20 слитков по 3 фунта.
Золотой монеты на 200 тысяч.
Банковских билетов 102 милл.
3-й и 5-й вагон.
— Йес, — ухмыляется про себя японец, развернув бумажку. Вдруг он чувствует, как сзади вплотную к его голове наклонилась чья-то другая голова. Голос:
— Ни с места!
Твердая рука сдавливает кисть японца.
Группа белогвардейцев расположилась за курганом около полотна железной дороги. Нетерпеливо кого-то ждут.
— Где он? Пора уже. Сейчас прибудет поезд.
— Он должен на вокзале получить сведения о вагонах.
— Кто-то идет! Слышите?
Вблизи показываются несколько человек. Впереди них японец.
— Кто там? — все вскакивают на ноги.
— Свой! — отвечает японец. Все опять спокойно усаживаются.
В то же время из-за кустов с криками и выстрелами выбегает несколько человек, затем еще и еще… Плотное кольцо окружает белогвардейцев. Это ребята пережогинского отряда. Их около сотни. У белогвардейцев опускаются руки.
— Что, попались, голубчики! — смеется Бобров.
— Ну, сдавайте оружие и убирайтесь, пока пули вас не догнали.
…Вдали уже показывается дымок паровоза. Через несколько минут с грохотом и шумом приближается поезд, вблизи под’ема заметно замедляя ход. Несколько пережогинцев бросаются к паровозу и ловко вскарабкиваются к машинисту.
Поезд — стоп.
Все бросаются к запломбированным дверям 3-го и 5-го вагонов.
— Даешь золото! — кричит Бобров.
— Золото — наше!
4. Бесхитростный дележ
Там, где кончаются Байкальские туннели, лента рельс вырвавшись из-под сводов, делает крутой поворот на юг, убегая в тайгу, там, под Верхнеудинском; легкими мостами она перебрасывается через Селенгу, Ингоду — скатываясь к песчаной, терпкой смоляными запахами Чите — ключу всего Дальнего Востока.
Отсюда две дороги: в Китай и на Амур.
В этом повороте близко надвинулась тайга.
Бесшабашный поезд летит, качаясь на закруглениях, то ускоряя, то замедляя ход… — неопытная рука им управляет; гремит тайга, переливается, — ей вторят холодные ключи, да крики птиц.
Осень горит всеми цветами озноенных, обожженных листьев и зачервленных сгорающих игл.
Гром поезда по временам заглушает пулеметный чокот и одиночная беспорядочная винтовочная стрельба.
Напуганный, настороженный, он мчится неизвестно куда, удирает… Тревожные гудки от времени до времени нарушают его беспорядочный грохот бега. — Точно подбадривает он себя этим гулом, грохотом колес, залпами выстрелов.
Но вот на тормозах все задрожало. Крики, выстрелы… и пачками из товарных вагонов сваливаются к насыпи вооруженные, разношерстно одетые люди.
— Тащи их!..
— Сюда тащи! — и несколько человек гурьбой бросаются к вагону, рвут дверь, вскарабкиваются туда и через минуту ящики один за другим, обитые железом, продолговатые, спускаются с вагона и грузно увязают в балласте насыпи. Другие подхватывают их снизу и тащат в конец эшелона на рельсы.
— Сюда, братва!.. — кричит какой-то истошный голос.
— Эй, вы, обормоты, что затеяли? — и взлохмаченная седая голова свешивается из оконного люка заднего американского вагона.
— Иди сюда — узнаешь! — кто-то кричит.
— А то опоздаешь, — смеются…
Голова скрывается на миг, а потом — упругий, совсем не старческий прыжок на насыпь, и Пережогин бегом бросается к толпе, махая нагайкой:
— Черти, рано!
— Чего там, крой, ребята — некогда ждать!
— Хотя бы караул поставили. На паровозе есть кто? — и Пережогин клином врезывается в толпу.
— А бес его знает!.. — отзывается взводный Бобров, не оборачиваясь, и начинает рубить ящик.
Трах!.. — ящик разламывается и золотые слитки звеня разваливаются, скользят на рельсы.
Миг — все замерли: обалделые лица, горящие глаза, раскрытые рты, настороженные в порыве жесты, зачарованные гипнозом золота.
Еще через миг — все бросаются к слиткам…
— Стойте!.. Обалдели!.. По порядку… — и несколько ударов нагайкой остановили толпу.
Все злобно смолкли, — щелкают затворами винтовок.
— Повзводно, подходи — сам буду делить, чорт с вами, — и Пережогин садится на сломанный ящик — ногами на золото.
— Митька, получи на взвод!
— Эй, подходи! — и ребята, как картошку, слитки золота растаскивают по котелкам.
— Тяжеленько…
— А как поделим слитки — каждый кусок, почитай фунтов пять будет, — и Митька чешет затылок.
— Потом поделим, идем по вагонам, — решает кто-то и все двигаются вперемежку скопом, каждый норовит поближе к котелку.
Сзади начинают кричать:
— Ну, нет, даешь сейчас! — и несколько человек бросаются к Митьке и вырывают у него котелок.
— Петров! — кричит один из них коноводу в вагон, — дай сюда бебут…
Пробуют рубить золото. Вязкое — оно не поддается легкому пулеметному тесаку. Другие пробуют его ломать. Подходит Пережогин:
— Ты, косоглазый, что делаешь? — все оглядываются.
Лицо китайца Ли-фу, тоже кавалериста, с Иркутска идущего с отрядом, расплывается в улыбку, блестит на солнце.
— Моя знай! — в зубах у него также блестит, это слиток золота, — он пробует его на зуб…
Пережогин рычит и дергает за слиток.
— Дурни, давай колун! — кто-то быстро подает.
Взмахи — сильный звенящий удар отскакивает от рельс.
— Вот! — и Пережогин рубит еще и еще. Остальные надламывают и прячут по карманам и сумкам.
— Не сори, Палыч… — Это Митька иронизирует Пережогину, подбирая, слизывая языком с рельс, как крошки хлеба, маленькие кусочки золота. Глаза у Митьки горят…
Пережогин рубит с остервенением. Рубят и другие, торопливо, жадно.
— Ишь, как ведь солнце-то играет на золоте, так и блестит, — и кочегар Спиридоныч мотает головой, свесившись с паровоза. — Вот черти проклятые, свое же добро грабят — бандиты… Бросили эшелон, вот кто-нибудь наскочит — будет делов… И куда они с ним денутся, — думает:
— Ишь, как стараются, аж пот льет с бедненьких, — договаривает он.
— Эй, машинист, а ты что не идешь… что зеваешь — иди получать свою долю, — и кавалерист, стуча шашкой, лезет к нему на паровоз.
— Не надо мне грабленого…
— Да ведь наше, дурья голова…
Кочегар машет безнадежно рукой и скрывается в будке.
Молчат оба. Кавалерист отирает пот сорванной с ноги онучей.
— Ну, жарко сегодня…
5. Кто куда
— Сволочи, трусы, банда, ложись в цепь! — хрипит Пережогин, прыгая за насыпь к паровозу.
— Та-та-та-та… та… щелкают пули по эшелону, по рельсам.
— Вон-от, вон туда стреляй, — и Пережогин сам направляет пулемет и начинает спускать ленту.
За поворотом, небольшой кавалерийский отряд рассыпался, в цепь спешившись — это казаки. Другой двигается в обход…
Слышно, как хрустит валежник…
— Обходят!.. — кричит на самое ухо Пережогина Митька, — зубы его чакают, — в эшелон ба…
— Собака, золото делить мастер, а защищаться?.. — лежи тут, готовь ленты.
— Вы куда? Раз…такая ваша мать, — и пулемет его повертывается по своим стрелкам, начинающим уходить за насыпь:
— Пах… — Перестреляю!.. — гремит он из-за шума пулемета.
Сзади эшелона уже начали сгружать лошадей.
— Ура!.. — и казачий эскадрон бросается из-за деревьев к насыпи.
Жжж… та-та-та…
— Подождите, голубчики!.. так-так — пулемет горгочет, скашивая кавалерийскую цепь.
— Митька, ленту…
И опять…
— Уходят, проклятые, — и Пережогин вдогонку им посылает еще несколько очередей. — Митька… ленту!.. — Он оглядывается, но Митька улепетывает к эшелону.
В хвосте поезда раздается взрыв, потом несколько голосов:
— Броневик!.. броневик!.. — все кидаются к лошадям, — стаскивают их, взнуздают, садятся, бросаются в рассыпную — кто куда, в кусты, в тайгу…
Из-за поворота, там, за деревьями, показывается дымок броневика.
— Эх, дьяволы!.. — и, взвалив на себя пулемет, Пережогин двигается к эшелону.
— Митька, застрелю!.. — тот остановился — давай лошадь!.. Подвел: взвалили на нее пулемет — вьючат, садятся…
Бабах… разрывается снаряд с броневика…
— Товарищ Лазо, это пережогинцы золото делили… Прикажете догонять…
— Нет время, забирайте то, что есть. Дальше едем.
— Есть!..
— Эшелон под откос, паровоз прицепить в голову, — соединить проводами.
— Есть!
— Товарищ Лазо, они много побросали — вот ящики, — смеются красногвардейцы-рабочие, тащат ящики в броневик.
— Скорей, товарищи! — и Лазо продолжает смотреть в бинокль.
— Товарищ Смирнов, — говорит он начальнику пулеметной команды, — снимите дрезину, поезжайте вперед, там что-то неладно: прощупайте пулеметом тайгу… кажется их обстреливали и другие… казаки…
— Да, кочегар с эшелона только что говорил…
— Ну, быстро!.. — и Лазо углубляется в карту, делая отметки на планшетке.
Гремят вагоны эшелона, сваливаемые под откос. Включают паровоз. Готовят дрезину. Быстрый, уверенный темп работы.
— С такими ребятами можно сделать чудеса, — думает Лазо, смотря за работой команды броневика.
— Скорее в Карымскую, — невольно срывается у него, — там… Оттуда — из тайника его дум: — надо во что бы то ни стало поспеть туда, удержать ворота к Амуру… иначе — армия погибла… иначе… что то с Ольгой, — и еще глубже уходит мысль…
— Скорее!.. не выдерживает он и берет трубку аппарата:
— Готово?
— Готово! — отвечает невидимый.
— Трогайтесь!.. развейте максимальную скорость: у нас теперь два паровоза — надо наверстать потерянное.
— Есть! — отвечает невидимый и броневик срывается.
Глава 8-я
ПРИМОРСКАЯ ТРАГЕДИЯ В 5 ЭПИЗОДАХ
1. «Братушки»
На мирно голубевший рейд
Был, как перчатка, брошен крейсер.
Ночь во Владивостоке. Желтые отблески фонарей сгущаются на перекрестках улиц, ложатся серыми пятнами на фасады домов. Сверху с сопок — город притаился, как чудовищный спрут, вытянул свои длинные кривые щупальцы-улицы. Со стороны бухты — огни города — сказочный остров среди океана тьмы.
Ночь необыкновенная. To есть необыкновенной она явилась бы для нас. Жители Владивостока уже привыкли к этим ночам, полным нервного напряжения и беспокойных снов.
Метлы прожекторов перекрещиваются с разных концов бухты. В их свете мачты кораблей, ползуче-лениво дымящиеся трубы пароходов.
Вот луч упал на фок-мачту с развевающимся японским адмиральским флагом…
Через окно Совета внучка сторожихи смотрит на бухту.
— Что это за пароход? — спрашивает она выходящего из здания члена Совета Лифшица.
— Это… это «Микасо» — японский броненосец, — отвечает Лифшиц.
— Японцы? А откуда они — наивно спрашивает девочка.
— Известно, откуда — из Японии, — раз'ясняет Лифшиц. И вслух смеется:
— Владивосток ведь гостеприимный город. Всем места хватит.
Из утренней газеты:
…в конце концов надо понять, что мы стремимся не к возврату капиталистического государства, а к самой широкой демократии. Права всех наций должны быть для нас святы и неприкосновенны.
— Ишь, как расписались, — прислонившись к тротуарной тумбе, говорят двое грузчиков, просматривающих газету.
Утреннее солнце ласково пригревает обоих. На Светланской уже много народа. Спешат по своим делам, в учреждения… Как-то особняком, более медленно шагают чешские солдаты, офицеры…
— Ишь — «братишки»! — сердито, сквозь зубы, цедит один из рабочих.
— Ты что это на них вз'елся, — говорит его товарищ, — Ведь и чехи страдают.
— Очень — как же! Чем же они страдают? Если бы завтра началась война между нами и японцами, то вряд ли братишки будут в нашем лагере.
— Ну, это ты брось. Чехам не до войны. Им на родину надо. Где им воевать. Да притом они ведь социалисты — противники войны.
— Да-да! Говори! Они все словами социалисты и против войны, а на деле — вдоль арсеналов и складов шныряют…
— Ну так что-ж. При чем тут арсенал…
— А то, что того гляди, опять что-нибудь подгадят.
— А Совет на что? Чай свои ребята — глаза зорки.
— Верю, верю, что свои… только на счет зоркости не скажу. Уж слишком они няньчатся с этими чехами. Вот уж и японцы приехали — гуляют, как дома…
Таковы разговоры, настроения.
А «Микасо» сидит, сидит твердо в спокойных водах бухты и из труб его лениво ползет серая лента дыма, медленно вьется над городом все выше и выше…
2. За кулисы
— Ну?
— Это план крепости — место казарм красной армии здесь… Вот — экипаж… Там — пороховые склады…
— А это? — и палец тонкий, сухой, желтый, с большим холеным ногтем останавливается на заштрихованном участке карты.
— Артиллерийский парк! — говорит поспешно маленькая сухощавая фигура, с нервными порывистыми движениями.
— Парк, — это хорошо!.. — закуривая папиросу, говорит обладатель тонкого, сухого, желтого пальца. И седая голова с коротко остриженными волосами наклоняется над картой; рука начинает делать какие-то отметки в блокноте.
Люкса сбоку и сверху видит только небольшое ухо и тонкий и острый нос собеседника. Собеседник производит впечатление старого аристократа, русского генерала, дворцовой выучки, хитрого, тонкого, обходительного.
— Что говорят о чешской армии в Совете? — не подымая головы, спрашивает русский генерал в чешской военной форме. На левом рукаве у него, немного выше локтя, золотой щиток-погон с синей бархатной вертикальной лентой.
— Что?
— Нового, я хочу сказать! — добавляет тот.
— Вот! — и Люкса подал телеграфную ленту.
— А, это интересно! — доктор, смотрите сюда.
Тот подходит к нему, наклоняется, читает, и:
— Ну, вы еще будете медлить?..
— Да-да!.. Сегодня же ночью надо решить… — и доктор Гирса нажимает кнопку. Еще…
— Что угодно, братче? — входит ад’ютант.
— Автомобиль, пожалуйста!
Ад’ютант выходит и тотчас же возвращается:
— Там, братче, приехал Суханов… Хочет с вами, братче доктор, говорить срочно.
Седая голова быстро подымается от карты, и генерал торопливо собирает сводки и план со стола. Звонит. Через другую дверь появляется молодой офицер.
— Возьмите это! Люксу отведите через черный ход и вывезите в закрытом автомобиле к бухте Улис.
— Слушаюсь! — рука к козырьку.
— Идите!
Оба уходят. Люкса пытается протянуть руку, но ее как будто не замечают.
— Шпион, а туда же с этикетами, — беззвучно смеется генерал, — и все-таки он молодец.
— Как бы они не встретились с Сухановым.
— Не беспокойтесь, доктор. Через минуту я ухожу, не хочу видеть этого… он останавливается.
В дверь стучат.
— Войдите!.. — говорит немного необычным голосом доктор Гирса, член национального совета чехо-словацкой армии в России.
Быстро входит Суханов, — простое, открытое русское лицо его чуть-чуть освещено улыбкой; чесучовая косоворотка и поверх ее студенческая тужурка дополняют его молодость и жизнерадостность. Но здесь надо быть на чеку и серьезным, и — он серьезен.
— Генерал Диттерихс, — знакомит их Гирса. Оба нехотя протягивают руки. Здороваются. Все садятся.
— Товарищ Тонконогий, автомобиль готов.
— Вижу! — он в это время смотрит через окно на улицу и видит, как проходит небольшой отряд чехов. Коренастые, крепкие, они чеканно и легко шагают по асфальту.
— Видите?.. — говорит он товарищу.
Смотрят, не говорят, потом:
— Я вечером уезжаю на фронт — держите со мною самую тесную непрерывную связь. Информируйте меня чаще. А сейчас позовите этого… — он остановился.
— Кого?
— Ну, как его, эмигранта, маленького, черного, сухощавого… Ну, что работает по связи с чешским штабом.
— А, Люкса!.. Сейчас, — уходит.