— Видите, граждане, — оживился Кузьмин. — Вот и выходит их разврат наружу. Старуха, а туда же!
— Какой разврат?! Олух ты недоношенный! — и уже обращаясь к Синицыну, Варвара Ивановна стала рассказывать: — Хоть на старости лет посмотрим, как настоящая любовь случается. Я ведь красавицей была в свое время. Иной раз только в бане и посмотришь на себя, полюбуешься. А какая любовь? Повалит тебя, бывало, Иван в чем есть на солому, в ватнике ты, так в ватнике, в полушубке — так прямо в ем, и вся-то радость. А чтобы грудь поцеловать, поласкать всю — такого и во сне ни разу не привиделось. Только теперь, на старости лет, узнаю, как это у нормальных людей деется. Думаете, Иван не смотрит? Еще как! А все ворчит: сыкс, сыкс, буржуазная отрыжка…
Она встала, одернула юбку, зло махнула рукой:
— А ну вас, к дьяволу. Мне лично сыкс нравится…
Спор супругов прервало появление плотника Андрея Удалова, соседа Кузьминых.
— Хлеб-соль, — сказал он, увидев хозяев и гостя, пьющих чай. — Гость у вас, а где же бутылочка? Не по обычаю…
— У нас нонеча день трезвости, — объяснил Кузьмин. — Тридцатое февраля. — И тут же спросил: — Мне как, господин Удалов, встать и запеть: «Боже, царя храни»? Или еще не свершилась для вас благая радость?
— Вот, послушайте, — обратился Удалов к Синицыну. — Одно слово — коммунист. Вместо того, чтобы предложить чаю, он запел «Интернационал». Где ты, Иван, свой партбилет хранишь? Красные корочки, а?
— Садись, Андрей Андреевич, — предложила хозяйка и принесла чашку. — Надоели вы мне со своей политикой. Про любовь у нас уже и не говорят.
— Нет, Варвара, — возразил Удалов. — Политика — это стержень. Без политики и любви не будет. Пока нет в стране хозяина, порядка не ждите. Без хозяина и бардак — не бардак.
— Поехал, — засмеялся Кузьмин. — Оседлал конька. Он у нас — монархист.
— Ты бы помалкивал, коммунар, пока тебя народный гнев не коснулся! Глянь, на твоих руках кровь. Это вы, большевики, расстреляли государя. Это вы совершили неслыханное в истории преступление.
Удалов достал из кармана красную бумажную салфетку и вытер губы.
— Простите, — сказал Синицын. — Если вы ведете серьезный разговор, то нельзя игнорировать факты. Это ведет к ошибкам.
— В чем ошибки-то? — ощетинился Удалов.
— Во-первых, тот, кого вы называете государем, еще до прихода большевиков отрекся от прав на престол. Временное правительство, отправляя Романовых в ссылку, имело дело с семьей обычных граждан России. Граждан, лишенных каких бы то ни было прерогатив.
— Так, — сказал Удалов мрачно. Обычно это слово таким тоном и с таким выражением лица произносят, когда предупреждают: еще немного и последует расправа.
Синицын не обратил внимания на зловещий вид и грозный тон собеседника.
— Во-вторых, преступление большевиков имело немало исторических прецедентов. Борьба за власть во все времена была жестокой и кровавой. Побеждал тот, кто меньше боялся отрубить конкуренту голову, даже если тот брат или отец. Вспомните князя Святополка. Ради власти он поубивал своих братьев Бориса, Глеба и Святослава. Было это? Да, было. В любезном вам, Андрей Андреевич, роду Романовых в восемнадцатом веке был убит император, я это хочу подчеркнуть — император Иван Антонович. Кто это сделал, напоминать не стану. Скажу одно: большевиков рядом и в помине не было. Далее, божьей милостью император Павел Первый. Убит для того, чтобы освободить трон сыну Александру…
Удалов слушал молча, на его щеках двигались мощные желваки. Маленькие глаза под лохматыми бровями светились лютой ненавистью. До сих пор здесь, в Мартыновке, никто так не задевал его монархических убеждений. Удалов знал историю плохо и полемики не терпел.
— Я думал, в душе вы русский, — сказал Удалов мрачно и швырнул на стол обрывки салфетки. Они рассыпались по белой скатерти каплями крови. — Жаль. Если русский человек не воспринимает идею монархии, он теряет право считаться русским. А истинно русские сегодня понимают — стране нужна твердая рука. Нужен царь…
Не допив чаю, Удалов поднялся.
— Бывайте, хозяева, я пойду…
— Зря вы его обидели, — сказал Кузьмин, когда гость ушел. В целом он мужик безобидный. Как говорят, чем бы дитя ни тешилось. А, да ладно. Как там Жора Климов? Вы ему вроде звонили?
— Спасибо, у Жоры все нормально. Обещал приехать.
В Москву Синицын позвонил от Мелик-Лазаряна прошлым вечером.' И нарвался на выговор.
— Я ж тебя предупреждал, — взорвался Жора, услыхав знакомый голос. — Сиди, не высовывайся!
— Но это же телефон, — пытался оправдаться Синицын.
— Телефон! — возмутился Жора. — Да это один хрен, что через площадь кричать мне: вот он, я тут!
Синицын так и не понял его тревоги, но разговор оставил мутный осадок.
От Кузьминых биолог возвращался по дороге, накатанной позади огородов. Отсюда открывался прекрасный вид на поля и далекий лес. На дороге стояла черная «волга». Синицын на нее особого внимания не обратил: ну, стоит и пусть.
— Валера? — произнес вкрадчивый голос за его спиной. Синицын инстинктивно обернулся. В лицо ему ударила струя вонючей аэрозоли. Перехватило дыхание. Очертания предметов, незнакомое лицо — все поплыло, теряя четкость линий. Ноги обмякли… Чужие крепкие руки подхватили его, и он воспринял это как благо. Его поволокли к машине. Оттуда на подмогу выскочил лоб в кожаной куртке.
Мычащего Синицына загрузили в салон, и «волга» сорвалась с места.
Первым, что услышал биолог, придя в себя, были слова:
— Смотри, уже ожил.
— Заделай ему глаза, — предложил голос с переднего сиденья.
В кино Синицыну приходилось видеть, как пленникам завязывают глаза, чтобы отвезти их в место, которое нельзя засвечивать. Но вот он попал в такое же положение сам. Правда, глаз ему не завязали: просто натянули на голову до самого рта колпак, сшитый из черного сатина, и затянули завязки на шее. И мир вторично погас. Ощущения сузились. Он ощущал только крепкие плечи охранников, сжавшие его с двух сторон, слышал звук работающего мотора. Нос улавливал непривычные запахи: от одного из громил пахло дешевым одеколоном, от второго табаком и пивным перегаром. Все. В этом теперь заключался весь его мир.
Машину трясло и подбрасывало на ухабах. Должно быть, они все еще ехали по проселку. Синицын весь обратился в слух. Вот они приостановились и снова тронулись. Машина пошла ровно, прибавила скорость. Значит, выехали на магистральное шоссе. Слева от них, громко просигналив, промчалась какая-то машина. Некоторое время спустя, какое именно, Синицын определить не мог даже с точностью до десятка минут, гонка с завязанными глазами кажется нескончаемо долгой, его прижало к левому охраннику. Они, должно быть, повернули направо. И опять езда по тряской дороге. Потом остановка. Водитель кому-то прокричал:
— Да отворяй ты, свои.
— Пропуск, — потребовал простуженный голос снаружи.
— Ты что, не узнаешь? — снова спросил водитель.
Машина тронулась. Их пропустили в ворота…
Полковник Штанько начал подготовку к операции «Охота на Медведя», едва получив аванс — пять «зеленых лимонов» наличными. Как в лучших американских боевиках деньги были туго уложены в большой «атташе-кейс». Его привез лично господин Ремезов-Шапиро. Полковник взял кейс в руку и почувствовал приятную весомость груза. Он тянул килограммов на десять, не меньше.
В тот же день группа доверенных людей полковника выехала на разведку в район президентской дачи. Как ни смешно, расположиться возле логова Бизона оказалось не так уж трудно. Группа появилась там под видом рабочих, ремонтирующих дорогу. Чтобы не вызвать подозрений у охраны, ремонт начали метрах в трехстах от главных ворот и повели в сторону, уходившую отдачи. Окажись рабочие ближе, у них бы наверняка проверили документы, но отдаленность от охраняемого объекта ни у кого настороженности не вызвала.
Всего два дня ушло на определение радиочастот, которыми пользовалась охрана президента в своих переговорах, За ночь люди Штанько расположили по наружному периметру забора подслушивающие устройства и уже к концу недели имели записи непрекращавшейся болтовни охраны между собой и своими командирами. Материала вполне хватило для того, чтобы установить места расположения постов внутри охраняемой зоны, определить маршруты движения и график смены нарядов. Но главное, что особо интересовало полковника, — был изучен распорядок выездов и приездов Бизона.
Сам Штанько взял на себя изучение маршрута, по которому Бизон ездил из дому и с дачи в город.
Темно-зеленый фургончик военного образца проехал от Филей по Минской улице, миновал круговую развязку на пересечении с Кастанаевской и вкатился под путепровод, по которому шло Можайское шоссе. Одно время эту старинную московскую дорогу переименовали в проспект Маршала Гречко. Посредственный военачальник, по таланту сравнимый разве что с Хрычевым, выбился при Брежневе в военные министры. За сей подвиг после смерти его, как и других высокопоставленных чиновников, удостоили чести стать названием столичной улицы. Среди москвичей, особенно среди военного люда, получил хождение такой анекдот: «Как доказать истину, что от великого до смешного всего один шаг? Очень просто. Надо встать в том месте, где Кутузовский проспект переходит в проспект Маршала Гречко».
Штанько этот анекдот знал, посмеивался, когда слышал его, но в данный момент его целиком поглощало изучение путепровода.
Въехав под его сень, Штанько прижал машину к ряду опорных бетонных столбов, зажег мигающие огни аварийной остановки. Вылез из машины, достал из нее ведро с краской и кисть. Не торопясь, оглядел ближайший столб и стал его красить.
Проезжавшие мимо машины, заметив моргающие огни и работягу в комбинезоне, который неторопливо красил столб, сбавляли ход и осторожно проезжали мимо опасного места.
Штанько знал — наверху у развилки, которая вела к бывшей сталинской даче в Давыдково, рядом с еловой рощицей расположен милицейский пост. Там всегда дежурят сотрудники спецдивизиона ГАИ, обслуживающие правительственную автомобильную трассу.
За десять минут Штанько окрасил два столба, но никто не проявил к нему интереса. За это время он успел осмотреть конструкцию путепровода и с удовлетворением отметил, что между откосом и бетонным перекрытием есть широкая щель, похожая на полку. Если туда загрузить десяток тротиловых шашек, замаскированных под обычные кирпичи, то ни одна собака не догадается посмотреть, что же это. Таким образом, взрывчатку можно заложить за неделю или даже полторы до акции.
Бросив кисть в ведро, Штанько вернулся к фургончику, уложил имущество, погасил мигающие огни и тронулся в сторону Ломоносовского проспекта.
Главный пункт проведения акции был выбран. Оставалось узнать от заказчика назначенную им дату.
* * *
Вера Николаевна Самохвалова появилась в штабе элитной дивизии генерала Щукина с мандатом одной из центральных московских газет. Генерал, закормленный вниманием прессы, наверняка не придал бы значения появлению у него очередного журналиста, если бы не сумасшедшая красота женщины, посетившей его. Она буквально потрясла Щукина с первого взгляда. Точеная фигура, спокойное милое лицо, проникновенный грудной голос, величественная простота в общении…
Генерал Щукин уже третий год был в разводе. Женился он курсантом-выпускником воздушно-десантного военного училища на смазливой официантке из военторговской столовой. Маленькая разбитная красотка-куколка Диночка Быстрова пользовалась вниманием офицеров, знала и ценила это. Потому курсант Щукин был горд, что сумел увести ее из-под носа у многих других соискателей.
То, что Диночка набитая дура, вертихвостка и хамка, Щукин понял уже в первый год лейтенантской жизни. Его супруга считала, что офицерской жене подобает жить на широкую ногу, постоянно принимать гостей, танцевать и веселиться. Лейтенантской зарплаты на такую жизнь не хватало. Начались раздоры, потом скандалы. Щукину приходилось их стойко терпеть: политотделы строго следили за моралью командиров и развод соизмеряли с изменой Родине. Менять жен удавалось только генералам. Не каждый политотдел рисковал учить тех, на чьих погонах блестели большие звезды.
Появление Самохваловой подействовало на Щукина как допинг. Это заметили даже работники штаба.
Генерал и журналистка, чувствуя взаимное влечение, быстро сблизились. Произошло это в субботний вечер на даче Щукина.
Не зажигая света, они сидели в плетеных креслах на просторной террасе. На круглом столе в зыбком свете луны поблескивала бутылка шампанского, стояли широкогорлые фужеры и ваза, полная фруктов.
С веранды открывался вид на пойму небольшой речушки, протекавшей под косогором. Помаргивали далекие огни села Воздвиженское, которое еще сохраняло название, но уже давно превратилось в скопище шикарных особняков, в которых жили люди, никогда не пахавшие, тем не менее пожинавшие богатые урожаи. Изредка со стороны Воздвиженского шоссе темноту пропарывали лучи автомобильных фар и тут же исчезали за кромкой леса.
Белая колоннада отделяла террасу от сада. Было тепло и тихо. Где-то в поле поскрипывал коростель. В садовом кустарнике пробовал голос соловей.
Щукин встал с кресла и подошел к Вере со спины. Она тоже встала.
— Пройдем в гостиную, здесь уже прохладно, — сказал он, не скрывая нетерпения.
Она легкими шагами прошла по веранде в просторную светлую гостиную, в которую сквозь широкие окна заглядывало нахальное око луны. Ее свет лежал на пушистом ковре, покрывавшем пол, на диване, просторном и мягком.
Щукин обнял Веру за плечи, прижал к себе с явным намерением опустить на диван.
— Постой, мы не дети, — сказала она укоризненно. — И здесь нет скирды, чтобы валить в нее наивную колхозную девушку.
Щукин в смущении разжал объятия и отпустил ее. Он не знал, как вести себя в подобных случаях. Весь его опыт держался на случайных встречах, когда именно атака, напористая, уверенная, приносила успех. Правда, удовольствие, добытое с легким применением силы, не всегда бывало полным и радостным. Часто на душе после этого оставался мутноватый осадок, который долго не рассасывался.
— Я… — сказал он в замешательстве.
— Знаю, — перебила она его и открыла в улыбке зубы, блеснувшие жемчугом в лунном свете. — Я тоже. Подожди меня здесь.
Она ушла в ванную комнату. Он сидел на диване, крутя в пальцах сигарету, не решаясь ее зажечь, и слушал, как зашумела вода в душе, как потом стихла. Сидел и мысленно проклинал себя за то, что не умеет обращаться с женщинами красивыми и умными, самостоятельными и волевыми, что его опыт накоплен в мимолетных общениях с официантками Военторга и медсестрами армейского госпиталя.
Она вернулась в гостиную босоногая, в белых полупрозрачных трусиках, сквозь которые ошеломляюще темнел треугольник волос; с открытой грудью, на которой виднелись возбужденные соски.
— Ты одет? — спросила она.
Щукин притянул ее за руку к себе и ласковым движением погладил мягкие тонкие пальцы. В зыбком свете зеленой звездой блеснул изумруд на ее перстне.
— Прости, — сказал он, словно извиняясь. — Хуже всего я умею ухаживать за женщинами. Хотел бы тебе что-то сказать, да слова застревают.
— Тогда помолчи.
Она склонилась к нему и запустила пальцы в густые, удивительно жесткие упрямые волосы. Он замер от внезапно нахлынувшей нежности.
— Мне можно сказать, что я тебя люблю? — спросил он неожиданно слинявшим голосом. Куда только делся командирский бас и властность интонаций.
— Я это знаю, — сказала она и прижала его голову к своей груди, — Только не говори, что ты счастлив.
— Почему? — спросил он, упрямясь. — Возьму и скажу.
— Не надо, Сережа. Что бы ты ни сказал, я знаю — твое счастье не в любви.
— В чем же?
— Во власти. Ты для нее создан, ей служишь, к ней стремишься. И уйди от тебя власть, право стоять выше других, ни я, ни кто-то другой не сделает тебя счастливым. Я знаю это и помогу тебе обрести еще большую власть, чем сейчас…
Не вставая, он обнял ее за талию, прижал к себе и вобрал губами сосок, как малыш, изголодавшийся по материнской груди…
* * *
Синицына небрежно вытолкнули из машины, взяли под руки и куда-то повели. Он не чувствовал страха. В нем просто все погасло, закаменело, и даже звуки доносились откуда-то издалека, словно пропущенные сквозь вату.
Неожиданно чья-то рука подтолкнула его в спину. Раздалась команда: