Так прошло больше месяца. Однажды меня снова посадили в машину, и мы опять приехали в Грозный. Остановились перед огромным зданием, окруженным вооруженными до зубов людьми. Здесь мне сообщили, что я свободен. Из Грозного я вылетел в Баку, оттуда в Турцию, а уже из Стамбула прилетел в Вену, где меня встретили родители, дети, брат, друзья. Почти месяц мне пришлось провести в больнице, но постоянно рядом со мной были близкие мне люди. Только вернувшись домой, я узнал, какую роль сыграли в моем освобождении мои друзья, и прежде всего Сергей Михайлов. Собственно, до этого я не был с Сергеем в близких, дружеских отношениях. Я был с ним знаком, знал, что у него с моим братом совместный бизнес. Но после чеченской истории мы подружились. Правительство Австрии выразило Сергею Михайлову свою благодарность за освобождение австрийского гражданина, ну а в нашей семье он просто стал самым дорогим человеком. И поэтому, когда у Сергея случилось несчастье и его арестовали в Женеве, я, не раздумывая, предложил свою помощь.
Прожив в Австрии более четверти века, я хорошо говорю, читаю и пишу по-немецки, могу объясниться на английском языке. И, конечно, в Женеве, где многие говорят на немецком, мне было проще сориентироваться. Довольно быстро я установил контакт с адвокатами, прежде всего с Ральфом Изенеггером. В Женеве я покупал продукты для передачи их Михайлову в тюрьму, отправлял по факсу и по почте многочисленные документы от адвокатов. Встречал, когда разрешались свидания, отца Сергея, его жену и дочерей, приезжавших в Швейцарию. Если я о чем-то и жалел, то только о том, что мало могу сделать для моего друга.
Да, я передавал адвокату Изенеггеру записки от друзей и родных Сергея. А от адвоката получал те записки, которые Сергей писал в тюрьме. Понимал ли я, что совершаю что-то противозаконное? Нет. Я никогда не считал, что нарушаю закон. Прежде всего потому, что эти записки – и в ту и в другую сторону – шли через адвоката. Кроме того, а вернее, в первую очередь, содержание записок было сугубо личным. Ни в одной из них речь не шла о делах. Я вынужден был знакомиться с содержанием того, что написано, ибо Ральф Изенеггер, хотя и говорит по-русски, читать не может. Я читал ему большинство посланий, чтобы адвокат мог быть уверенным: в записках нет ничего такого, что бы могло помешать следствию.
В марте 1998 года Антон Кандов, которого друзья в шутку частенько величали «кавказским пленником», был арестован в гостинице «Долев» и отправлен в тюрьму Шан-Долон.
В середине марта в Женеву приехала жена Михайлова Людмила, которой предоставили очередное свидание с мужем. Деньги за аренду дома в Борексе были заплачены за много месяцев вперед, поэтому Антон, встретив Людмилу в аэропорту Куантрэн, отвез ее туда. На следующий день они поехали в Шан-Долон, Антон, как и во время прежних свиданий Людмилы с мужем, остался ждать ее в машине у ворот. Потом они отправились снова в Борекс, Людмила немного отдохнула, и они, сев в машину, собирались ехать в Женеву.
– Антон, за нами следят, – произнесла Людмила, едва они тронулись.
– С чего ты взяла? – удивился Кандов.
– В конце нашей улицы стояла машина. Я сначала не обратила на нее внимания, а сейчас посмотрела назад и увидела, как из этой машины вышел мужчина. Я его узнала, это один из тех полицейских, который арестовывал Сергея в аэропорту, а потом приходил к нам в дом с обыском.
Ни слова не говоря, Антон развернул машину и поехал к дому.
Навстречу им двигалась «хонда».
– Никакой ошибки быть не может, – сказала Людмила. – Я разглядела его отчетливо, он сидит рядом с водителем. Вспомнила его фамилию – это инспектор Кампиш.
Антон остановил машину возле дома, постоял возле дверей, потом снова развернулся и поехал в сторону Женевы. Когда они выезжали из Борекса, Кандов заметил, как сзади, через несколько машин от него, следует все та же «хонда». Он припарковал машину возле отеля, поинтересовался у портье, нет ли для него факсов. Портье протянул ему лист бумаги, густо испещренный рукописным текстом. Положив письмо в папку, Антон направился в ресторан. Заказал для Людмилы ее любимый луковый суп, что-то, теперь и не помнит, что именно, и себе.
– Антон, что за письмо ты сейчас получил? – спросила Людмила, не притрагиваясь к обеду.
– Не волнуйся, ничего страшного. Письмо от Виктора, я передам его адвокату, Ральф отвезет Сергею.
– Антон, порви это письмо, я прошу тебя, порви.
– Люся, ну с какой стати я должен рвать чужое письмо, какое я имею на это право?
– В таком случае я порву это письмо. Оно адресовано моему мужу, и я имею право его порвать. Ну послушай, Антон, я прошу тебя, порви письмо, у меня предчувствие нехорошее.
Антон попытался переубедить Людмилу, но та была непреклонна. В конце концов он уступил и отдал ей только что полученный лист бумаги. Людмила тут же поднялась и направилась в сторону туалета. Через несколько минут она вернулась и, отвечая на незаданный вопрос Антона, сказала:
– Я все же порвала его.
Обед был явно испорчен, они решили заказать кофе, но в этот момент к ним подошли трое. Один из них обратился к Антону:
– Вы господин Кандов?
– Я.
– А я инспектор полиции Кампиш. Вы арестованы. Ваши руки, пожалуйста. – И инспектор достал из-за пояса брюк наручники.
– К чему это? – кивнул на наручники Кандов. – Я не собираюсь бежать. К тому же я не расплатился за стол.
– Хорошо, оплатите счет, я подожду. Но это… – И полицейский звякнул наручниками. – Необходимая мера, таков закон.
Народу в этот дневной час в ресторане было немного, и все посетители с любопытством взирали на происходящее. Не обращая внимания на явное любопытство окружающих, Кампиш деловито просмотрел содержимое лежащей на столе кожаной папки, защелкнул на руках Кандова наручники, и в сопровождении полицейских Антон проследовал к машине. Они ехали хорошо знакомой ему дорогой, эта была та самая дорога, по которой он не раз ездил вместе с адвокатом Ральфом Изенеггером. И вела эта дорога в тюрьму Шан-Долон. Ту самую тюрьму, у ворот которой Антон не раз ждал адвоката, куда он привозил на свидания с Сергеем его жену, отца. И вот теперь ему самому впервые пришлось оказаться по другую сторону тюремных ворот. Пройдя процедуру оформления, Антон оказался в просторной светлой камере, рассчитанной на двоих заключенных. Но он в этой камере был один.
Утром следующего дня Антона Кандова отвезли во Дворец правосудия, где в одной из комнат-камер подвального этажа состоялся первый допрос. Стол следователя Зекшена был завален бумагами, и Антон тотчас понял, что это ксерокопии тех факсов, которые он отправлял из Женевы, получал сам. Сначала следователь заполнил протокол допроса, задал несколько формальных вопросов. Потом он сообщил, что допрос господина Кандова будет вестись при помощи переводчицы, знающей русский язык, спросил, согласен ли тот с такой процедурой допроса.
– Я уже больше двадцати пяти лет живу в Австрии, и мне гораздо проще говорить на немецком языке, русский я изрядно подзабыл, – возразил Кандов.
Потом следователь начал с места в карьер, грозным тоном, почти срываясь на крик:
– Господин Кандов, вы передавали письма от господина Михайлова его сообщникам, а письма сообщников передавали в тюрьму…
Антон перебил следователя:
– Если вы будете на меня кричать и разговаривать в таком тоне, я отказываюсь отвечать на ваши вопросы.
Зекшен умолк, встал, прошелся по кабинету, снова уселся на свое место и, улыбнувшись, как ни в чем не бывало ответил:
– Вы правы, господин Кандов. Нам лучше побеседовать спокойно. Вы разумный человек, и я уверен, что мы найдем общий язык. Итак, я обвиняю вас, что, передавая письма господина Михайлова его сообщникам по криминальной организации, вы мешали следствию. Согласны ли вы с таким обвинением?
– Нет, я категорически не согласен с таким обвинением, – заявил Антон. – Как я вам уже сказал, я знаю немецкий язык лучше русского, но русского я не забыл до такой степени, чтобы не понимать, о чем шла речь в письмах господина Михайлова. Это были письма сугубо личного характера, адресованные семье, а также друзьям. Не сообщникам, а именно друзьям, – еще раз подчеркнул он. – Я вижу у вас на столе копии этих писем, значит, вы имели возможность их получить и знаете, что я не передавал их тайком, а отсылал адресатам по факсу. Те же ответы, которые я получал для господина Михайлова, я передавал его адвокату Ральфу Изенеггеру. У меня не было никакой тайной связи с господином Михайловым, я не участвовал ни в каких заговорах и поэтому не признаю обвинения в том, что я мешал следствию.
– Ну хорошо, – промолвил следователь. – Завтра вам предстоит очная ставка с господином Михайловым и господином Изенеггером, а сейчас продолжим допрос. Господин Кандов, зачем вам все это было надо?
– Что «все»?
– Вы прекрасно понимаете, о чем я вас спрашиваю. У вас в Вене семья, свой бизнес. К тому же я слышал, у вас тяжело больна жена. Вы бросаете все, едете в Женеву, ходите по магазинам и рынкам, покупаете продукты, отправляете в тюрьму передачи. Потом вы вступаете в преступный сговор и передаете из тюрьмы и в тюрьму письма – то есть вы принимаете прямое и активное участие в деятельности криминальной группировки, а может быть, это мы еще выясним, являетесь одним из руководителей преступного сообщества. Своими действиями, хотя вы это и отрицаете, вы оказываете серьезные помехи в расследовании уголовного дела. Вот я вас и спрашиваю: зачем вам все это было надо?
– Господин следователь… – Антон тщательно подбирал слова, стараясь не упустить ни одного из пунктов только что предъявленного ему обвинения. – Я читаю газеты и знаю по сообщениям прессы, что вы обвиняете господина Михайлова в том, что он является лидером преступной группировки. Я не собираюсь с вами по этому поводу спорить. Ни о какой преступной деятельности Сергея Михайлова мне не известно. Я ничего не знаю также ни о какой преступной группировке и поэтому не могу быть ни ее участником, ни тем более руководителем. Для меня Сергей Михайлов – друг, друг, который спас мне жизнь, друг, который помог мне вновь увидеть жену и детей, родителей, братьев, сестер. Да, я оставил в Вене свой бизнес и свою семью и приехал в Женеву, чтобы помочь своему другу, так как он помог мне в свое время.
– Ваши объяснения звучат весьма романтично, но не дают ответа на поставленные мной вопросы, – возразил следователь. – Мне трудно поверить, что, руководствуясь только чувством дружбы, вы пошли на такие жертвы. И это наводит меня на мысль, что вами двигала особая заинтересованность или вы обязаны были сделать то, что вы сделали.
– Может быть, мои объяснения звучат, как вы сказали, романтично, а может быть, вам трудно понять, что такое настоящая мужская дружба. Да, вы правильно заметили, я обязан был сделать то, что я сделал. Но обязан именно по долгу дружбы, а не по какому-то другому долгу. У меня нет перед господином Михайловым материальных долгов, я вообще никому ничем не обязан, и все, что я делал в Женеве, я делал от души. Повторяю, я не считаю, что мои действия были преступными или в чем-то могли помешать следствию, которое ведется в отношении господина Михайлова.
На этом первый допрос был закончен. На следующий день следователь Жорж Зекшен сам приехал в тюрьму. Здесь, на допросе, состоялась и первая после долгой разлуки встреча Кандова с Сергеем Михайловым. Друзья крепко обнялись.
Позже Антон вспоминал:
– Ночь накануне допроса я спал плохо и чувствовал себя ужасно. Перенервничал, вот сахар и поднялся. Когда меня вели тюремными коридорами на допрос, я буквально еле ноги волочил. Но когда Сергей меня обнял, я почувствовал необыкновенный прилив сил. Я и раньше от общих друзей слышал, что у Сереги очень сильное биополе, а теперь ощутил это на себе и поразился тем переменам, которые во мне произошли.
Второй допрос от первого ничем существенно не отличался. Следователь монотонно обвинял поочередно Михайлова и Кандова в том, что они мешали следствию, в ответ и тот и другой утверждали, что письма сугубо личного характера и никакого отношения к следствию не имели. Это же утверждал и адвокат Ральф Изенеггер, которого впоследствии допрашивали вместе с Михайловым и Кандовым.
Спустя два дня из женевской тюрьмы Шан-Долон Кандова перевели в тюрьму Лозанны: следователь Зекшен и прокурор Кроше решили, что Кандов и Михайлов не должны находиться в одной тюрьме, дабы исключить между ними дальнейший сговор. В лозаннской тюрьме Антон узнал, что это заведение является самой строгой следственной тюрьмой Швейцарии. Весь день камеры были закрыты, заключенных выпускали только на прогулки да выводили на допросы. Завтраки, обеды и ужины через специальное окошко просо-вывали прямо в камеры. От бетонных стен камеры веяло холодом, крошечное окно под потолком почти не пропускало света.
В своей новой обители Антон недолго находился один. Вскоре в камере появился еще один заключенный. Едва поздоровавшись, он приступил к вопросам: кто, откуда, за что взяли? Услышав, что Антон родом из Средней Азии, какое-то время жил в Израиле, а потом переехал в Австрию, новый сосед чуть ли не целоваться полез.
– Я ведь тоже в прошлом израильтянин, – заявил он.
Антон тотчас перешел на иврит, который помнит довольно прилично. Сосед смотрел на него недоумевающим взглядом, явно не понимая, на каком языке говорит Кандов.
– Как же ты жил в Израиле, не зная иврита? – не скрывая иронии, спросил Антон.
– Вообще-то я родом из Румынии, – попытался оправдаться тот, – а в Израиле жил совсем недолго, поэтому и иврит уже забыл.
По делам бизнеса Антону Кандову одно время приходилось частенько бывать в Румынии. Легко усваивающий языки, он и из румынского запомнил с десяток фраз. Сейчас, заговорив по-румынски, Антон убедился, что его не в меру «любознательный» сосед о румынском имеет такое же представление, как и об иврите.
После обеда заключенных вывели на прогулку. Во дворе к Кандову подошел мужчина с иссиня-черной щетиной на подбородке и щеках.
– Говоришь по-русски? – спросил он с сильным кавказским акцентом.
Антон кивнул.
– У тебя в камере – «наседка», ну, стукач, – шепотом произнес тот, шагая рядом с Антоном. И, не дожидаясь вопросов, продолжил: – Я сам из Грузии, сюда за наркотики попал. Наверное, скоро выгонят, такие, как я, говорят, здесь не нужны, одни расходы от нас.
– А чего ты все трясешься? – спросил Антон, заметив, что его нового знакомого сильно бьет дрожь.
– Э, брат, это же турма, кто тебе здесь наркотик даст, вот меня всего и ломает, – процедил тот сквозь зубы, коверкая русские слова.
– Ладно, я тебе помогу, – произнес Антон.
– А у тебя что, есть?! – воскликнул грузин во весь голос, разом забыв о конспирации, и глаза его заблестели.
– Да нет, откуда у меня, – рассмеялся Кандов. – Просто я знаю, как помочь, сам однажды был в такой ситуации, потом месяц в больнице лечился, так что теперь знаю, что надо делать, чтобы не ломало.
– Слушай, брат, я тебя умоляю, попроси администрацию, чтобы меня в твою камеру перевели. Меня они не послушают, я для них никто, а ты человек грамотный, европейский, языки знаешь, тебе они не откажут. Да и вообще здесь к таким просьбам нормально относятся.
Когда возвращались с прогулки, Антон передал свою просьбу администрации. Стукача он в камере не застал – видно, поняв всю бесперспективность, «наседку» убрали. А вскоре здесь появился тот самый грузин, с которым Антон познакомился на прогулке. Помня, как болезненно выходил из наркотического стресса после чеченского плена, Антон заботился о новом знакомом, помогал ему справиться с болезненным состоянием.
На допросы в Женеву его теперь доставляли поездом. Тюремная машина привозила на вокзал. Там его заводили в вагон поезда и запирали в специальную крошечную каморку, предварительно сняв наручники. Замки в каморке были крепки и надежны, тюремщики не опасались, что заключенный сбежит. А если бы и сбежал, это была бы не их головная боль. Такие каморки для перевозки заключенных оборудованы во всех женевских поездах. По закону заклю-ченных перевозят без дополнительной охраны, так что все было по инструкции. Расстояние в семьдесят километров от Лозанны до Женевы скоростной поезд преодолевал за сорок минут. На женевском вокзале в вагон заходил полицейский, открывал камеру, выводил Антона и передавал его, как говорится, с рук на руки охраннику из тюрьмы Шан-Долон, который одевал на Антона наручники и по перрону вел к ожидавшему их тюремному автомобилю. Впрочем, наручники одевали не всегда. Среди тюремщиков был один пожилой мужчина, который, увидев Антона, почему-то прицепил обратно наручники к поясному ремню. На замечание полицейского он ответил довольно грубо: не твое, мол, дело, ты заключенного передал, а дальше я его сопровождаю и сам несу за него ответственность. И, обращаясь после этой тирады к Кандову, спросил, словно желая еще раз удостовериться: «Ты ведь не сбежишь, верно?» По дороге они говорили о всяких пустяках, а однажды пожилой тюремщик даже предложил Антону остановиться у киоска: он хотел купить Кандову пачку сигарет. Приезжая в Женеву, Антон первым делом всматривался, кто за ним приехал из Шан-Долона, и радовался, увидев знакомое лицо.