соседнюю комнату — предупредить. А Любовь Прокопьевна к окну:
— Кто там?
… — Ну, что, дочка, из деревни пишут?.. — смотрит по простому. Пожилая женщина; из-под шарфа выбились белые пряди волос.
А возле, на лавочке — дочка: молодая, беленькая, с веселыми светлыми глазами — читает газету, смеется…
— Да пишут, что Москву взяли уже…
— А который-то раз? — и седая женщина качает головой, — грехи!..
— И, да уж и не знаю который… — дочка весело, а сама острыми глазами по вагону.
Мало пассажиров.
Стучит и гремит расхлябанный, старый жесткий вагон. Давно уже рассвело, а темно в вагоне. Весь Амурский залив в тумане. Мутными клочьями врывается в дверь, соленою слизью оседает по стеклам, стенкам, скамьям…
… — Читать, мамаша, еще? — остроглазая белая, хитренько так, на старушку.
— Не стоит, дочка…
Подумала, покачала головой.
— Нэма в свити правды, колы брехливый свит настал…
Вздыхает, кутается.
— Каждый день берут Москву… утешаются…
— И не возьмут, Любовь Прокопьевна… — Танючка ей на ухо весело, уверенно.
— Дай-то, господи…
И Любовь Прокопьевна истово крестится.
— Ничего, не смейся, востроглазая, — я по своему большевичка. Старуха я, — простительно…
Улыбается…
Глава 15-я
СНОВА В ГОРУ
1. В трамвае
Ра-азз, — и ногой на подножку.
Динь-динь-динь-динь… динь-динь… динь…
Звенит трамвай, спускаясь по Алеутской.
Остановка. Вскочивший протискивается в вагон. Трамвай заворачивает на Светланскую. Мелькают витрины магазинов, в его зеркальных стеклах, отражаясь в обратном движении.
Смотрит: что это?
Сразу не смеет поворотить головы, — оглядывает осторожно, не торопясь, публику вокруг… успокаивается, и потом, незаметно, медленно двигается к передней площадке вагона.
Остановился — смотрит: — бритая голова, загорелая шея, защитный френч…
— Фу, чорт возьми, тот самый, что на фронте из палатки сшил, — думает…
Рука загорелая, черная — держит газету.
На переломе, под пальцем заголовок:
КОНЕЦ АРМИИ ЛАЗО.
Впился, читает:
«Нет армии Лазо…
Разбита, разбрелась — уничтожена.
Он, один, всеми покинутый, — даже своими, — ушел в тайгу… Быть может, умирать.
А его банды, раскинувшись по окружным деревням, грабят, насилуют и…»
…И что же…
«Большевики не умели воевать вообще: это была пьяная, разнузданная, дезорганизованная масса…
Но Лазо — надо отдать ему справедливость, хотя он и наш враг, — был единственный талантливый полко… самый серьез… наш про…»
…пальцем на заголовок, а сам говорит вслух, читает:
«Конец армии Лазо»…
Бритая голова чуть откинулась, но не поворачивалась…
Жжжиии — шшии…
Публика шатнулась, и пассажиры волной к дверям…
Шш-шиии — трамвай стоп:
— Мальцевский базар, станция второму участку — кондукторша.
— На Абрекинскую, здесь слезать, да? — бритая голова кондукторше.
Та кивает головой.
Встает, прячет газету в карман, выходит последним.
Идет в сторону экипажа, а впереди — тот самый, который… Догоняет — поравнялся. Идут вместе.
Шопотом:
— Спускайся направо, к бухте, — подожди у доков…
Разошлись…
«Конспирация», подумал каждый: правильно, хорошо сделали…
Но на углу, у экипажа, дымит папиросой человек — под фетровой шляпой не видно лица — военный американский костюм — на ногах обмотки и желтые остроносые ботинки.
На повороте бритый заметил что то — и быстро, бегом к бухте. А там — сел на каменный парапет.
Вытащил газету. Закурил папиросу.
Ждет.
— Что этому «американцу» надо? — думает… Заметил, как тот спускается к нему — шпион.
Одним глазом в газету, другим на него…
Подходит, и:
— Николай, здорово! опять с тобой встретились… ловко, совсем не ожидал…
— Ну, и я тоже.
— Похоронил уж я тебя совсем…
— Как многих других…
— Да…
Замолчали.
И картинами проходят десятки, десятки лучших товарищей, погибших там, в тайге.
… — Ты знаешь, Александра Николаевна здесь…
— Жена Яковлева?..
— Она самая… — Она здесь, как большевистский Калита, собирает раздробленные силы. Сегодня, как раз, должно быть первое организационное собрание сибиряков и здешних, приморцев…
— Где? когда?..
— Все скажет…
— Почему ты в американском? Я уж подумал — шпион. — И Николай смотрит, ждет.
— Хо-хо… Ловко, брат, и не придумаешь лучше… — И Ильицкий весело добавляет: — у американцев служу… в штабе…
— Да, действительно, хорошо…
— А Ольгу Лазо видел? — опять Ильицкий.
— Нет еще, но я здесь близко подошел к местным… — Знаешь маленькую Ольгу и Танючку?..
— Нет.
— Ну, узнаешь… Так вот, через них. А к Раеву у меня была явка от Краснолобова… Да, а сам он где, — ты знаешь?
— Краснолобов? Нет… Как расстались там, на Зее — так с тех пор и ничего… И об Яковлеве ничего не слыхал.
— И Александру Николаевну…
Шорох по гальке. Оглянулись.
По виадуку спускалась она.
Быстро подошла.
— Я заметила — за вами смотрит какой то американец в шляпе, — разойдемся. Вот вам пароль и адрес. Время собрания — одиннадцать ночи.
Уходя:
— Ольгу видела — тоже придет…
Но уже поздно: успела уйти только она, как шляпа из- за угла — тут…
Николай быстро решает:
— Я купаюсь… ты поезжай на шампуньке в Гнилой Угол… Одежу забери, — там встретимся.
Ильицкий еще плохо соображает, как и что… Но уже быстро — к шампунькам.
Слышит — булькнуло за спиной… Не оглядываясь, идет.
А Николай далеко вынырнул и мерными широкими взмахами поплыл через бухту Золотой Рог, сверкая бронзой точеной головы и загаром плеч.
— …А здорово мы его обтяпали… — во всю, не может удержаться, хохочет Ильицкий: — ведь он не знал, сначала, за кем идти, а потом решил — за тобой; искупается-де, мол, и вернется, все равно голый не убежит…
— Малость ошибся… — выдыхает Николай; улыбается и часто дышит. — Устал…
— Здорово устал?
Николай закрывает глаза, кивает…
Вытянулся на траве, жмурится на солнце — блестит тело каплями соленой морской воды.
Опять покатился смехом Ильицкий:
— Вот то будет шпик искать твое белье! — можно сказать — укараулил!..
И опять хохот Ильицкого…
— Ты ему счет представь, — сквозь смех.
— Счет… — и Николай упруго вскакивает и начинает одеваться.
И тоже присоединяется к Ильицкому.
Оба смеются.
Смеется и бухта осенним солнцем…
Весело… солоно…
2. Пуганая ворона
Хвостик солнца через окошко зайчиком по стене. По старым олеографиям из «Нивы». По канареечке в клетке: ти-и-и-уик-уик!
— Ззззз… ззиннн… дзинззз… — бьется об стекло ошалелая муха.
Потом перелетает на диван. Долго сидит на чьем-то носу и чешет лапки. Наконец, спускается в рот, спящего на диване Резникова.
— Гммм-аааххх а-ах — лежащий делает гримасу — и выплевывает непрошенную гостью.
Прислушивается: не стучали-ли? Все спокойно.
Идет на кухню. К хозяйке:
— Анна Григорьевна, скажите, меня никто не спрашивал?
— Нет.
— А те, что давеча приходили?
— Те спрашивали какого то Резникова. А у нас такого никогда и не было.
— Так-так, а вы что же?
— Что же… я и говорю: у нас жилец Смирнов, да я с мужем.
— И все?
— Все.
— А они что?
— Они то что? Молодежь! Похохотали и ушли.
— А зачем им Резников — не говорили?
— Нет. Вы что же так ими интересуетесь? Вы их знаете?
Руки по швам. Нервное движение пальцев.
— Что вы, что вы! Я никогда о них и не слыхал. Я только так…
В передней кто-то стучит.
— Вероятно к вам, гражданин Смирнов.
— Кто же это?
Вбегает Танючка. Звонким веселым голоском:
— Здравствуйте, здравствуйте, хорошо, что застала!
— Пойдемте, пойдемте ко мне! — спешно провожает Резников ее в свою комнату.
Танючка сбрасывает тужурку и тут же выпаливает:
— Я к вам по делу, товарищ Рез…
Резников подбегает к ней и всей ладонью зажимает рот.
— Ради… всего! Тише! Тут все слышно. Не произносите моей фамилии. Я тут Смирнов…
— А-а… — только и может выдавить Танючка, сообразив страшную важность Резниковского сообщения.
— Вот вам бумажка. Напишите, в чем дело, — шепчет Резников Танючке на ушко.
Танючка пишет:
«Сегодня явка у… нужно быть всем обязательно».
— Явка? Не пойду, не пойду! Что они — сумасшедшие! В такое время: кругом шпики, все расконспирировано… Нет, не пойду!
— Велели, обязательно! — дышит Танючка в ухо Резникову.
— Не пойду! А ты иди домой. Вот тебе книжка, если кто по дороге спросит, где была, — скажи к дяде — за книжкой.
Он подает ей томик Лермонтова и выпроваживает ее.