Отец сердито уставился на меня, как будто я совершил какое-то преступление или был повинен в том, что за его спиной вступил в заговор с учителем.
– Растратить впустую? – повторил он, словно эти слова были ему совершенно незнакомы.
Мистер Гиллис оглядел наше мрачное жилище, отлично понимая, какую ловушку приготовил ему мой отец, и отхлебнул чаю, прежде чем ответить.
– Я просто имею в виду: если он продолжит учиться, в будущем его ждет больше путей, из которых он сможет выбирать.
– Каких именно путей?
Отец прекрасно понимал, какие пути имеет в виду мистер Гиллис. Я был уверен, что отец смутно осознает мои успехи в учебе, хотя никогда ими не интересовался и никогда меня не хвалил.
– Я не сомневаюсь, что Родди смог бы подняться до… – Тут мистер Гиллис возвел глаза к стропилам, словно впервые обдумывал этот вопрос. – …До священника или учителя. Или стать еще кем-нибудь – кем захочет.
– То есть кем-нибудь вроде вас? – грубо спросил отец.
– Все, что я имею в виду, мистер Макрей, это что перед ним будут открыты определенные возможности.
Отец шевельнулся на скамье.
– Вы имеете в виду, что он может стать кем-то получше фермера-арендатора.
– Я бы не сказал «получше», мистер Макрей, но определенно кем-то другим. Я заговорил об этом только для того, чтобы убедиться: вы отдаете себе отчет в возможностях, которые открываются перед вашим сыном.
– Здесь нет толка от таких возможностей, – сказал отец. – Мальчишка должен работать на ферме и своим трудом зарабатывать деньги для семьи.
Мистер Гиллис ответил, что, может быть, лучше спросить меня, чем бы я предпочел заниматься. Тогда отец встал.
– Этого мы делать не будем, – сказал он.
Мистер Гиллис остался сидеть.
– Если сложность в деньгах, – сказал он, – можно предпринять определенные шаги.
– Мы не нуждаемся в вашей милостыне, мистер Учитель.
Мистер Гиллис открыл рот, чтобы заговорить, но передумал. Он кивнул, словно соглашаясь с тем, что вопрос закрыт, встал, шагнул к отцу и протянул руку, но тот отказался ее пожать.
– Я не хотел оскорбить вас, мистер Макрей.
Отец не ответил, и мистер Гиллис ушел, пожелав доброго вечера мне и Джетте, которая во время этой беседы мыла тарелки.
Я вышел вместе с ним под тем предлогом, что собираюсь помочь ему с пони. Мне хотелось, чтобы он знал, как я благодарен за этот визит, но, если б спросили моего мнения, я бы согласился с отцом – сейчас мне нужно работать на благо семьи, и такой труд необязательно должен нравиться. В любом случае, никто из мальчиков прихода в моем возрасте не ходил в школу, и я чувствовал бы себя глупо, сидя среди детей. И мне не хотелось стать таким мужчиной, как мистер Гиллис с его слабыми чертами лица и розовыми дряблыми руками. Он поблагодарил меня за то, что я отвязал его пони, и сказал: мол, если я пожелаю вернуться в школу, меня там примут очень радушно и можно будет устроить так, что моя учеба будет оплачиваться.
Уверен, он не ожидал еще раз меня увидеть – и был прав. Я наблюдал, как он садится на пони и медленно выезжает из деревни. Его ноги почти доставали до земли, поэтому он представлял собой очень комическое зрелище. Гаррон[23] тащился характерным аллюром хайлендского пони, словно боясь в любой момент удариться головой о низкую балку.
Отец напрасно строил планы насчет того, что я буду вносить вклад в доходы нашей семьи.
Вскоре после беседы с мистером Гиллисом он раздобыл для меня место на время охотничьего сезона. Мне полагалось с первыми лучами солнца явиться в домик егеря, что я и сделал.
Егерь был высоким человеком с узкими глазами и густой жесткой бородой, тронутой сединой. Он носил твидовые бриджи, толстые шерстяные чулки и крепкие башмаки, ходил в расстегнутом жилете и держал в левой руке трубку с изогнутым черенком. Егерь спросил, как меня зовут, и я ответил – Родрик Макрей из Калдуи. Он смерил меня взглядом с головы до ног и велел ждать на заднем дворе Большого Дома.
Я пошел по имению, несмотря на разрешение егеря чувствуя себя так, будто вторгся сюда незаконно, но меня никто не окликнул. Во двор вела каменная арка справа от главного входа, и, пройдя под ней, я очутился на мощенном булыжником дворе: с одной его стороны тянулись конюшни, на другую выходили окна кухонь господского дома. Я не хотел прижиматься носом к стеклу, но по звукам понял, что на кухнях царит большая суета.
Прислонившись к стене справа от кухонной двери, я изо всех сил постарался сделать вид, будто мне тут самое место. Я слышал, как в стойлах переминаются с ноги на ногу и тихо ржут лошади, и вообразил, что это огромные чистокровки. Мне страстно хотелось войти в конюшни и посмотреть на них, но я не сделал этого из страха получить нагоняй.
Вскоре появился еще один парень, чуть постарше меня. Он ничего не говорил, но открыто на меня таращился. Прислонившись к стене конюшни, этот парень прижал к ней подошву правого башмака, так что нога его образовала треугольник. Благодаря этой позе казалось, что он чувствует себя здесь совершенно непринужденно, поэтому я скопировал ее. Спустя несколько минут парень вынул из кармана куртки маленькую трубку, тщательно осмотрел ее, сунул черенок в рот и принялся громко сосать. В трубке не было табака, а если даже и был, парень не делал никаких попыток ее разжечь. И все-таки я воспринял такие повадки как подтверждение его опытности, и они произвели на меня большое впечатление. Позже, когда во время похода через узкую горную долину мы разговорились, он объяснил, что не нужно разжигать трубку, чтобы получить наслаждение от табака. Поскольку трубкой раньше пользовались, требовалось только энергично ее сосать.
Некоторое время спустя появились двое мужчин и вошли в конюшни, и я услышал, как они готовят лошадей. Когда лошадей вывели, я разочарованно увидел, что это не рослые жеребцы, а пони – такие же приземистые гарроны с тяжелыми, низко опущенными головами, как те, которых держали в деревнях. Одновременно из кухонь вынесли разные припасы и охотничьи принадлежности и сложили на булыжниках. Мальчику с трубкой и мне велели навьючить первого пони. Второй остался без поклажи, чтобы перевезти с гор любую добытую дичь.
Когда с приготовлениями было покончено, из кухни вышла крепкая женщина в платье без рукавов и в переднике, неся поднос с четырьмя чашками чая. Это была жена Лаклана Брода, Мими, которая работала у лорда Миддлтона в желтые месяцы. Она пожелала мне доброго утра так, будто не удивилась, увидев меня здесь. Обычно я не пью чай, поскольку отец считает, что он годится только для женщин, но, не желая выделяться, я взял предложенную чашку. То, что мы вместе выпили чай, и вправду как будто породило в нас чувство товарищества. Напиток оказался подслащен сахаром и вкуснее, чем я ожидал. Пока мы пили, один из мужчин впервые обратился ко мне:
– Значит, ты сын Черного Макрея?
Я ответил, что я сын Джона Макрея из Калдуи, и двое мужчин переглянулись, для меня осталось загадкой – почему. Меня смутило то, что этим двум незнакомцам известно имя моего отца, и меня, похоже, судят на основании некоего мнения о нем.
Мими Брод вернулась, чтобы забрать чашки, и спросила, принес ли я с собой какую-нибудь еду, ведь мы пробудем в холмах весь день. Джетта дала мне две картофелины, и Мими кивнула, давая понять, что я правильно сделал, подготовившись подобным образом. Пони провели по булыжникам к передней части дома, где мы стали ждать охотничий отряд.
Один из мужчин показал на большой деревянный сундук, который мне полагалось нести, трех футов в ширину и двух в глубину, перевязанный по диагонали толстым кожаным ремнем шириной в человеческую руку. Весил сундук немало, и одному из работников пришлось поднять его над моей головой и перебросить ремень через мое плечо. Потом он сказал, что важно не трясти и не наклонять мою ношу, иначе содержимое разобьется. Я не спросил, что внутри, но почувствовал, что мне доверили задачу огромной важности, и решил добросовестно ее выполнить. К тому времени, как к нам присоединился егерь, ремень уже начал врезаться мне в плечо, но я всеми силами старался не подавать виду.
Егерь бегло проверил пони и сделал людям одно-два замечания. На его согнутой руке лежало ружье. Спустя несколько минут из дома вышли четыре джентльмена, все одетые в твид, держа ружья так же, как егерь. Эти люди были совершенно не похожи на обитателей наших краев: высокие, с прямыми спинами, светлыми волосами и лицами розовыми, как у моего бывшего учителя. Егерь пожал руку самому старшему (насколько я понял, это был лорд Миддлтон), потом поздоровался по очереди с другими и объявил, что сегодня прекрасное утро и он не сомневается – они вернутся с гор с оленем. Потом егерь обрисовал, как пройдет этот день, и дал пару наставлений насчет того, как обращаться с оружием и вести себя в горах. Джентльмены внимательно слушали, а я был глубоко впечатлен – ведь, несмотря на свою прекрасную одежду, егерь был шотландским горцем, но обращался к людям выше его по положению без малейшего намека на почтительность. В конце его маленькой речи лорд Миддлтон хлопнул его по плечу и, повернувшись к своим товарищам, сказал:
– Не бойтесь, он лает злее, чем кусает.
Это ужасно развеселило всех, кроме самого егеря, который вынул из кармана жилета серебряные часы и объявил, что пора в путь.
Мы двинулись к горной долине: впереди – егерь и лорд Миддлтон, за ними – трое джентльменов, потом – конюхи, ведущие под уздцы двух гарронов, и, наконец – мы, два замыкающих шествие мальчика.
Утро было теплым и пасмурным. Прошло немного времени, и сундук начал больно бить меня сзади по коленкам. Мой товарищ, который нес похожий сундук, хотя и явно полегче, показал мне, как надо идти, откинув плечи назад и положив руки на бока, чтобы сундук не подпрыгивал. Этот разговор сломал между нами лед, и мальчик сказал, что его зовут Арчибальд Росс и что он старший из шести братьев и сестер. Я рассказал, как моя мать недавно умерла, рожая моего младшего брата, и каким нелегким испытанием это стало для нашей семьи. Арчибальд Росс ответил, что для людей вроде нас нет других путей в жизни, кроме трудных. Меня очень впечатлила эта реплика, и я подумал, что мой новый друг – самый умный человек, которого я когда-либо встречал.
Когда мы покинули тропу, тянувшуюся посреди долины, и начали подниматься по склону холма, стало невозможно держать сундук так, чтобы тот не болтался туда-сюда, и я смирился с тем, что испорчу груз и навлеку на себя ярость егеря. Арчибальд Росс продолжал непрерывный монолог, рассказывая забавные истории про своих братьев и сестер и соседей в Эпплкроссе. Он открыто заявил, что его отец считает людей с Пойнта ленивыми и недоразвитыми существами, особенно жителей Ард-Даба, которых держит за грязных лжецов. Росс лез из кожи вон, дабы подчеркнуть, что не разделяет отцовского мнения, но я все равно напомнил, что я из Калдуи, а не с Ард-Даба.
Арчибальд собирался, как только станет старше и накопит деньги на дорогу, эмигрировать в Канаду. Там, сказал он, молодые люди вроде нас могут процветать. Нас ждут огромные полосы плодородной земли, и там за год человек может зашибить больше денег, чем наши отцы за целую жизнь ухитряются заработать здесь, на фермах. Его двоюродный брат, уехавший всего лишь с мешком овса, теперь живет в доме вдвое больше до́ма Миддлтона. Арчибальд предложил нам вдвоем отправиться сколачивать состояние, и меня очень захватила эта идея. Он заговорщицким тоном сказал, что если я особенно услужу джентльменам, они могут в конце дня бросить мне пенни или даже шиллинг. Перспектива получить такие деньги удвоила мою решимость не обращать внимания на боль, которую доставлял мне сундук.
Прошло, наверное, часа два, прежде чем мы добрались до плоскогорья над долиной и остановились. У меня никогда еще не было причин забредать так высоко в горы. Там перед нами открылся грандиозный вид на залив Эпплкросс, уходящий к горам Разея и Ская[24].
Конюхи сняли с первого пони два пледа и расстелили на земле. С меня сняли сундук и вынули из него глиняную посуду, стаканы и бутылки с вином. На блюдах разложили много холодного мяса, овощей, приправ и хлеба. Джентльмены объявили, что впечатлены таким размахом, и принялись за еду, не прочитав молитвы. Двое работников, разложив еду, околачивались рядом с гарронами.
Я уселся на пригорке и стал медленно есть первую картофелину. У меня было искушение съесть и вторую, но, зная, что мне предстоит еще много времени провести в горах, я решил приберечь ее на потом. Арчибальд, усевшись неподалеку, неторопливо жевал баннок, который вынул из кармана куртки. Он предложил кусок и мне, но я отказался, не желая делиться с ним своей картошкой.
Егерь ел вместе с джентльменами, но не присоединялся к их беседе и не принял бокал вина. Джентльмены без стеснения много пили и состязались друг с другом в том, кто красноречивей опишет открывающийся перед ними пейзаж. Один из них потер виски́ и пошутил насчет того, что слишком злоупотребил гостеприимством лорда Миддлтона прошлой ночью. Его товарищ поднял свой бокал и объявил: «Собачья шерсть!»[25] – чем удивил меня.
Лорд Миддлтон, выпив один маленький стакан, негромко заговорил с егерем. Тот заметил, что джентльмены не настреляют много оленей, если будут поглощать столько вина, и, хотя это было сказано шутливым тоном, я понял, что он говорит совершено серьезно и недоволен их поведением. Однако джентльмены как будто не замечали неодобрения егеря и втроем прикончили три бутылки.
Когда они объявили, что наелись, посуду и еду снова упаковали и, к моему облегчению, мне было сказано, что я не должен дальше нести сундук, поскольку смогу забрать его на обратном пути.
Мы вернулись на тропу. Я был в отличном расположении духа, и оно стало еще лучше, когда один из работников, желая набить трубку, попросил меня повести его гаррона. Я ужасно возгордился таким повышением, как будто оно означало, что люди меня приняли. Мы повернули на юг между двумя пиками, и я воображал, что наш отряд – исследователи, углубившиеся в еще неоткрытые земли.
Гости лорда Миддлтона, будучи в прекрасном настроении, громко разговаривали друг с другом, и егерю пришлось велеть им говорить потише, иначе в этот день охоты не будет. Меня поразило, что егерь обращался к джентльменам отрывисто и грубо, но лорд Миддлтон как будто совершенно не оскорбился. Джентльмены с очень пристыженным видом продолжали идти уже молча. Теперь егерь возглавлял отряд и через каждые несколько ярдов давал нам знак остановиться, вытягивая в сторону руку. Мы стояли, едва дыша, пока он осматривал склон и как будто нюхал воздух, прежде чем новым жестом безмолвно направить нас в ту или в иную сторону. Спустя примерно час мы подошли к гребню, и егерь велел нам затаиться.
Я улегся на живот в вереск. Теперь наша компания была настроена довольно серьезно. Под нами паслось стадо в сорок-пятьдесят оленей – все самки стояли головами в одну сторону, опустив их к дерну и медленно двигаясь, словно группа женщин, сеющих зерно. Мы находились так близко, что видели мерное движение их челюстей. Во главе группы был олень с рогами, похожими на пару воздетых к небу узловатых рук. Животные и не подозревали о нашем присутствии.
Егерь молча велел одному из охотников выступить вперед. Этот джентльмен безмолвно и довольно умело зарядил ружье и направил на оленя, прижавшись щекой к прикладу. То был очень торжественный момент. Я лежал так близко от джентльмена, что видел, как его палец двинулся к спусковому крючку. Я снова взглянул на оленя – и мне стало ужасно стыдно оттого, что он должен умереть ради того, чтобы этот человек водрузил его голову на стену своей гостиной. Палец джентльмена согнулся вокруг крючка.
Не успев ни о чем подумать, я вдруг вскочил и прыгнул через гребень горы, размахивая руками, как огромная птица, и кукарекая по-петушиному. Олень внизу бросился бежать, и заряд джентльмена ушел в воздух.
Егерь прыгнул вперед, схватил меня за руку и грубо швырнул на землю. В тот миг я был потрясен своим поступком не меньше, чем он, и тут же пожалел о том, что натворил. Егерь выдал залп крепких ругательств, и, боясь, что он отлупит меня прикладом, я прикрыл голову руками. Но он ничего такого не сделал, а я продолжал лежать ничком на вереске, чувствуя себя ужасно глупо.