Вера не выдерживает:
— Вы рассматриваете меня, будто мы не знакомы.
— Нет, нет, — смущается Глотов. — Просто прекрасно выглядите. Раньше мне не доводилось видеть вас такой.
— Какой? — в голосе Веры кокетливое недоумение.
— Ну… парадной… — выдавливает из себя Борис Ананьевич. Он начинает злиться на эту расфуфыренную идиотку. Небось уже все сотрудники судачат, что к президенту ввалилась ресторанная дама. Поди им объясни, что она пришла наукой заниматься. Еще несколько таких дамочек, и на фонд будут коситься, как на чью-то мафиозную крышу. Вот ведь до чего дожили. Богатство не нашли, а скромность потеряли. Глотов решает держаться с Верой сухо и сурово. Отмечает про себя, что Макс по отношению к жене в чем-то прав.
— Сейчас все стараются выглядеть лучше, чем живут, — словно читая его мысли, с достоинством отвечает Вера. Закидывает ногу на ногу, роется в сумке, достает длинный белый мундштук, вставляет в него сигарету и только после этих приготовлений интересуется: — Я могу закурить?..
Глотов напрягается. Всем известно, он не переносит табачного дыма. Но в данный момент от злости боится сказать что-нибудь резкое. Поэтому утвердительно кивает головой. Вера элегантно закуривает, пуская в сторону тонкую струю дыма.
— Не скрою, я готовилась к нашей встрече. Вы человек масштабный, умеете вовремя подняться на ступеньку выше остальных. Общение с вами меня, как женщину, вдохновляет. Ваше приглашение участвовать в предвыборной кампании — не просто работа, а возможность помочь, чтобы в парламенте оказался хоть один умный и образованный человек. — Следующая струйка дыма выпускается прямо в Глотова. Он закашливается. Вера пальцами тушит сигарету. Прячет окурок обратно в пачку: — Простите, я забыла, что вы не курите.
— Ерунда, — сквозь кашель успокаивает ее Глотов. А про себя отмечает: что ни говори, но Вера — женщина с головой. И все-таки по дружбе он обязан ей подсказать:
— Вы на меня, Вера, не обижайтесь, но окружающие меня сотрудники люди скромные, прямо скажем, небогатые, и я не хотел бы, чтобы своим внешним видом вы, будучи рядом со мной, привлекали внимание. Нам о деле следует думать. О людях. Об экологии. И природы, и человека. Я вам организую защиту докторской, а вы сделаете несколько статей в поддержку моей программы.
Вера понимает, что эффект, который она тщательно готовила, произведен. И никуда этому Глотову не деться. Она демонстративно опускает глаза и проникновенно спрашивает:
— Но я могу надеяться, что наши встречи не будут носить только официальный характер?..
— Что вы имеете в виду? — настораживается Борис Ананьевич. — Я ко всем отношусь одинаково. Вам известно мое уважение к женщинам. Нам придется какое-то время проводить вместе, но, разумеется, в рамках приличий.
Вопрос, заданный женой Макса, Глотову не нравится. Он дорожит своей репутацией. А тут, надо же — за один день второе искушение. Нет уж, милая, таким способом Глотова не окрутить. Понтифик Артемий, выслушав откровенный рассказ об утреннем рандеву, посоветовал больше с этой женщиной не общаться. Более того, срочно куда-нибудь на время уехать. Ведь завтра утром она заявится в кабинет к Борису Ананьевичу как к любовнику. А это — чревато. Решено от девицы избавляться таким способом: Глотов должен этим же вечером отправиться в давно намеченную командировку в Иваново. А секретарша Валя связывает уборщицу с Артемием, который передает ее своему пациенту Матвею Евгеньевичу Туманову. Тот как раз нуждается в подобной милой девушке для длительных отношений.
Глотов всегда следует советам Артемия. Поэтому возвращается в фонд с ощущением, что гора с плеч свалилась. Нельзя сказать, что он испытывает желание ехать в Иваново. Придется выступать перед ткачихами. Дело нужное, но занудное. К тому же тексты выступления до сих пор не готовы. Поездки по городам запланированы на весну. Придется ломать график. С экологией в Иванове хреново, впрочем, как и везде. Фабрики закрываются. В гостиницах живут подозрительные кавказцы. И все же завтрашнее утро должно застать его подальше от этого кабинета. Глотов сообщает Вере, что уезжает на несколько дней в командировку. Поэтому она до конца недели свободна. Вера явно расстраивается. Ее выразительные губы с четкими верхними треугольниками чуть приоткрываются, а уголки опускаются вниз. Вот-вот расплачется. Из взрослой солидной дамы, без пяти минут доктора наук, Вера на глазах Глотова превращается в обиженного ребенка.
— Без меня здесь какая работа? — невольно оправдывается Борис Ананьевич.
— А вы возьмите меня с собой. Я наверняка пригожусь. Вас ведь представлять надо, — непосредственно и пылко убеждает Вера.
Глотов теряется окончательно. Либо она двинулась головой на своей докторской, либо здесь какой-то подвох. А, с другой стороны, предложение не такое уж глупое. Вера способна придать научную основательность его выступлениям экспромтом. Лучше бы она была мужчиной. Но теперь поздно менять кандидатуру. Пусть едет. Заодно к ней и присмотрится. Провинция не Москва. Наговорит глупостей, никто и не заметит. Глотов снова улыбается и, стараясь сохранять начальственный тон, соглашается взять Веру с собой. Тут же вызывает секретаршу и просит срочно оформить командировку новой сотруднице. При этом замечает, каким лукавым взглядом Валентина разглядывает Веру.
— Вера Анатольевна, доктор биологических наук, доцент Московского университета, — строго сообщает секретарше. — Она возглавит научные проекты нашего фонда.
Валя не скрывает удивления и не столько спрашивает, сколько утверждает:
— Вы поедете в СВ.
Глотов чуть не подскакивает в кресле. Зыркает на Валентину и отсекает:
— Нет. Разбазаривать средства фонда не дано никому. Два купированных, пожалуйста.
Поезд в Иваново отправляется ночью. Вера возвращается домой за вещами. Она удовлетворена своим визитом. На кухне сидит Макс. Пепельница полна окурков. Перед ним — початая бутылка водки. Взгляд непривычно отсутствующий. Вера надеялась, что он придет поздно и она сможет спокойно собраться. Макс тоже недоволен появлением жены. Его мысли витают возле дома на Тверской. Несколько часов он ходил туда-сюда мимо подъезда. Один раз даже отважился зайти. Но выяснилось, что за первой массивной дверью существует вторая, с кодом. Через небольшие граненые стекла он увидел старушку консьержку, сидящую за письменным столом и читающую газету. Прямо перед дверью — очень большое зеркало, в котором отразилось бледное лицо Макса. Чуть левее зеркала в большой раме виднелась картина Дега «Голубые танцовщицы». Макс узнал эту картину. Ему даже было известно, что танцовщицы запечатлены художником не во время танца, а когда поправляли свой наряд у такого же большого зеркала. Наверное, в этом доме живут балетные звезды Большого театра. Нажать на кнопку звонка и побеспокоить консьержку Макс не посмел. Чего он ждал у подъезда вдовы Ласкарата? Сам себе объяснить не мог и не пытался. Долго всматривался в обличье композитора, выбитое на мемориальной доске. Что-то возвышенно-зловещее возникало в его фигуре с поднятыми над головой руками. После такого мужчины сложно жить обычной женской судьбой. Был знаменитый, богатый муж, по возрасту младше Макса. Талантливый, светский, международный. Кто же рискнет занять его место в спальне? Только еще более известный и достойный? Вряд ли. А другой, обычный, он же будет чувствовать себя жалким червяком у подножия памятника. Конечно, может появиться проходимец, с радостью и жадностью пользующийся оставленным богатством. Но такой любить не будет. Максу стало безумно жалко женщину, вынужденную ездить к Артемию, чтобы не засохнуть в своем одиночестве. Себя он не представляет входящим в подъезд этого дома. Неужели ей придется много лет мерзнуть в холодных лучах умершей славы? Страшно терять выдающегося мужа. Ведь женщина привыкает к его знаменитости больше, чем он сам. В этом — предмет ее гордости и достоинства. За кого бы она ни попыталась выйти замуж, о ней всегда будут говорить — жена Ласкарата. А к живому мужу будут относиться как к неудачной вынужденной замене. Макс спохватился и грустно рассмеялся. В своих рассуждениях о «прекрасной даме» он незаметно для себя стал примерять роль ее обожателя. Пришлось взглянуть на себя со стороны. Вот он, средний мужчина в поношенной дубленке, в мокрых сапогах, без денег и без будущего, стоит на тротуаре между помпезной аркой подъезда и потоком «мерседесов», БМВ, «фордов» и прочих недоступных ему машин. Такие, как он, тысячами проходят мимо, и лишь единицы заходят в этот подъезд. Даже убийство Веры показалось Максу ничтожным поступком, ничего не решающим в его судьбе. Посмеиваясь над собой, Макс перешел на другую сторону улицы. Интересно, где ее окна? На всех восьми этажах жизнь недоступных квартир охраняют тяжелые непроницаемые шторы. Ему, живущему в Марьино, не подобает заглядываться на такие дома. Сколько раз он ходил, ездил по Тверской и никогда не обращал внимания на жилые подъезды. Сегодня вдруг почувствовал, что в них живут другие люди. «Хотя во многих из них коммуналки», — успокоил себя Макс. А он как-никак — владелец трехкомнатной квартиры. Пусть в Марьино. Зато в Москве. Возможно, кто-нибудь завидует и ему. Бросив последний взгляд на взмахнувшего руками Ласкарата, Макс нехотя поплелся к Пушкинской площади. Грязный липкий снег перепутывал его следы с чужими, оставляя позади безликую серую жижу.
Вера, ничего не сказав Максу, собирает вещи в брошенную на кровать сумку. Ей кажется, что он сразу поймет, почему она едет с Глотовым. За годы их совместной жизни ревность Макса к Валентину постепенно заглохла. Он перестал относиться к Вере, как к женщине, которую можно потерять. Полностью уверовал в ее безграничную благодарность к нему. Что ж, как человек, она действительно благодарна. А как женщина — уязвлена. Она столько раз заставляла себя полюбить его, что этих стараний хватило бы на завоевание нескольких прекрасных мужей. Кстати, Глотов при ближайшем рассмотрении оказался намного внушительнее и долдонистее, чем возникавший в ее памяти. Измена с ним будет хорошей местью и себе, и Максу. Вере нравится возникающее чувство стыда за свое поведение в кабинете Глотова. Надо еще понапористее. Ошарашить его. Для отъявленного семьянина-моралиста то, что она является женой его, хоть и плохонького, но приятеля, много значит. С большим трудом придется перетаскивать его через этот барьер. Вера решительно застегивает сумку. Вещи собраны. Отступать некуда. Остается сообщить Максу об отъезде. Интересно, по какому случаю он пьет в одиночку? Случайно возникший вопрос останавливает так хорошо накрутившую себя женщину. Ноги подкашиваются. Вера беспомощно опускается на постель рядом с сумкой. Оказывается, она не такая сильная, какой хочет казаться. Зайти на кухню и посмотреть в глаза мужу совсем не просто. Она уедет с удачливым долдоном Глотовым, а талантливый, ни на что не пригодный Макс от безделья будет пить принесенный с кафедры спирт. На глазах Веры появляются слезы. Ей почти жалко его. Но вслед за жалостью возвращается злость. Благодаря ей Вера доведет намеченное до конца. Вот тогда Макса будет жалко по-настоящему. Оплеванная собой, презираемая Глотовым, она найдет свое прощение в тихом стоне на груди Макса.
Вера с трудом поднимается. Долго приводит в порядок лицо. Ничто не должно возбудить подозрений. Поднимает сумку и, бросив последний взгляд в зеркало, идет на кухню.
Максу ну никак не в жилу разговаривать с Верой. Он молча выслушивает ее, даже не удостаивая взглядом. Только отмечает про себя, что утром Глотов не собирался ни в какую командировку. Зачем же Вера так дешево врет? В душе заворочались нехорошие подозрения. Но мысль о том, что отъезд Веры откладывает необходимость убивать ее завтра утром, примиряет Макса с враньем жены. Пока у него не хватает сил расправиться с ней. Пусть едет. Может, и не вернется.
Вера терпеливо ждет, надеясь, что Макс хоть как-нибудь отреагирует на ее сообщение. Но он молчит. Демонстративно наливает в рюмку разведенный спирт. Вера не может не высказаться перед уходом. Она отодвигает от Макса полную рюмку, садится рядом, старается поймать его взгляд.
— Ты в состоянии слушать? Я еду работать. Потому что кто-то из нас должен зарабатывать деньги. Но здесь остается наша дочь. Тебе наплевать, где она. Ну, это проблемы твоей совести. Очень рассчитываю, что ты протрезвеешь и постараешься вернуть ее в дом. Ведь когда она была маленькой, именно ты взял ответственность за ее судьбу. На меня она плюнула раз и навсегда. Давай каждый будет заниматься своим. Я защищать докторскую, а ты найдешь общий язык с Алей.
Не дожидаясь ответа, Вера подхватывает сумку и уходит в коридор. Через минуту хлопает входная дверь. Макс от неожиданности не способен выпить. Жалко, что у него нет пистолета. Он бросился бы за ней и разрядил целую обойму в гладко зачесанный затылок.
К Элеоноре не принято приходить без приглашения
К Элеоноре не принято приходить без приглашения. Поэтому ее смутил нежданный звонок в дверь. Она долго мотается из комнаты в комнату, прежде чем осмеливается подойти к первым половинам входной двери.
— Кто это? — спрашивает она, стараясь не выдавать беспокойства.
— Золото мое, это я, — звучит в ответ грубый старческий голос.
Элеонора с трудом придает лицу приветливое выражение. Пожаловала ее свекровь, Гликерия Сергеевна Первеева. Женщина очень пожилая, властная и неискренняя. Сначала она купалась в своей короткой артистической славе, потом в безграничной славе мужа — композитора Ивана Модестовича Сталецкого, а после его смерти в популярности сына — Василия Ласкарата. Была безмерно избалована вниманием, деньгами и вседозволенностью. Теперь ничего не осталось. Многие вообще уверены, что она давно умерла. Но старуха пережила многих мужей, сына и не собирается закрывать глаза. Одна из немногих радостей, оставшихся ей, — измываться над бывшей невесткой. Дело в том, что квартира из шести комнат и круглого холла, вся обстановка — антикварная мебель, картины передвижников, иконы, сервизы, доставшиеся Элеоноре после смерти Ласкарата, когда-то принадлежали Гликерии Сергеевне. Сталецкий до конца своих дней баловал молодую жену-актрису и оплачивал любую ее прихоть. Элеонора вынуждена терпеть эти визиты. Старуха последний раз вышла замуж несколько лет назад. Переехала к новому немолодому мужу, который ее боготворит еще со студенческих довоенных лет. К нему она перевезла свой многолетний скарб, оставшийся от четырех или шести мужей. Небольшая трехкомнатная квартира в Сокольниках большего вместить не в состоянии. Но не желая считать все оставшееся на Тверской собственностью Элеоноры, Гликерия Сергеевна приходит посидеть в круглых креслах из карельской березы, посмотреть, не вытерлись ли вышитые цветы на других — французских креслах, полюбоваться на картины Серова и Маковского, придирчиво пересчитать бесчисленные предметы немецкого сервиза XVIII века. Если она находила хоть крохотную щербинку на краях тарелок или соусников, то расстраивалась до слез. Плакала, утверждая, что еще одна печаль поселилась в ее сердце.
Каждый ее визит изматывал Элеонору, возмущая бесцеремонным вторжением и мелочными упреками, суть которых заключалась в демонстрации хозяйского права старухи на оставленные Василием вещи. Лучше бы забрала с собой. Но брать больше уже невозможно. Шкафы и серванты нового немолодого мужа трещат от нажитого за шестью мужьями его знаменитой избранницы. Обычно Элеонора мужественно выдерживала мучительные часы старческого цепляния за вещи. Заканчивалось тем, что Гликерия Сергеевна, прихватив какую-нибудь надбитую безделушку, рассказав слезливую историю ее приобретения, скорбно поджимала губки и убиралась восвояси.
Сегодня у Элеоноры нет сил играть роль жертвенной овечки. Тем более старая карга посмела заявиться к ней без предупреждения. Она резко открывает дверь.
— Чего, золото, столь долго не открываешь? — вместо приветствия вопрошает свекровь. — Или принимаешь кого противоположного пола?
Элеонора разводит руками:
— Ко мне без приглашения не приходят. А я, как известно, никого не зову.
— Ну, ладно, ладно. Шучу, — примирительно гремит на полный голос Гликерия Сергеевна. — Помоги-ка шубу.
Она в длинном норковом манто из цельных шкурок и меховой шляпке, сдвинутой на самые очки в квадратной розовой оправе. Элеонора помогает раздеться. Без шубы Гликерия Сергеевна оказывается сухонькой, но статной старушкой. В черных брюках, обтягивающих остов бывших соблазнительных бедер и ягодиц, в черной мохеровой кофте, скрывающей плоские бестелесные груди, и розовом шелковом шарфике, обмотанном вокруг шеи, чтобы не были видны белесые шрамы многажды сделанных подтяжек. В неярком свете торшера, стоявшего в большой прихожей, гостья кажется хрупкой девушкой. Нечто порочно-манящее и отталкивающее в ее натянутом лице. Оно несет тонкий абрис застывшей красоты. Явление искусства сквозь дымку тлена. Гликерия Сергеевна поправляет фиолетово-седую прическу перед зеркалами, квадратами поднимающимися от пола до потолка. Не отрываясь от этого занятия, она без всяких прелюдий сообщает:
— Мне передали, разумеется по секрету, вчера ночью он появлялся здесь. Представляю, как ты, золото мое, напугалась, — ее сухонькие пальцы со свежим маникюром и крупными коричневыми пятнами пигментных образований быстрыми движениями разбрасывают слежавшиеся локоны волос.