Двое работников смеялись от всей души, но суровый взгляд егеря заставил их замолчать.
Лицо лорда Миддлтона густо побагровело, уж не знаю – то ли от горного воздуха, то ли от ярости. Трое джентльменов изумленно уставились на меня. Я вообразил, что егерь заставит меня бежать в долину, чтобы гости могли пострелять по мне вместо сорванной мной охоты, но ничего подобного не случилось. Лорд Миддлтон шагнул вперед и спросил егеря, как меня зовут.
– Это Родрик Макрей, сын Джона Макрея из Калдуи, – ответил тот.
Лорд Миддлтон кивнул и сказал:
– Позаботьтесь о том, чтобы его больше не нанимали в поместье.
Потом он повернулся и извинился перед своими гостями. Если б мне предоставили такую возможность, я сделал бы то же самое, но меня отослали с горы вниз, напомнив, что я должен забрать сундук и вернуть его на кухни. Я встал, благодарный лорду Миддлтону за столь мягкое наказание.
Когда я покидал отряд, Арчибальд Росс отвел взгляд, не желая быть товарищем такого слабоумного, как я.
Вернувшись тем вечером домой, я ничего не сказал о случившемся в горах. На следующее утро я ушел из дома с двумя картофелинами в кармане, как будто ничего плохого не произошло, и весь день слонялся среди озер на Карне. Когда вечером я вернулся, отец уже получил весть о моем преступлении, и я получил заслуженное и основательное битье.
Спустя некоторое время после случая с бараном пронесся слух, что Лаклан Брод посетил фактора. Неясно, откуда пошел этот слух. Несколько жителей Эпплкросса заявили, что видели, как Брод шел в сторону дома фактора, но само по себе это вряд ли могло считаться доказательством. Было неслыханным, чтобы человек посетил фактора по собственному желанию, а если кого-то туда вызывали, извещение доставлялось через констебля, но Калум Финлейсон не доставлял никаких извещений. Мой отец мрачно пробормотал, что, скорее всего, источником слухов был сам Лаклан Брод. В любом случае благодаря многократным повторениям история стала восприниматься как факт.
Что я знаю наверняка, так это то, что вскоре после предполагаемого визита к фактору вызвали самого Калума Финлейсона. Срок его пребывания в должности констебля через несколько месяцев подходил к концу, и, что случалось очень нечасто, он успешно отбыл назначенное время на нежеланном посту, не оттолкнув от себя соседей.
Как фактотум[26] фактора, констебль находится в незавидном положении. Если ему не удается следить за порядком в округе, он навлекает на себя ярость фактора, а если слишком рьяно печется о соблюдении условий аренды, от него отворачивается община. Мистер Финлейсон успешно избежал последнего, спокойно привлекая внимание к любому проступку за струпачом, вместо того, чтобы при первой же возможности спешить к фактору. Подобным же образом он везде, где только можно, поощрял арендаторов самостоятельно разрешать споры, а если требовался арбитраж, Финлейсон, по общему мнению, неизменно сохранял беспристрастие. Бо́льшая часть общины желала, чтобы он сохранил свой пост, но понимала, что лишь от его доброты зависит, согласится он на такое или нет.
После аудиенции у фактора Калум Финлейсон сообщил: ему дали знать, что он не выполняет свою роль с должным рвением. Оставалось лишь предположением, привлек ли к этому внимание Лаклан Брод, но в результате Финлейсон остаток своего срока на посту был вынужден следить за порядком гораздо строже, чем раньше. Чтобы вынудить его проявить рвение, фактор приказал взыскать определенное количество штрафов за оставшиеся месяцы службы. Если сумма не будет собрана, констеблю придется заплатить недостающее из собственного кармана. Мистера Финлейсона это ужасно расстроило.
В доме Кенни Смока состоялось собрание, на котором присутствовали большинство обитателей нашего поселка. Было решено, что для того, чтобы избавить мистера Финлейсона от обязанности взимать штрафы со своих соседей, условия аренды будут выполняться как можно скрупулезнее. Было решено также, что семьи, которые в состоянии себе такое позволить, внесут по пять шиллингов в общий фонд, чтобы собрать затребованную фактором сумму. Менее зажиточные смогут внести суммы в соответствии со своими средствами.
После собрания люди в приподнятом настроении пели и пили много виски, хотя и были вынуждены, как выразился Кенни Смок, набить карманы фактора.
Лаклан Брод и его родственники не присутствовали на собрании и позже отказались вносить деньги в фонд. Мой отец не одобрял этой задумки по той причине, что речь шла об обмане и неповиновении сильным мира сего. Тем не менее он внес шиллинг в знак своего уважения к Калуму Финлейсону.
Поскольку никто не хотел, чтобы против его имени поставили черную отметку за нарушение условий аренды, было решено, что штрафы запишут как полученные в равных долях со всех семей прихода. Таким образом, ни какую-либо семью, ни какого-либо отдельного человека не смогут выделить, чтобы наложить на них новые наказания.
Когда лето начало подходить к концу, принятый план, несмотря на трудности, связанные с лишними тратами, превратился в источник веселья. Штрафы накладывались за все более незначительные проступки. Вложенный моим отцом шиллинг был записан в счет наказания за то, что отец позволил своему петуху кукарекать в ночные часы. Кенни Смока оштрафовали за то, что тот не справился о здоровье фактора, а Мэгги Слепую, вдову из Камустеррача, – за то, что она шагнула в церковь с левой ноги.
Когда мистеру Финлейсону пришло время передать деньги фактору, тот должен был заподозрить, что здесь что-то не так, но вряд он мог обвинить своего констебля в недостаточно усердном исполнении долга.
В общем, люди были восхищены успехом плана, видя в том маленькую победу над властями, но мой отец считал, что люди не должны радоваться, отдавая свои деньги фактору, и я разделял его точку зрения.
К концу лета Лаклан Брод дал знать, что собирается выдвинуть себя на пост констебля, который вскоре освободится. Было неслыханно, чтобы кто-нибудь добровольно захотел занять такую неблагодарную должность. Даже те, кто умел радоваться власти, которую давал этот пост, были слишком хорошо с ним знакомы, чтобы его принять. Все считали, что Лаклан Брод будет наслаждаться, властвуя над своими соседями, поэтому втихомолку искали другого кандидата.
Хотя отец не был всеобщим любимцем, в общине его уважали, и однажды вечером несколько человек, в том числе и Кенни Смок, явились в наш дом, чтобы уговорить его выдвинуть свою кандидатуру. Отец спросил каждого по очереди, почему они не предложат себя, если считают, что так важно противостоять Лаклану Броду, и у каждого нашлись причины этого не делать. К тому времени, как высказался последний, отцу уже не требовалось объявлять, что он отказывается.
То, что у Лаклана Брода имелась встреча с фактором, реальная или воображаемая, заставило всех почувствовать, будто он – человек фактора, и именно поэтому никто не хотел идти против него. В конце концов единственным, кого смогли уговорить на такое, стал Мудро Петух, слабоумный, живший в хижине на Ард-Дабе и, как говорят, питавшийся лишь моллюсками и совенсом – грубой кашей из овсяной шелухи и отрубей.
Голосование состоялось в доме пастора в Камустерраче. В назначенный вечер там собрались мужчины трех деревень, засунув шапки в карманы курток или сжав их перед собой.
Преподобный Гэлбрейт приветствовал каждого входящего, задавая общие вопросы насчет его семьи и отмечая любое недавнее отсутствие в церкви. Атмосфера в комнате царила подавленная.
Фактор встал между двумя кандидатами и коротко обратился к собравшимся. Он поблагодарил их за присутствие и напомнил о важной роли констебля в успешном управлении поместьем. Он не порекомендовал ни одного из людей, отметив только их общественную активность и выразив уверенность, что люди выберут самого способного кандидата. Преподобный Гэлбрейт воспользовался возможностью пригласить людей к молитве.
Когда дело дошло до голосования, никто не поднял руку, чтобы противостоять Лаклану Броду.
Брод недолго пробыл в своей новой роли, когда однажды вечером, вскоре после своего назначения, явился в наш дом. Джетта только что закончила убирать посуду после ужина и вязала, отец сидел на своем стуле у окна, я оставался за столом. Было еще светло, и я несколько минут смотрел на открытую дверь, наблюдая, как Лаклан Брод и его брат приближаются к нашему дому. Только когда они миновали дом соседа, я понял, что они сбираются заглянуть к нам, но к тому времени было уже поздно предупреждать отца, что они вот-вот явятся.
Массивная фигура Брода заполнила дверной проем. Он не произнес ни слова приветствия, и, полагаю, только потускневший свет заставил отца поднять глаза от книги.
Вот тогда новый констебль пожелал нам доброго вечера. Отец встал, но даже не попытался изобразить радушие. Эней Маккензи остался снаружи, скрестив руки на груди, как будто стоял на страже и следил, чтобы никто сюда больше не вошел. Лаклан Брод сделал два шага по комнате и заявил, что, будучи новоиспеченным констеблем, посещает все дома, находящиеся под его юрисдикцией.
– Итак, мы теперь под твоей юрисдикцией, вот так? – лукаво спросил отец.
– Вы под юрисдикцией помещика, – ответил Лаклан Брод, – а поскольку его фактору передоверено управление поместьем, а я теперь представитель фактора в этих поселках – да, вы под моей юрисдикцией.
Потом он показал на стол и спросил:
– Мне в этом доме не рады?
Отец жестом пригласил его сесть и велел Джетте заняться вязанием где-нибудь в другом месте, но не предложил Броду подкрепиться, как предложил бы другому гостю. Лаклан проводил взглядом Джетту, удалившуюся в заднюю комнату, а потом сел на скамью и пожелал мне доброго вечера. Я как можно вежливее ответил на приветствие – ведь если б я высказал то, что и вправду было у меня на уме, он наверняка наложил бы на нас штраф.
Когда отец занял место во главе стола, Лаклан Брод начал уверять, что он благодарен за поддержку общины в своем избрании на должность констебля. После чего прочитал подробную лекцию об ответственности отдельных лиц за соблюдение условий аренды. Правила, сказал он, существуют не для развлечения или выгоды помещика, они существуют для блага всех людей общины.
– Если б не было правил, – сказал Лаклан, – мы бы жили в анархии, разве не так?
Во время своей речи он стучал тремя пальцами правой руки по столу; этот звук напоминал далекий стук копыт скачущего галопом пони. Его пальцы были толстыми и натертыми, ногти – обломанными, с забившейся под них грязью. Пока Брод говорил, его взгляд все время упирался куда-то между шкафом и стропилами, как будто он обращался к собранию прихожан. Несколько мгновений он помолчал, словно давая отцу возможность ответить, а когда отец этого не сделал, продолжал говорить.
Брод полагал, что в последнее время наша община опозорила себя отсутствием приверженности правилам и расхлябанностью, с которой эти правила соблюдались. Мы вели себя, сказал он, словно школьники, когда учитель поворачивается к ним спиной, и в этом нам потворствовал представитель власти – он слишком желал всем нравиться и плохо служил своей общине. Однако теперь констеблем избрали Брода, и это говорит о том, что люди хотят исправиться. Поэтому он пользуется возможностью напомнить всем арендаторам об их ответственности за соблюдение условий арендных договоров. Если дела не изменятся к лучшему, придется принять меры.
Он снова помолчал несколько мгновений и добавил (как будто только что об этом вспомнив), что говорит, будучи наделен фактором всеми полномочиями.
Отец с самого начала слушал Брода, не меняя выражения лица, но теперь вынул трубку изо рта и принялся вновь набивать ее табаком из кисета. Покончив с этим, он зажег ее и несколько раз медленно затянулся.
– Тебе не нужно приходить, чтобы напоминать мне о моих обязанностях, Лаклан Маккензи. Я никогда не нарушал правил и напротив моего имени никогда не ставили черной отметки.
– Мне жаль это говорить, мистер Макрей, но ваш ответ лишь подтверждает, в какую анархию за последнее время мы впали. Мы настолько пренебрегаем правилами, что больше не замечаем, когда нарушаем их.
И Брод добавил:
– В любом случае не вам и не кому-нибудь другому знать, стоят напротив ваших имен черные отметки или нет.
Отец размеренно попыхивал трубкой. Редко можно было узнать, о чем он думает, но в тот момент по его явно жесткому взгляду я чувствовал, что он недоволен.
Брод перестал барабанить пальцами и положил на стол плашмя левую руку, которая до сих пор покоилась на его колене. Я подумал, что он собирается встать и уйти, но Лаклан ничего подобного не сделал. Вместо этого выяснилось, что все его предыдущие высказывания были лишь предисловием к настоящей цели его визита.
– Кроме всех этих общих вопросов, – сказал он, – есть еще одно дело, касающееся именно вашего хозяйства.
Его пальцы снова застучали по столу. Я решил, что Брод собирается заново открыть вопрос об убийстве барана и с помощью своей недавно обретенной власти увеличить наложенный на отца штраф или, по крайней мере, потребовать немедленной его выплаты, но я ошибся.
– Было решено, – продолжал Лаклан Брод, – что размер арендуемого вами участка следует уменьшить.
Выражение отцовского лица не изменилось.
– После смерти вашей жены количество ваших домочадцев уменьшилось, и, предполагая, что вы не собираетесь жениться еще раз, оно и останется таким. Следовательно, размер вашего земельного участка надо уменьшить на одну пятую. Есть другие семьи, побольше, чьи участки меньше вашего; им и отойдет ваша земля.
– Ты имеешь в виду – она отойдет тебе, – сказал отец.
Лаклан Брод издал негромкое нетерпеливое восклицание и покачал головой, как будто оскорбленный таким предположением.
– Наверняка не мне, мистер Макрей. Это было бы злоупотреблением моей должностью. Земля отойдет подходящему семейству.
– Ни один из моих соседей ее не примет, – сказал отец.
Лаклан Брод поджал губы.
– Посмотрим, – ответил он. – Никому не нужно, чтобы земля осталась невозделанной.
– До меня на этой земле работали мой отец и дед.
– Да, – сказал Лаклан Брод, – но она им не принадлежала, и вам тоже не принадлежит. Она принадлежит помещику, и лишь по его милости вы имеете привилегию на ней работать.
– А что насчет ренты?
Я мысленно выругал отца, поскольку его вопрос ясно говорил о его намерении смириться с уменьшением надела. Будь жива мать, она тут же выгнала бы Лаклана Брода из дома, обрушив на него поток оскорблений, но отец был сделан из другого теста.
– А что такое с рентой? – спросил Брод.
– Если участок станет меньше, конечно, и рента должна стать меньше, – сказал отец.
Констебль слегка фыркнул, чтобы показать, насколько нелепа эта идея.
– Ваша рента, насколько я знаю, вот уже несколько лет выплачивается с опозданием, – заявил он. – И, если позволите дать совет, – не провоцируйте сильных мира сего, прося ее снизить.
Отец встал и, упершись в стол костяшками кулаков, подался к Лаклану Броду.
– Я попрошу встречи с фактором, чтобы обсудить этот вопрос, – сказал он.
Брод, оставшийся сидеть, раскинул руки.
– Воля ваша, – ответил он, – но могу заверить, что я говорю с ведома фактора. Я уверен, вы не захотите приобрести репутацию одного из тех, кто рвется агитировать против бесперебойной работы поместья, управление которым, напоминаю, осуществляется в интересах общества, а не отдельного человека. Как вы сами заявили, вы не хотите, чтобы напротив вашего имени появились новые черные отметки.
Тут Лаклан Брод встал и сказал как о чем-то уже решенном:
– Перераздел участков состоится весной, чтобы у вас была возможность убрать урожай этого года. Можете решить сами, какую часть земли вы желаете отдать, и, когда придет время, известить меня.
Потом он сообщил, что в будущем к нему следует обращаться «констебль Маккензи» или просто «констебль», чтобы мы не забывали о его официальном положении.