А кроме того на обороте каждой карточки даже начертил кое-какие схемы и планы. «Помечай, все пригодится», — повторял я про себя слова Бакунина. Как потом стало ясно, он был совершенно прав. Для написания романов в духе Конан Дойла такой материал имеет ценность на вес золота. Как, впрочем, и для самого расследования.
Невольно я взял свои записи с пометками Бакунина и начал переписывать их в манере протокола. Перечитав то, что получилось, я остался доволен. Да, такой рассказ не давал возможности задушевно беседовать с читателем. Но нужна ли читателю задушевная беседа? Я начал рассуждать о том, что с детства мне хотелось записывать, как бы протоколировать все, что попадало в круг моей жизни. Я не вел систематического дневника, но всегда записывал все новое, что входило в мою жизнь. Мне представилось, что я протоколировал свою жизнь с детства. Как бы было интересно сейчас прочесть эти протоколы. А если запротоколировать жизнь моего отца, дедушки, отчима, матери, какая бы необычная получилась повесть! Как интересно бы сравнить ее с тем же романом «Дубровский» Пушкина!
Мои размышления прервал легкий стук в дверь. Вошла Настя.
— Завтрак подаем, — сказала она.
Я посмотрел на Настю и обратил внимание, что с ней что-то произошло. Собранная, аккуратная, даже строгая и решительная, она всегда была весела, деятельна, уныние и грусть, казалось, обходили ее стороной. Сейчас же я видел растерянную, сбитую с толку девушку, смущенную, готовую расплакаться или в отчаянии бросить все на свете и уйти куда глаза глядят.
— Что случилось, Настя, — спросил я, — на тебе лица нет. Тебя кто-то обидел?
Задав этот вопрос, я тут же сообразил, что мог бы догадаться и не спрашивая, поскольку кроме Василия обидеть Настю было некому.
— Василий Иванович, — Настя называла Василия по имени и отчеству и только на «вы», — объяснил — через шесть лет они улетят с барином на аэроплане. А меня не возьмут, места в аэроплане не хватит. Все улетят, а горничных оставят.
Я едва сумел сдержать улыбку. Хорош Василий, превративший шесть миллиардов лет, оставшихся до угасания Солнца, в шесть лет! Но тем не менее Настя была не на шутку напугана тем, что останется без места в аэроплане, который унесет жителей Земли от вечного мрака.
— А почему же именно тебе не хватит места? — спросил я.
— А потому что при барине полагается только по одному месту, — горестно сообщила Настя.
— Да, это верно, — серьезно подтвердил я. — Но у нас как раз всем хватит места. Василий полетит при Антоне Игнатьевиче, Никифор при дядюшке, кухарка при Карле Ивановиче, ну а ты при мне.
Настя на мгновение задумалась и, сообразив, что всем хватит места, просияла и выпорхнула из комнаты, но тут же вернулась. Лицо ее снова растерянно вытянулось.
— А Селифан? — спросила она.
— Кучерам отдельные места. По одному кучеру на всех господ. У них свое место, как в коляске, впереди всех.
Последний довод окончательно убедил ее, и она весело побежала на кухню, подавать завтрак. Я посмотрел на часы — было четверть девятого.
Глава тридцать восьмая
ТАИНСТВЕННЫЙ ВЕТЕР
Когда я пришел в столовую, все уже собрались. Карл Иванович, как всегда строго одетый, чопорно восседал за столом. Дядюшка Петр Петрович был в своем неизменном халате. Акакий Акинфович, слегка сутулясь, с видом бедного родственника пристроился рядом с ним. Бакунин сидел на своем обычном месте — во главе стола.
Он обвел всех взглядом. Карл Иванович и дядюшка приготовились слушать. Акакий Акинфович приступил к исконно английскому блюду — овсянке, заедая ее севрюжиной.
— Прошлой ночью неизвестный проник в дом князя Голицына. Когда он покидал дом, его попытался задержать дворник, малый не слабого десятка. Но неизвестный так отделал его, что бедняга чуть жив остался. Сестра князя сообщила о произошедшем ближайшему помощнику князя — Кондаурову Григорию Васильевичу. Именно при нем князь сделал вызов Толзееву. Он же подбирал и место для дуэли. Но в последний момент вывихнул ногу и секундантом вместо него пришлось пригласить Уварова. Нога Кондаурова в гипсе. Однако он приехал в дом князя, осмотрел сейф и с курьером отправил Государю какие-то секретные документы, хранившиеся в сейфе. По его словам, из сейфа ничего не пропало. Получается, ночной гость искал что-то другое. Нашел или нет — неизвестно. Из дома тоже ничего не исчезло. Дочь князя — единственная прямая наследница. Ей достанется все огромное состояние. Она посещает салон некой поэтессы Югорской. Выясняется, что Югорская или незаконнорожденная дочь князя, или выдает себя за таковую.
— Каким же образом это выясняется? — спросил дядюшка.
— Это князь узнал. Конфиденциально. Как модный писатель он раньше посещал салон Югорской.
— Да, князь? — спросил дядюшка.
Я утвердительно кивнул.
— Княжна скрывала от князя то, что Югорская грозила раскрыть свое происхождение, и платила ей за молчание немалые деньги. При Югорской находится некто Милев. По мнению князя, — Бакунин кивнул в мою сторону, — у этого человека глаза убийцы. Акакий Акинфович нашел револьвер, из которого стрелял Толзеев. Револьвер обыкновенный, без каких бы то ни было приспособлений. Толзеев устроил нам скандал, и у него мы ничего не узнали. Оказывается, отец Толзеева в молодости был очень дружен с князем Голицыным. А сын всегда позорил отца. Хозяин стрелкового заведения, в котором Толзеев взял один урок стрельбы, Протасов — честный человек, с Толзеевым никак не связан и к убийству отношения не имеет. Пока мы думали, как заставить Толзеева подробнее рассказать о вызове, Толзеева убили.
— Как убили?! — воскликнул дядюшка.
— Все той же таинственной пулей. Через открытое окно в ресторане «Век». Без звука и шума. Опять поднялся шквальный ветер, как на Касьяновом лугу…
— Или ветер разносит эти пули, или это они поднимают такой ветер… — задумчиво проговорил дядюшка.
— Еще одна деталь: секретарь князя Иконников иногда забывается, и ему начинает казаться, что он — князь Голицын, — вспомнил Бакунин.
— А какое отношение это имеет к убийству? — удивился дядюшка.
Опять вошли Василий и Настя. Они принесли блины, и все на несколько минут отвлеклись от рассказа Бакунина.
— Не знаю, какое отношение это имеет к убийству, но всякая странность стоит внимания, — ответил дядюшке Бакунин, принимаясь за первый блин.
Некоторое время все молча ели блины.
— Ну хорошо, Антон, — наконец не выдержал дядюшка, — какое твое мнение?
— Все то же, — ответил Бакунин. — Не могу отыскать причину убийства. Кому и зачем понадобилось убивать князя Голицына таким хитроумным способом. До конца не могу понять и как это было сделано.
— Антон Игнатьевич, — вспомнил я, — вы хотели вчера узнать по поводу секретных документов, хранившихся в сейфе князя.
— Да, его помощник не стал рассказывать нам, что это за бумаги, чтобы не быть источником разглашения государственной тайны. Но я побеседовал кое с кем… Ходят слухи, что князь Голицын предпринял государственный заем у частных швейцарских банков под ручательство французского правительства, предвидя трудности военного времени. Заем вроде бы был оформлен накануне дуэли. Бумаги, связанные с ним, и находились в сейфе. Но они в целости и сохранности переданы и предоставлены Государю.
— Густо замешено, — прокомментировал отчет Бакунина дядюшка. — Похоже, причины убийства не вовне, а внутри. Внутри семейства князя.
— Возможно, — согласился Бакунин.
— И по-прежнему нет зацепки для умозаключения, — без язвительности, но как будто приберегая какой-то аргумент или сообщение, которое изменит положение вещей, произнес дядюшка.
— Главной зацепки нет, — согласился Бакунин. — Видишь ли, зацепочки маленькие есть. А вот главной нет.
— Вижу, — сказал дядюшка, — потому-то и решился кое-что предпринять.
Акакий Акинфович с интересом посмотрел на дядюшку, наклонил голову и спросил:
— А вот?..
Был ли это просто вопрос или очередная замаскированная язвительность, осталось неизвестно. Дверь довольно резко отворилась, и вместо Василия с самоваром на пороге появился доктор Воронов.
Глава тридцать девятая
ПОРОК И БОЛЕЗНЬ — РАЗНЫЕ ВЕЩИ
— Здравствуйте, господа. Прошу прощения за вторжение. Но следую договоренности сообщить в любое время дня и ночи обстоятельство дуэли князя Голицына, ускользнувшее из моего сознания.
— Доктор, — радостно воскликнул Бакунин, поднимаясь из-за стола навстречу неожиданному раннему гостю. — Прошу, — Бакунин пожал доктору руку и жестом пригласил к столу.
— Спасибо, — доктор присел на один из свободных стульев.
— Отзавтракаете с нами? — спросил Бакунин.
— Покорно благодарю.
— Ну, тогда чаю. Мы только что хотели приступить к чаю, — Бакунин сел на свое место.
Доктор согласно кивнул. Все с интересом рассматривали его. Он имел совершенно другой вид, чем в день нашей первой встречи: казался возбужденным и чудаковатым.
— Позвольте представить — доктор Воронов, — сказал Бакунин. — А это мои ближайшие, можно сказать, сподвижники. Карл Иванович Лемке, — Карл Иванович церемонно молча наклонил голову. — Мой дядюшка и воспитатель — Петр Петрович Черемисов, — дядюшка тоже кивнул головой. — Акакий Акинфович, мой сотрудник, — Акакий Акинфович приветливо улыбнулся. — Ну, а с князем вы знакомы. Господа, — продолжил Бакунин, — доктор присутствовал при дуэли князя Голицына и имел возможность видеть все происходившее. Когда мы вместе посетили место дуэли, у доктора возникло ощущение некоторой странности. Доктору показалось, что в тот день, когда мы приехали на Касьянов луг, там что-то не так, как вдень дуэли. Причем во всем этом, как показалось доктору, есть именно некая странность. А надо сказать, я по опыту знаю: на странностях держится мир. Там, где странность — там и загадка, но там же и отгадка. Поэтому я и попросил господина доктора, если он вспомнит, в чем же именно заключается эта странность, тут же сообщить мне.
— Да, господа, — начал свой рассказ доктор. — Представьте, приехали мы с Антоном Игнатьевичем и с князем, — доктор повернул ко мне голову, — на этот луг, я осмотрелся и чувствую: что-то не так. Чего-то словно не хватает.
Доктор на секунду умолк, будто вспоминая то чувство, которое охватило его во время второго посещения Касьянова луга. И я невольно отметил про себя: глаза серые, нос средней величины, довольно простой, без каких-либо особенностей, обычный, брови густые, но словно прилизанные, рот небольшой, усов нет, подбородок круглый, слегка выступающий. И красная жилистая шея.
Точно, как и говорил Бакунин. Да, уши — маленькие, прижатые к голове. Волосы черные, короткие. Мне хотелось достать из кармана карточку и специально приготовленным для этого карандашом записать все, что я только что отметил. Но делать записи при всех мне показалось неудобным, и я удержался. Но все, что отметил, — повторил несколько раз про себя.
— Два дня я вспоминал, как все происходило. Странность заключалась в том, что мне в голову навязчиво лезло слово: Голландия. Ну, скажите на милость, при чем здесь может быть Голландия? И как ни бился — ну не могу вспомнить, что же не так — ничего, кроме этой Голландии, в голову не идет. И когда уже казалось, что так я ничего и не вспомню, вдруг припомнил не подробности, обстановку, а настроение… В тот день был очень сильный ветер. День теплый, погода хорошая, но очень сильный ветер. И вот, когда мы спустились на луг — на лугу ветра нет. А там, наверху, ветер. И помнится, настроение какое-то… Философическое. Я на дуэли присутствовал первый раз. И как-то не верится, что сейчас может быть убит человек… Вот был человек — и нет его… — доктор обвел всех присутствующих задумчивыми глазами и умолк.
— Да, это очень философично, — насмешливо-язвительно прервал общее молчание дядюшка.
— Вот-вот, — обрадовался доктор поддержке, не заметив насмешливого тона. — Кругом ветер, а нас он словно не касается, у нас тихо, а вокруг ветер, все в движении, а на самом горизонте — вверх по долине Касьянова луга — видна верхушка ветряной мельницы. И лопасти ее, крылья эти, так и мелькают, так и мелькают — далеко, шума не слышно, а вот это мелькание врезалось в память — мельница, будто в какой Голландии. Вот Голландия — и запомнилось. А приехали вчера опять — ну, что-то не так, чего-то не хватает. И вот когда я всю эту философию вспомнил и настроение эдакое нахлынуло — тут-то меня и поразило: мельницы-то нет! Или, может, я ее не приметил — без ветра? Но когда у нее крылья мелькали, ветер их крутил, — именно тогда-то я и подумал — вот, мол, есть человек, вот его и нет, а мельница как крутилась, так и крутится. Такая вот философическая сентенция…
— М-да, — протянул Бакунин, — интересно…
— Ты имеешь в виду глубину философической сентенции? — опять не удержался дядюшка.
Бакунин промолчал. Казалось, он на секунду забылся, и его правая рука потянулась к подбородку. Когда Бакунин забирал правой рукой подбородок и начинал бессмысленно вращать глазами, то закатывая вверх, то водя по сторонам или вообще закрывая их, это означало усиленную работу мысли. Впоследствии я не однажды заставал его в подобном виде. Он мог находиться в таком состоянии подолгу, но, как опять же впоследствии я понял — такое могло происходить с ним только в полном одиночестве. И сейчас за столом он спохватился и обернулся к дядюшке с вопросительным выражением лица, словно прося его повторить то, что он только что сказал. Но вместо того, чтобы повторить свой вопрос, дядюшка задал новый — уже доктору:
— А позвольте полюбопытствовать, откуда у вас, господин доктор, такое пристрастие к философичности?
— К философичности? — переспросил доктор.
— Да. К философичности. Философическому, так сказать, восприятию событий. И к философическому ходу мыслей. Да и к философии как таковой. Мне как-то казалось, что она более свойственна грекам — я имею в виду древних эллинов.
— Это очень просто, — неожиданно свысока, тоном гимназического учителя ответил дядюшке доктор, — философичность — наша всеобщая, извечная российская болезнь.
— Вот как? — удивился дядюшка и тону и самому ответу. — А я все думал, что наша российская болезнь вот это, — дядюшка взял коньячную рюмку и звякнул ею о пустой графинчик.
— Вы имеете в виду пьянство? — уточнил доктор и тем же тоном, не допускающим ни сомнений, ни возможности иной точки зрения, пояснил: — Пьянство — наш извечный российский порок. А болезнь — философичность, — категорически заключил доктор.
— Оригинально! Очень оригинальный ход мысли, — воскликнул дядюшка.
Бакунин за время этого диалога уже справился с нахлынувшими на него размышлениями.
— Доктор, голубчик, ты точно помнишь, что мельница была, а теперь ее нет?
— Что была, помню точно. И помню, как вращались ее крылья, словно флюгерная вертушка. А вот что ее нет… Может, я ее не приметил, я ведь забыл о ней… А ветра не было, ничего не вращалось…
— Все это чрезвычайно важно. Мы сейчас же едем на Касьянов луг. Князь, собирайся. Вы ведь с нами? — спросил Бакунин доктора.
— Конечно, — ответил доктор.
— Акакий, тебе ведь тоже нужно ехать по твоим делам, сходи, поторопи Селифана.
В этот момент вошел Василий с самоваром в руках. За ним шла Настя. Веселая и довольная, что, конечно же, было следствием нашей утренней беседы о распределении мест в аэропланах, уносящих в иные миры всех, кому эти места достанутся, — она несла на подносе сахарницу и чайный прибор для доктора. Акакий Акинфович взглянул на Бакунина, как бы спрашивая, выезжаем мы, бросив все, даже чай, как это нередко случалось у Бакунина, или все же сначала попьем чая.