– Тогда ты понимаешь, что я чувствую по поводу твоей прически. Подстригись, для меня это будет лучшим подарком.
– Я подумаю.
– Давай же, Дэйзи, ты давно обещаешь.
Дэйзи вздохнула:
– Хорошо, завтра утром. Я пригласила Мюриэл на чай, ты не против?
– Мюриэл? А-а, нашу замухрышку-соседку. Но зачем?..
– Пришлось одолжить у них муки на бисквит, а потом она предложила подарить тебе два билета на концерт.
– Концерт?! – простонала Люси. – Надеюсь, ты не сказала ей, что я обрадуюсь?
– Нет, дорогая, я сказала, что насчет тебя не знаю, а я бы пошла с удовольствием, так что она отдала их мне. Тебя я с собой вовсе и не тяну.
– Пригласи лучше Филиппа.
– Филиппа?! Он согласится только потому, что мне нужен спутник, а сам будет умирать от скуки. Нет ничего хуже, чем идти на концерт с тем, кому там быстро надоест. Удовольствия не получишь. Нет уж, я лучше Алека Флетчера позову.
– Полицейскую ищейку?! Ему будет так же скучно, как и Филиппу, причем он не настолько благороден, чтобы это скрывать.
– Откуда ты знаешь? Ты же его ни разу не видела. Алек – джентльмен и хорошую музыку любит. Он приглашал меня в Куинс-холл на прошлой неделе, но я ездила в Суффолк за материалом для третьей статьи в журнал «Город и деревня».
– И все же, дорогая, идти на концерт с каким-то бобби – неподобающее дело, пусть он и старший инспектор сыскной полиции. В то время как Филипп умирает от желания жениться на тебе!
– Ничего он не умирает, просто чувствует себя обязанным из-за Жерваза, – сурово заметила Дэйзи. Ее брата, который был лучшим другом Филиппа Петри, убили на войне, и Дэйзи вовсе не нравилось вспоминать об этом всякий раз, как они с Люси спорили. – А ты сама? Поощряешь ухаживания Бинки только потому, что в его жилах течет благородная кровь, но сам-то он недотепа…
– Ну да, Филипп тоже не самая яркая звезда на небе, – согласилась Люси.
– Тогда зачем меня к нему подталкивать?
Люси вздохнула:
– Я не столько подталкиваю тебя к Филиппу, сколько стараюсь отвлечь от твоего сыщика. Леди Дэлримпл была бы вне себя, узнай она о безродном полисмене.
– Матушку приводит в ярость все, что я делаю. Ей просто нужен повод для недовольства. Для нее это смысл жизни.
– И правда, – уныло согласилась Люси. – Ладно, не буду больше на тебя наседать. Ко мне сейчас придут. Если тебе удалось вырыть из кучи записную книжку, посмотри, что я там написала: в четверть или без четверти?
– В четверть. Я пойду, не буду мешать. Не отчаивайся. Ты забыла, что Алек – вдовец, который живет с матерью и дочерью? Может, они невзлюбят меня с первой же минуты?
– Да разве тебя можно невзлюбить! Скорее всего, они примутся изливать тебе душу сразу, как ты переступишь порог.
Все еще смеясь, Дэйзи вернулась в дом. Люси была права: ей часто поверяли сокровенные тайны, а почему, она не знала. Алек дважды рассказывал ей о расследовании гораздо больше, чем позволило бы начальство, да что там начальство, даже он сам, а потом ворчал, что виной всему взгляд доверчивых голубых глаз. Она же возражала, что ее взгляд не более доверчив (или не менее недоверчив?), чем у других, и вообще, разве доверчивость не признак глупости?
Однако ей и вправду многое рассказывали, и, что бы там ни говорил Алек, она же помогла раскрыть те два дела?
Ей до смерти хотелось позвонить ему насчет билетов, но беспокоить его в Скотленд-Ярде она не осмеливалась. Старший инспектор Флетчер бывал весьма грозен, если его отрывали от важных дел.
Жаль, что они с Люси не могли позволить себе провести в квартиру телефон. Вечером, поужинав раньше обычного гренками с сыром, Дэйзи направилась к телефонной будке на углу и попросила оператора соединить ее с домашним номером Алека.
На другом конце провода отозвался детский голосок, подтвердивший, что номер набран правильно.
– Это Дэйзи Дэлримпл. Дома ли мистер Флетчер и можно ли с ним поговорить?
– Бабушка, это мисс Дэлримпл. – Голос звучал приглушенно – девочка говорила в сторону. – Папина подруга, помнишь? Как к ней обращаться, я забыла, «достопочтенная»?
Так-так, значит, Алек рассказал о ней домашним. Хотя бы Белинда не бросила трубку, когда услышала, кто звонит.
– Мисс Дэлримпл, – произнесла девочка, едва дыша от восторга. – Говорит Белинда Флетчер. Папа… отец только что вернулся с работы и пошел к себе. Если вы не против подождать минутку, я за ним сбегаю.
Дэйзи задумчиво посмотрела на заготовленную для разговора мелочь на полочке у аппарата.
– А не могли бы вы попросить его перезвонить мне? Я звоню из будки. Если у вас есть под рукой карандаш, я продиктую номер.
– Да, мы всегда держим карандаш и блокнот у телефона на случай, если позвонят с чем-то срочным из Скотленд-Ярда, – ответила девочка с гордостью. – Папа говорит, я очень хорошо принимаю сообщения.
– Значит, мне повезло. – Дэйзи продиктовала номер. – Благодарю вас, мисс Флетчер. Рада познакомиться, пусть и по телефону.
– И я тоже. То есть я хотела сказать, что ужасно хочу познакомиться с вами лично. Сейчас же скажу папе, что вы звонили.
Она повесила трубку, а Дэйзи осталась недоумевать, что лучше: неприкрытый восторг или открытая враждебность? Белинда наверняка много чего нафантазировала, не разочаруется ли при встрече?
К счастью, желающих воспользоваться телефонной будкой не было, да и Алек перезвонил очень скоро.
– Дэйзи! Только не говорите, что снова наткнулись на труп.
– Конечно, нет. Когда такое случится, я первым делом позвоню в Скотленд-Ярд.
– Надеюсь, этого больше не произойдет. Что случилось?
Дэйзи вдруг засомневалась. В ее кругу позвать мужчину на концерт, если у тебя есть лишний билет, не считалось предосудительным, но, возможно, у среднего класса так не принято? Может, Люси права и дружба с Алеком – ошибка?
Да нет же, он, на худой конец, посмеется. Но уж точно не сочтет ее навязчивой или чересчур раскрепощенной или какие там еще есть викторианские предрассудки? По крайней мере, не более раскрепощенной, чем уже ее считает, и несмотря на это, она ему явно нравится.
– У меня есть пригласительные в Альберт-холл. На три часа в воскресенье. Пойдете?
– А что там будет? Турнир по боксу? – Она почти видела, как Алек ухмыляется.
– Ну же, не прикидывайтесь. Это концерт. «Реквием» Верди. Моя соседка солирует.
– Я бы очень хотел пойти, Дэйзи, и изо всех сил постараюсь. Хотя пока на работе тихо, вы же знаете, с полной уверенностью пообещать не могу.
– Знаю, вас могут услать в какое-нибудь захолустье, расследовать очередное убийство. Хорошо, билет пока ваш. Если не пойдете, Филипп выручит.
– Я пойду, – мрачно ответил Алек. У него все еще не было уверенности, что Филипп просто друг детства. – Убьюсь, но пойду.
– Ого, разве полицейским можно так говорить? – поддразнила его Дэйзи. – Если пойдете, окажете большую услугу Филиппу. Он ненавидит концерты.
– Да уж, не хотелось бы быть виновником его мучений. Поужинаем после?
– С удовольствием, если поклянетесь, что не умчитесь куда-нибудь между первым и вторым блюдами.
– Клянусь. Пусть хоть к черту на кулички вызывают, пока не съедим десерт – никуда. Заеду за вами в два.
– Превосходно. – Дэйзи хотелось еще с ним поболтать, но он только что пришел со службы, должно быть, устал и голоден. Похвалив манеры его дочери, она распрощалась с Алеком.
В воскресенье, ровно в два часа, к дому Дэйзи подъехал желтый малютка «остин» с натянутым верхом – шел сильный холодный дождь. Углядев автомобиль из окна передней, она бросилась в холл и чуть ли не до носа натянула шляпку-клош изумрудного цвета. Потом, уже неторопливо, надела зеленое твидовое пальто.
В дверь позвонили. На пороге стоял Алек, улыбаясь из-под огромного черного зонта, с которого капала вода.
– Уже готовы? – Он удивленно приподнял черные кустистые брови. – Не торопитесь, еще рано.
– Да, но… – смутилась Дэйзи. Хоть бы он не подумал, что она не хочет знакомить его с Люси, которой все равно нет дома. – Проходите, сейчас только перчатки найду. Мне брать зонтик?
– Уместимся под моим. Да и ветра нет, незачем надевать шляпку так низко. Лица почти не видно. Или сейчас так модно?
– Нет.
Алек стоял так близко, что из-под полей шляпки Дэйзи видела только бело-красно-синий галстук Королевского летного корпуса. Она приподняла шляпку.
– О, Алек, я почти все волосы срезала, обещала Люси, и теперь так непривычно, и все колется. Уши будто бы голые. Не знаю, что вы скажете…
– И я не знаю, мне ведь ни локона не видать. Хоть немного-то волос оставили, надеюсь?
Дэйзи отважно сняла шляпку и продемонстрировала Алеку остриженную голову.
– Хм. – Потирая ладонью подбородок, он, изучая, оглядел ее, и в глазах его заплясали смешинки. – Прямо как леди Каролина Лэм на портрете кисти Филипса.
В университете Алек углубленно изучал историю, Георгианскую эпоху.
– Это которая гонялась за Байроном? И лишилась рассудка? – с подозрением спросила Дэйзи.
– Зато между делом написала скандальный роман, в котором под вымышленными именами изобразила себя и поэта. Да, если подумать, ваше сходство прической и ограничивается. У Каро были короткие каштановые волосы с медовым отливом, вьющиеся, как и у вас, а вот глаза карие, а не голубые, если не ошибаюсь. Что же касается приписываемого ей надменного своеволия, к вам можно отнести разве что своеволие.
– Моя мать согласилась бы с вами, а вот я скажу, что это не своеволие, а независимость.
– А разве это не одно и то же? Но уж назвать вас надменной никому в голову точно не придет. – Алек усмехнулся: – И вряд ли у Каро была хоть одна веснушка.
– Что?! Уже появляются?
Дэйзи стряхнула пуховку и озабоченно вгляделась в свое отражение в зеркале.
– Да нет же. Подлый обманщик!
Однако все равно слегка припудрила нос.
– Вы так и не сказали, как я выгляжу с новой прической!
Алек подошел к ней сзади и, глядя на отражение в зеркале, положил руки ей на плечи.
– Совершенно очаровательно, – тихо произнес он.
На щеках Дэйзи проступил румянец – к крайнему ее неудовольствию.
– Ах, вот же перчатки, в кармане, – сказала она. – Пойдемте.
Несколько минут спустя сквозь пелену дождя перед ними проступил огромный купол Альберт-холла. В свое время принц Альберт задумал возвести в Кенсингтоне комплекс, посвященный искусству и науке, центром которого должен был стать концертный зал. Закончили строительство только спустя десятилетие после смерти принца, и в течение полувека Альберт-холл являлся главной сценой для любых мероприятий: от политических и религиозных собраний до концертов и спортивных состязаний. Обычно на улицах здесь было оживленно – вокруг расположилось множество музеев и университетов. Но воскресенье выдалось дождливым, и до концерта еще оставалось много времени, так что автомобиль удалось припарковать почти у самого входа.
В фойе Алек приобрел программку, и капельдинер проводил их по круговому коридору ко входу в зал.
Места оказались идеальными: на некотором возвышении, не слишком далеко от сцены и не слишком близко к ней. Дэйзи никогда не понимала, зачем покупать самые дорогие билеты на первый ряд – там хорошо видишь только дирижера, виолончелистов и скрипачей, да и слышишь в основном тоже их. Нет, в партер усаживаются те, кому важнее продемонстрировать меха и шляпы, нежели послушать музыку. Ее твидовое пальто и уцененная шляпка точно смотрелись бы там неуместно!
Ряды кресел сзади, с боков и даже позади сцены уходили чуть ли не к самому стеклянному куполу, тускло-серому от дождя. Огромный зал вмещал около восьми тысяч зрителей; сейчас он был едва заполнен, но публика потихоньку прибывала через многочисленные входы по всему периметру зала.
– Хорошо, – произнес Алек, – что программка с переводом. Столько лет не вспоминал латынь.
Вместе они принялись изучать текст.
– Вы только поглядите! – воскликнула Дэйзи и прочла вслух строки из Confutatis[6]: – «Ниспровергнув осужденных, к пламени приговоренных, дай мне место средь спасенных». Сплошная святость!
Алек рассмеялся:
– Да уж. Воспринимайте просто как оперу. Текст, может, и спорный, зато музыка божественна. А вот еще, послушайте: «Гнева день и день стенаний, мук великих и страданий». Прямо как в операх, где в конце спектакля вся сцена усеяна трупами.
– Фу! Не большой я любитель оперы.
– Я тоже.
От чтения программки их отвлекли нестройные звуки музыки – оркестранты принялись разыгрываться перед спектаклем. Воздух наполнила какофония случайных нот, аккордов, трелей, но стоило на сцене появиться первой скрипке, как все смолкло, а потом зал взорвался аплодисментами. Первый гобой взял ля, инструменты вновь зазвучали, теперь уже в лад.
Дэйзи с интересом разглядывала Якова Левича. Бежавший из России еврей-скрипач только-только начал завоевывать признание у английской публики – она читала хвалебную рецензию на его недавнее выступление в Уигмор-холле. Высокий, болезненно худой; черные кудри, тронутые сединой на висках; вытянутое, серьезное лицо с выпирающими скулами и высокой переносицей.
Вступил хор, и в зале повисла тишина. Дэйзи высмотрела среди хористов Мюриэл и указала на нее Алеку. Мюриэл была румянее, чем обычно, да и черное облачение неожиданно ей шло. Она открыла ноты, и ее лицо озарилось радостным предвкушением – очевидно, пение составляло одну из немногих радостей в ее жизни.
На сцену вышел Эрик Кокрейн с дирижерской палочкой в руке. Теперь на принадлежность к богеме указывали только длинные волосы – одет он был в строгий фрак. Следом за ним вышли солисты. Сначала сопрано, Консуэла Делакоста – пышнотелая испанка в малиновом бархатном платье с чрезвычайно смелым декольте.
– Ее наряд больше подходит для оперы, чем для заупокойной мессы, – прошептал Алек.
– Может, она олицетворяет один из соблазнов, ведущих в ад? – также шепотом ответила Дэйзи.
– Или саму адскую печь.
За мисс Делакоста вышла Беттина Уэстли, холодная стройная красавица в голубом атласном платье с более приличным декольте. Следом за Беттиной появился Гилберт Говер, тенор. Привлекательный валлиец, уже много лет выступающий на английской оперной сцене, так и не достиг вершин профессии, но снискал уважение. Последним вышел бас, тоже бежавший в Англию от большевиков. Медведеподобному великану с окладистой черной бородой, Димитрию Марченко, пока приходилось довольствоваться небольшими ролями, в основном в ораториях.
– Я слышала его в «Мессии»[7]. Такие низкие ноты берет, просто уму непостижимо, – прошептала Дэйзи и тихонько напела: «Зачем мятутся народы…»
– «И племена замышляют тщетное»[8], – продолжил Алек. – Ему очень подходит.
Вместе со всеми они зааплодировали в ответ на приветственный поклон дирижера и солистов. Кокрейн поднял палочку, потом очень мягко опустил. В зал полились первые пианиссимо-звуки «Реквиема».
Музыка полностью увлекла Дэйзи. Она забыла о мрачных словах и лишь изумлялась тому, в какую великолепную форму облек их Верди. После нежнейшего завершения Kyrie[9], впечатление от которого слегка смазал шорох опоздавших зрителей, наступил черед устрашающей мощи Dies Irae[10].
От низких нот Марченко в Mors stupebit[11] у Дэйзи побежали мурашки по спине.
Голос Консуэлы Делакоста оказался таким же колоритным, как и ее внешность. Очевидно, мистер Абернати все-таки помог Беттине с Liber scriptus[12] – партия была спета с подобающим накалом трагизма.
Звонкий тенор Говера в Quid sum miser[13] прозвучал слегка мимо нот.
А вот Ingemisco[14] он спел так проникновенно, что у Дэйзи к глазам подступили слезы.