– Небось, по курятникам да погребам стариковским шнырите? Угадал?
Гуря хотел было подскочить с места, сразу же осадить нагловатого нахлебника, показать, кто тут местные, а кто заезжие («А ты кто такой? Тебе какое дело?»). Однако, повнимательнее измерив глазами плечи незнакомца, его широкие лоб и скулы, огромную ладонь, лежащую на плече кореша, который притих и слегка съежился, даже не пробуя освободиться от столь основательного груза, передумал.
Чужой, видя замешательство аборигенов, не стал продлевать интригу. Он всем телом повернулся к стоявшему за прилавком в своем неизменном темно-синем спортивном костюме Федору, отчего Шнур под весом его руки откинулся назад и чуть не слетел со стула, щелкнул пальцами, чтоб обратить внимание бармена, и негромко произнес:
– Слышь, братуха, нарисуй-ка нам на стол выпить чего-нибудь покрепче и поклевать.
Федор с готовностью кивнул головой. Он, в общем-то, привыкший к прошеным и непрошеным гостям, частенько посещавшим сие заведение, к пьяным разборкам, час от часу здесь происходившим, к прочим заковыкам и излишествам сельского «кафешного» бизнеса, при виде чужака напрягся не меньше, чем его подвыпившие посетители-земляки. Что-то внутри его, под кадыком, сразу же подсказало Федору, в случае чего, забыть о чувстве достоинства, не перечить, не возмущаться, вести себя смирно и услужливо.
Зато предложение незнакомца наоборот раскрепостило поначалу притихшего Шнура. Потирая ладони и потихонечку высвобождаясь от лежащей на плече руки незнакомца, он враз приободрился, выпрямился на стуле и расплылся в улыбке:
– В-о-о-т, это по-нашему! А кто платит?
Чужак лишь ухмыльнулся.
Федор проявил усердие. Буквально через мгновение он, поставив на стол бутылку водки и три бутерброда с колбасой, уже прятал в кармане смятую банкноту, небрежно брошенную чужим. Тот же, разлив алкоголь на троих, сразу взял стакан, который целиком утонул в его руке, и сиплым голосом произнес сакраментальную фразу «Ну, за знакомство».
Он уже направил руку к центру стола для традиционного ритуала цоканья, как был остановлен ладонью осмелевшего от нежданного угощения Гури. Не забыв при этом тоже подхватить другой рукой стоявший ближе к нему стакан, Гуря настойчиво запротестовал:
– Н-е-е-т. Так не годится. Как же можно пить за знакомство, если мы не знакомились.
– Вот именно, – икнув, поддержал его Шнур, тоже потянувшийся за стаканом.
Тихо, почти беззвучно засмеявшись, отчего его плечи пришли в волнообразное колебание, незнакомец застыл с протянутой вперед рукой и посмотрел сначала на Гурю, потом на Шнура. Покачав вниз-вверх головой и поджав губы, он согласился:
– Правильно говоришь. И что нам мешает?
– А ни-че-го не ме-ша-ет, – ехидно протянул Гуря. – Тебя, например, как зовут?
Плечи чужого снова пришли в волнообразное движение. Склонив на бок голову и слегка прищурив правый глаз, он ответил вопросом на вопрос:
– А как бы ты меня назвал?
Гуря замешкался и более внимательно, в упор, начал рассматривать загадочного собеседника. Шнур, раскрыв рот и слегка выпучив глаза, уставился на своего кореша.
– Вот как назовешь, так потом и звать будешь. Лады? – почувствовав затянувшуюся паузу и желая закончить процедуру знакомства, тут же предложил чужой, но уже больше тоном, с которым аборигенам захотелось согласиться.
Гуря сразу почувствовал это. Какое-то время он еще что-то соображал, не то с хитрецой, не то с растерянностью поочередно поглядывая на незнакомца и своего друга, а затем попытался рассуждать вслух:
– Ну, ты такой здоровенный… Что еще… Нет, ну, правда, настоящий амбал…
– Вот и договорились, – не дожидаясь следующих возможных вариантов своего прозвища и слегка хлопнув Гурю по плечу, заключил чужой. Он сам звякнул своим стаканом о стакан аборигена, затем залпом опрокинул его внутрь себя, сделав несколько громких глотков, после чего прислонил рукав кожаной куртки к носу и шумно вдохнул ее запах.
– Давай, не грей, – сказал он замешкавшемуся Гуре и перевел взгляд на Шнура, подмигнув ему:
– Надо переночевать.
Шнур услышал его слова, но сначала даже ухом не повел. В первую очередь он выпил. А вот уже затем то ли под действием опрокинутого внутрь стакана, то ли из чувства благодарности незнакомцу за неожиданно свалившееся на него угощение, он, к удивлению, оказался абсолютно готов к подобному вопросу, и, словно школьник, обрадовавшийся теме из зазубренного домашнего задания, не думая ни секунды, затараторил:
– Тьфу, какие вопросы. Нет проблем. У меня можно. Я с матерью живу. Она у меня лежачая. Ну, в смысле, болеет. А не хочешь в доме, в летней кухне ночуй. Летняя кухня за домом. Там кровать есть. Ну, не то чтобы такая уж кровать. Старенькая. Но спать можно. Только бы протопить слегонца…
– Спокойно, спокойно, дружище. Притормози, – тихонько прервал его Амбал. – Я понял, понял. Это ж я так, к слову. Вы вроде мужики ничего. Только до сих не представились. Мне вам что, тоже кликухи подыскать?
Шнур засмеялся:
– Кликухи? Не-е-е, нам кликух не надо. У нас все в ажуре, друг. Мне так иногда кажется, что я еще не родился, а меня Шнуром уже тогда звали. Так что Шнур я, Шнур.
Амбал снова улыбнулся.
– А это Гуря, – продолжил представление Шнур, взглядом указывая на своего друга. – Ну, Вася Гуренко, если точно.
– Заметано.
На улице быстро начало темнеть, и в забегаловке включили свет. Народу под вечер заметно прибавилось. Вокруг стало шумно, то там, то тут слышались пьяные разговоры, хорошенько сдобренные матом. Народ отдыхал. С размахом, с чувством совершения самого прекрасного таинства, которое только существует во Вселенной. И дым, который, казалось, так заполонил помещение, что ему уже никогда не выветриться, и чехарда слов и фраз, перепутавшихся меж собой, и безумный взгляд, встречающийся с таким же безумным взглядом, и топот ног, и хриплое покашливание, и звон стаканов – все говорило о сегодняшней, ни с чем не сравнимой свободе этих людей, той свободе, которой у них никогда не отнять. По крайней мере, сегодня для них в этой свободе и заключался смысл жизни. А завтра покажет.
– Ну, ежели приглашаете, не вижу больше смысла сидеть здесь, – несколько брезгливо, возможно, высокомерно оглядываясь по сторонам, как показалось Гуре, заметил Амбал. Подымаясь со стула, он протянул Шнуру деньги. – Думаю, вполне можно продолжить в твоей летней кухне. Согласен?
Шнур смял деньги в руке:
– Угу.
– Тогда ты, это, прихвати там пару флаконов и чего-нибудь укусить. Короче, жду на улице.
Амбал встал и вышел.
Новоиспеченные друзья гульбанили почти целую ночь. Видно было, что чужак никуда не спешил. Он ничего не рассказывал о себе, в основном, интересовался жизнью своих новых корешей. Гуря за время застолья несколько раз отключался прямо за столом. Но стоило ему открыть глаза, как он вновь видел перед собой наполовину налитый стакан водки, надломленный кусок хлебной буханки, открытую консервную банку, и на душе у него становилось тепло, тихо и спокойно. «Вот это жизнь-малина!» – даже однажды промелькнуло в его нетвердо державшейся на плечах голове.
Шнур, в отличие от земляка, как и Амбал, ни разу даже не закимарил. Каждый раз поддерживал компанию, но пил понемногу, беря пример с собутыльника. Где-то ближе к часу ночи он, изрядно захмелев, робко предложил Амбалу: «Может, спать?», но тот лишь махнул рукой – «Тебе что, на работу? Куда спешить? Гуляем. Завтра отоспимся».
Перед тем, как засесть окончательно, Шнур отрезал кусок колбасы и ломоть хлеба, завернул их в газету и вопросительно посмотрел на Амбала:
– Слышь, я это… матери отнесу? Она у меня, это, болеет, неходячая…
– Да ты говорил уже, – кивнул головой Амбал. – Зачем спрашиваешь? Ясное дело. Неси.
Мать уже давно смирилась со своим безрадостным положением. Она даже не пыталась каким-то образом влиять на своего бестолкового тридцатишестилетнего сына, когда он днями пропадал неизвестно где или когда изрядно поддатым возвращался домой поздно вечером. Это была ее беда, ее горе, то тяжкое бремя, которое никто другой, кроме нее самой, нести не имел особого желания. Одно утешало: при любых обстоятельствах, даже под действием бесчисленного количества алкоголя, сын ее оставался человеком тихим, незлобным. А чтоб на мать когда руку поднял, такого никто даже представить бы себе не мог.
С женою он расстался больше десятка лет назад, прожив с ней около двух годков. Детей на свет, уж непонятно по чьей вине или какой другой причине, они не произвели, а потому расстались молча, без ссор и претензий, без ругани и укоров, без лишних слов. Жена уехала к родителям в соседнее село, мать, подкошенная недугом, окончательно слегла, а Шнур все больше и больше начал заглядывать в бутылку, пытаясь найти в ней ответы на множество возникавших в его жизни вопросов. Случалось, ответы приходили по мере увеличения количества потребляемого алкоголя, но каким-то странным образом улетучивались с протрезвлением и наступлением похмелья. И этот круговорот, образуя жизненную воронку, все глубже затягивал опустившего руки незадачливого бывшего главы семьи и непутевого сына.
С уходом жены и болезнью матери Шнур остался полноправным хозяином в своем доме. Правда, слово «хозяин» подходило к нему чисто теоретически. Хозяин должен заниматься хозяйством, а у Шнура, кроме как переночевать в своем захудалом деревянном доме, который за неимением нормального фундамента с каждым годом все больше и больше заваливался набок, никаких других желаний по его благоустройству не возникало.
Копание в земле его тоже не прельщало. Стоило ли днями корячиться с лопатой, выращивая хилый урожай, который каждый год почти полностью пропадал на их подтапливаемом водой огороде. Пока мать могла передвигаться, она еще как-то боролась с этим, днями пропадая на грядках. Теперь же, когда управление домашним хозяйством целиком легло на плечи Шнура, земля, когда-то любовно обрабатываемая матерью, превратилась в сплошное пестрое море сорных трав, перекатывавшихся волнами под порывами налетавшего ветра.
Соседи на первых порах пытались настроить новоиспеченного горе-хозяина на трудовые подвиги, мол, без труда не выловишь и рыбку из пруда; умение и труд все перетрут. Даже сообща помогали обрабатывать огород, воспитывая и наставляя, так сказать, личным примером, но очень быстро поняли, что все их потуги разбиваются о слабохарактерность и отсутствие силы воли подопечного, которые в быту называется ленью. Да, Шнур часто слышал упреки и причмокивание соседей, так и не смогших скрывать отчаяние при виде заросшего Шнурового огорода. Где-то в душе ему было стыдно перед добрейшими людьми, столько сил положившими на то, чтобы сделать из него трудоголика, но каждый раз это чувство сначала притуплялось, а после и совсем испарялось, лишь появлялась у него возможность хорошенько отдохнуть, другими словами говоря, выпить.
Работы в селе не было. Да и не искал ее особо Шнур. Конечно, пытался подрабатывать по всяким мелочам то в своем, то в соседних селах: кому дров напилить-наколоть, кому что перенести-перевезти, кому по строительству подсобить. Это если уж сильно прижмет. Не умирать же с голоду. Еще и мать как-никак на попечении. Но чаще шел он на такие жертвы еще и для отмазки, как говаривал сам Шнур, чтоб соседи не приставали да участковый косо не смотрел.
Он, участковый, грузный такой дядька-майор с пышными усами a la Тарас Бульба, своим старомодным мотоциклом вздымавший пыль на сельских дорогах, в последнее время все чаще и чаще стал захаживать в дом Шнура, радости ему такими посещениями, естественно, не принося. В чем аборигенам, как назвал их Амбал, и везло, так это в том, что участковый все-таки был не из местных, жил в райцентре, а в село наезжал раз, от силы два в неделю. А как иначе. Шутка ли сказать, обслуживать восемь сел. Тут, как и крути, а такое количество сел на семь дней в неделю никак не накладывается.
И все-таки чуть ли не каждый его приезд обязательно знаменовался посещением Шнурового дома. Вот привязался, так привязался. Ходит, чуть ли не на пятки наступает. И все – предупреждаю да предупреждаю. Что предупреждаю? Сначала поймай да предъяви. Предупреждает он. Предупреждатель.
Больше, правда, участковому приходилось общаться не со Шнуром, а с его матерью, так как она в силу болезни всегда была дома. «Ой, глядите, – все говаривал он, – беда рядом ходит. Это ему еще повезло, что Союз распался, а то б давно уже баланду в тюряге жрал. Тунеядец». На что мать всегда одинаково отвечала: «Так ведь при Союзе работа была, колхоз был. А нынче что?». «Ну, смотри, смотри», – лишь и оставалось подводить черту в разговоре участковому, складывая чистые листы бумаги в видавшую виды папку и оставляя на одном из них на столе свой номер телефона: «Звони, если что».
Звони… В доме Шнура отродясь телефона не было. Соседи, правда, раз на день забегают, проведывают. Сочувствуют, что сын жизнь свою под откос пускает. Если что, и позвонят куда следует. Только жаловаться им она не будет, и звонить никуда она тоже не будет. Эх, если бы могла, подсыпала бы песочку на скользкую дорожку, по которой сын ее катится. Если бы… А так, что говорить. Уж как сложится, так и сложится.
Незнакомец, подсевший к Шнуру и Гуре в забегаловке, словно в воду глядел: друзья-собутыльники действительно давно уже не воспринимали труд как способ заработка и не гнушались тайком по ночам пройтись по сельским дворам, сараям и погребам в поисках какой-нибудь живности и прочего, что можно было после загнать, обменять, пропить. Да элементарно съесть.
Как-то они таки попались, переполовинив содержимое погреба в одном из дворов соседнего села. Большую часть украденного припрятали в лесу, однако кусок сала и пару банок с огурцами прихватили с собой, на закуску. Ничего особенного, они частенько так делали. Кто бы тогда мог подумать, что именно эти проклятые банки, вернее, крышки с уже открытых банок, небрежно брошенные на пол в летней кухне, станут главным доказательством совершенной ими кражи.
Ближе к полуночи, когда Шнур и Гуря уже принялись отмечать столь удачно проведенную операцию, в дом, как гром среди ясного неба, нагрянул все тот же усатый участковый a la Тарас Бульба, а с ним еще один человек, по виду гражданский, в короткой кожаной куртке с черной сумкой наперевес.
– Выпиваем? – иронично бросил Тарас Бульба, внезапно появившись в дверном проеме летней кухни.
– Отдыхаем, – поправил его Шнур, повернувшись к двери и откинувшись на противно заскрипевшем стуле.
– И закусываем? – все так же нарочито удивляясь, продолжил свою ироничную игру участковый. – Интересно, и чем же мы сегодня закусываем?
Гуря напрягся, но решил держать марку:
– Тем, что на огороде выращено непосильным трудом.
Еще не договорив до конца фразу, он тут же начал жалеть о сказанном, увидев, как на глазах суровеет лицо майора, сходятся к переносице брови, становится грозным его взгляд. Наблюдения подтвердили и металлические нотки в голосе Тараса Бульбы, отчего непринужденный вид Гури и так и не успевшая окрепнуть в нем бравада мгновенно испарились:
– На чьем?
Гуря почувствовал – назревает гроза – и попробовал включить дурака:
– Не понял?
– На чьем огороде, говорю?
– Ясное дело, на чьем.
Участковый больше не стал продолжать дискуссию. Всем своим видом он показывал, что шуточки закончились. Он посмотрел на гражданского с сумкой и молча кивнул ему. Тот сразу же выступил на несколько шагов вперед, встал посреди летней кухни и осмотрелся. Буквально спустя несколько секунд взгляд его упал на валявшуюся под столом металлическую крышку с недавно открытой банки. Гражданский поднял ее, повертел в руках и, улыбаясь, словно бы нашел какую-то раритетную вещь, воскликнул:
– Вот! Это именно то, что нужно!
Тут же, порывшись в своей сумке и достав из нее закаточный ключ и лупу, он начал внимательно осматривать то крышку, то сам ключ, что-то мурлыча себе под нос, затем посмотрел на Тараса Бульбу, улыбнулся и, утвердительно покачав головой, подытожил:
– Они.
– Точно? – чувствовалось, что майор сказал эти слова больше для убедительности, нежели что-то уточняя.
– Семеныч, обижаешь! Даю гарантию, что вывод экспертизы будет положительным.
– Ну, ты гений! – восхищенно произнес участковый, проведя рукой по своему могучему затылку. Его суровость вмиг исчезла, а на лице выросла широкая улыбка. На мгновение могло показаться, что сейчас в летней кухне никого, кроме них, нет и в помине, что они забыли о Гуре и Шнуре, и вообще о том, что стало причиной их появления здесь.