Тонконогий углубляется в сводку. Молодое черное, с едва пробивающимися усиками лицо, даже очень молодое, чуть-чуть пухлое; плечи покатые, слабые; узкая впалая грудь.
Но зато какие тихие ясные глаза, такие глубокие и грустные. Как он стал военным? Был офицером в царской армии. Сейчас — командующий войсками Приморской Области. — Про это знает только одна гражданская война, да Великая Русская Революция.
Вошел Люкса. Панибратски поздоровался и, бесцеремонно развалившись в кресле, вынул портсигар, — хлопнул по крышке, открыл и протянул его Тонконогому. — Тот мотнул головой.
— А! Я и забыл, что ты не куряйшь.
Тонконогий улыбнулся на его постоянное и как бы намеренное неправильное произношение слов.
— Знаете, Люкса, — чехи что-то уже очень стали разгуливать… Потом ребята говорят, что у них там под лагерями у Черной речки роют окопы. К чему это все… Ваши сводки неопределенны. Дополните — все, что знаете нового.
— А что я знайт… знайт, что все чепуха: они верят Суханову… ждут пароходов… ухаживают за бабами, ну и… немножечко побрякивают своими австрийскими винтовками без патрон — и все.
— Все ли? — Разоружить их бы надо…
— Вот как раз то, что надо Диттрихсу, который ждайт только этого, чтобы устроить провокации, на которую никак не может сговорить Гирсу. А Гирса — умный, но трусайт чуть-чуть… — он знайт — чехи не хотят воевать… А вот это их заставит взяться за оружие… Слышал — как было Иркутске.
— Да-а, может быть так.
— Так, я говорю… Я сегодня ночью достану такой документик, что вы все ахнить — как они любят друг друга. А это — гарантий, что ничего у них не выйдет — уедут себе. Только не надо дразнить гусей. — Пауза. Потом, как бы вспомнив:
— Да, ты едешь на фронт?
— Сегодня ночью.
— Я поеду с тобой — надоело здесь болтаться в тылу да возиться с этими олухами…
— Ну, что же — едем…
Большое здание Чосен-Банк. Находится оно в самом центре города, по Светланской.
Быстро оглядываясь, юркнула в его зеркальные двери фигура в сером.
Бегом по лестнице.
К окошечку кассира за решеткой:
— Чек, пожалуйста чек! — и рука в черной перчатке в окно.
Здороваются — на пальце перчатки горит рубин с крестом.
— Коросо… коросо… — и японец улыбается, приседает, — как здоровье английского посланника?
— Он вполне здоров — и глаза на подпись на чеке; а там — английский росчерк красным.
Оба улыбаются. Из большого стального шкафа пачка иен вынута и вкладывается в руку в черной перчатке.
— Вот, поджалюйста, господин Люкс…
Быстро палец к губам и охват глазом зала. — Никого! Палец с рубином грозит через окошечко. — Японец скалит зубы:
— Коросо… коросо…
3. Заседание Совета
— Заседание Совета считаю открытым!
На председательском месте Суханов. Ему лет двадцать восемь-тридцать. Интеллигентные тонкие черты лица.
Его знает Владивосток. Он подпольный работник. Для кого товарищ Суханов, для кого Суханов, а для кого просто Костя.
Его доклад:
— Товарищи! Мы получили приказ Троцкого. Он предостерегает нас от чехов, находит их скопление в Владивостоке нежелательным…
— И верно! Верно! — раздаются голоса с мест.
— Товарищи! — продолжает Суханов. — Я все-таки думаю, что опасность тут преувеличена…
Он останавливается, подыскивая подходящих слов для выражения своей мысли.
— Вы идеалист! — резко перебивает его Раев — у вас розовые очки. — Дайте мне слово!
Суханов смущенно заканчивает свою речь двумя, тремя фразами. На трибуну поднимается Раев.
— Мы не должны идеализировать права наций. В революционной борьбе нации — орудие в руках классов. На чьей стороне будут чехи завтра? Кто нам может это сказать, гарантировать?
— Чехи — друзья японцев! — кричит кто-то с места. — …Долой чехов…
— Успокойтесь, товарищи, — говорит Суханов, наружно спокойный, но волнуясь не меньше кричащего, — давайте высказываться по порядку.
— Какая опасность от чехов? — говорит один из ораторов — учитель Буржин. — Это самый миролюбивый народ. Им нужно на родину — вот они и сидят во Владивостоке — ждут парохода. Причем тут японцы?
В середине дебатов входит взволнованный товарищ Лифшиц. Он подходит к председательскому столу. В руках у него телеграфная лента.
Суханов поднимается:
— Товарищ Лифшиц хочет сделать важное сообщение.
— Просим, — кричат с мест.
— Товарищи, — говорит Лифшиц, передвигая между пальцами ленту. — Это… это сообщение от Краснолобова — и, запинаясь, читает по ленте: …предлагаю… разоружить чехов… учредить строгий надзор… поторопитесь эвакуацией…
В зале тихо. Суханов нервно кусает губы.
Члены Совета колеблются.
— Товарищи, — наконец, говорит Суханов — мы достаточно высказались. Вносите предложение.
Постановляют Суханову поручить переговорить с Гирсой об ускорении эвакуации чехов.
— Опять полумеры — говорит недовольный Раев — ведь не так надо действовать! Не так!..
Но сильна еще в членах Совета вера в социализм чехов и в миролюбие японцев.
4. Переворот
— Что, я вам говорил, говорил!.. Наивные люди, — это говорит Лифшиц, а все его по-товарищески зовут просто — Джером. Он эмигрант, маленький, сгорбленный, машет руками и трясет часто носом. — Ах! наивные люди, — и он нервно продолжает ходить по залу Совета.
А в окно видно, как Совет уже окружили чехи и вот-вот ворвутся. У окна стоит Раев.
— Да, табак дело, ерунда! — чешет он в затылке своей лапищей.
— Оставьте вы, скептики — это недоразумение…
— О-о!!.. — только и может выговорить Джером.
— Ну, вы, известно, панический человек, — и Суханов убегает в соседнюю комнату. Через минуту оттуда возвращается переодетым и через сад спускается к бухте на автомобиле. За ним убегает комиссар труда Губельман. Он встревожен, но еще надеется:
— Ничего — еще не так страшно, товарищи… — бросает он на бегу, — ждите, сейчас вернемся…
— К Гирсе поехали… сговариваться, — бубнит Раев.
У дверей тревожно возится сторожиха.
— Сговорятся, — отчаянно плюется Джером — и боком- боком проходит по коридору к выходу.
— По команде — марш, с бомбами на Совэт!.. — И чешский поручик идет к Совету.
Ультиматум:
— Двадцать минут для сдачи Совэта! — И смотрит на часы. Поднимает руку. Стрелки пригибаются, ждут…
— Ма-арш!..
— Ура! — Цепь чехов веером разбрасывается по улице, замыкая кольцом Совет; перепрыгивая через забор, заполняет сад. С бомбами они врываются в Совет.
Никого — пустые комнаты… Только сторожиха, тетя Дора, за стеклянной перегородкой энергично трясет головой, да машет угрожающе своими старческими кулаками чехам — она их не пускает в зал.
Треск — дверь ломается…
Совет взят.
Сторожиха сдалась…
Утро.
— А хорошо сегодня, солнышко…
— Ну-ка, поддай, миленькие, — и грузчик подмахнул под семипудовый куль с жмыхами, — крепко! — И крякнув, зашагал врастающими в землю ступнями ног к штабелю.
— Эй, стой, — бросай грузить!.. — и вбежал на конвеер молодой грузчик: слышишь, стреляют — смотрите, на Совете чешский флаг…
— Что? — и все впились глазами в сад, за которым, на берегу бухты виднелся желтый карниз Совета, а над ним из- за деревьев на флаг-штоке колыхал красно-белый флаг.
— Остановить конвеер! — кто-то гаркнул. Подбежал, рванул рычаг. И визг роликов спал. Тишина — напряженная, ждущая.
— Смотрите — смотрите: японец повернул орудие на Совет… снимают чехлы…
— Что это?..
Все вздрогнули — склянки на судах начали отбивать девять.
— Что ждать? — тот же голос рявкнул, что остановил машину; — идем выручать Совет!
— Идем! — загудела толпа.
— Открывай амбар, — оружие!..
— Вон-вон! Так! — и грузчик прильнул к подоконнику и прицеливается в крайнего чеха, что лежит рядом с пулеметом. Спустил курок. Так его…
Чок — по стеклу, косяку — в стену.
— Ишь — палят…
— Ну-ка, ребятки, зараз по братушкам:
— Тар-рах… тах-тах… — в разнобой рванулись винтовки.
— Ишь, заворачивают… Так их крой… — и еще через окна и балконы чекотня выстрелов.
Квадрат площади между зданиями штаба и вокзала, как на ладони у грузчиков. Чехи не пустили их к Совету. — Пришлось им засесть здесь. Но невыгодная позиция и у чехов. Они отходят перебежками на Посъетскую; часть отделилась — бегом за вокзал…
— И-эх… дьяволы… — и грузчик рванул левую руку: пониже локтя капала кровь. Разорвав рубаху, стал перевязывать. — Перевязал, положив винтовку на подоконник, приложился и опять…
Где-то сзади застрочил пулемет.
— Обошли, проклятые! Крой, ребята, через подвал к бухте.
Бросились в разные двери по черной лестнице. Кто-то хватил на балкон — хотел спрыгнуть, но подстреленный свис, а потом рухнул…
— Не разбегайсь — вместе… будем отстреливаться…
Задняя широкая дверь была забаррикадирована трупами — все, кто пошел, попали под пулемет — не вышли.
— Патронов!.. — и грузчик с размаху ахнул о чугунный переплет лестницы винтовкой…
У главного входа залегло несколько отчаянных: не дают подойти цепи и только — на выбор, прямо в лоб кроют.
…Погорячились — все выстрелили и смолкли, затаившись, вольнув в плиты ступеней.
Чехи подкатили пулемет и засеяли горохом по входу. — Не было спасения.
Смолкли — решили — все кончены.
Цепь поднялась, рванулась к под'езду. Впереди — чешский офицер белый, безусый, с браунингом.
— Братушки, за мной!.. — и первый в дверь.
— Вот вам, иуды! — рявкнул грузчик и, обрушив что-то огромное на голову поручика, раздавил его.
Один миг — несколько чехов к нему… Опять взмах — это скамья, — и сбил наступавших с ног.
— Вот вам!..
Tax, — выстрелил в упор подбежавший чех.
— Иуды! — еще успел выдохнуть грузчик, захлебнулся и рухнул…
— Ур-ра!!..
Штаб крепости был взят: грузчики сдались — ни одного живого.
5. Похороны
Их тысячи суровых, непокорных,
Спускались с гор, сбирались с сумрачных окраин
В великую толпу к алеющим гробам.
Когда свершилось это — никто не поверил: так было все необычно, неожиданно, невероятно, нелепо.
Братушки свергли Совет…
Боролись только одни грузчики.
И вот, когда ошеломленный город проснулся — Совета уже не было, члены его были все арестованы, и надо было хоронить павших.
Волнами, лавиной с гор двинулись рабочие окраины в центр города и затопили его главную улицу — Светланскую…
Это было стихийно…
Красные гробы, подхваченные этой могучей волной, были перенесены туда, на площадь, к штабу крепости, где бились вчера живые и где пали они за Советы.
И все время похоронный марш в этом городе, полном врагов, сегодня чужом, он звучал гордо призывно — своим, и вызывающе — чужим, врагам.
Эти чужие, враги, сегодня победители — жалкие, трясущиеся, прятались по своим балконам и издали, из-за занавесок наблюдали картину народного гнева — сплоченности против них, бесстрашия…
Гробы точно говорили: нас убили, а смотрите — сколько новых идет за нами, готовых на жертвы и подвиги.
Придет время, говорили они:
В этом городе победителей — побежденные чувствовали себя сегодня хозяевами.
И свисали гирляндами с гор новые толпы, вливаясь в общий поток похоронной процессии.
Сотни, тысячи женщин белыми венками окружали гробы.
Сомкнутыми колоннами шпалер двигались твердые, как сталь, рабочие ряды.
Город не видел такой демонстрации никогда!
Вооруженные чехи испугались безоружной толпы — они не посмели ей противиться, когда она потребовала на похороны представителей арестованного Совета.
И председатель Совета — Суханов поднялся над толпой.
Вопль радости и горя вырвался из тысячей грудей.
Костя не мог говорить — он только, указывая на гробы, призывал клясться навсегда в верности Совету.
Бурей ответила толпа, в этот миг готовая на все.
И если бы Костя, этот товарищ грузчиков и слесарей, воскликнул: — идем за Совет!
Лавиной, все сметая на своем пути, ринулась бы толпа.
Но на рейде стояли:
«Микасо» — японский броненосец, с наведенными на демонстрацию орудиями.
«Бруклин» — американский крейсер.
И — «Суффольк» — монитор просвещенных мореплавателей.
Глава 9-я
…ГРЯНУЛ
1. Никольская каша
Широкий светлый станционный буфет первого класса. В буфете — никого. Только вон там, у окна, на солнечной стороне, за столиком, сидит человек. Он читает газету, пьет чай. По временам он откладывает ее и скучающим взглядом обводит пустой зал. Ему все равно — он закуривает папиросу. Можно подумать, что он обладает большим терпением.
Бритая голова его блестит. Кто он, пассажир? — Но через плечо у него бинокль — больше никаких вещей.
— Николай, слушай, как ты сюда попал? — и Ильицкий быстро и цепко схватил сидевшего за руку.
— А ты? — тот спокойно.
— Я? Ну, я понятно, — я тут со своим вагоном, — еду по поручению во Владивосток.
Бум-м-м…
— В чем дело? — Ильицкий вздрогнул.
На перроне Никольск-Уссурийского вокзала забегали. Промелькнул мимо окон красный околыш дежурного по станции.
— Через полторы минуты еще ахнет, — смотрит на часы молодой подрывник. Щеки его горят, молодое лицо сияет, глаза возбужденно блестят.
— Где ты, скорее! Баранов! сюда к дрезине.
— Есть! — доносится из глубины туннеля.
Бум-м-м! И грохотом наполняется туннель.
Маленький толстенький коротышка выныривает из дыма.
— Есть, Адольф! — вскакивает на дрезину.
На задымленном, скуластом его лице — глаза как щелочки, да зубы.
— Едем, ребята! — и двое подрывников начинают крутить передачу.
Через несколько минут, из дыма и холода на солнце.
Туннель Раздольного позади.
Скорее в Никольск-Уссурийский.
Туннель взорван!
Первая преграда чехам есть.
Броневик дрогнул и откатился назад.
— А!.. проклятые, — взломали и туннель… — и чешский поручик спрыгнул с полувагона на насыпь. За ним несколько солдат. — Команда двинулась в разведку во внутрь туннеля.
Сзади подходил эшелон чешских войск 5-го стрелкового полка.
От эшелона к броневику бежал офицер:
— Братче, что случилось?
Из броневика высунулась голова:
— Братче, поручнику — болшевики взломали туннель. Штаб полка сейчас же был соединен по телеграфным проводам с командующим и доносил:
— Братче, командующий!
— Большевик взломал туннель…
Поручик улыбается — командующий в ответ выругался русским матом.
— Есть, братче!
Команда:
— Эшелон, выгружайсь…
— Саперы, в тоннель!
И 5-ый стрелковый полк двинулся обходной колонной через сопку к городу Никольску.
Вокзал гудит.
Эшелон за эшелоном прибывают красноармейцы.
Буфет мигом наполняется — все хотят есть, кричат, разговаривают, — спорят.
— Вот тебе и Владивосток…
— Приехал, — закончил Ильицкий и улыбнулся. Они вышли из буфета и пошли по перрону.