— Очень хорошие, — с недоумением сказала она. — Только почему такая паника? Неужели и в городе кто‑то полезет в мою квартиру? Из‑за Алешиной записной книжки?
— Запритесь как следует, никому не открывайте, кроме меня. Я сейчас приеду и мы все обсудим.
— Может быть, мне зарядить еще одно ружье? — с иронией спросила Маврина.
— Зарядите. Это серьезно.
Фризе быстро оделся, секунду постоял у сейфа, решительно открыл его и достал пистолет. И будто ожегся о него. «Странно, — думал он, — несколько дней не вспоминал о том, что из этого оружия убил человека. Даже Маврина, с этим ее «тоже», не высекла из меня искры, а взялся за пистолет — и муторно стало на душе».
Маврина жила рядом с Хамовниками, в современном, как еще недавно называли, номенклатурном доме из светлого кирпича. Старушка–дежурная, дремавшая в вестибюле, встрепенулась, услышав, как хлопнула дверь:
— Вы к кому, молодой человек?
— К Мавриной.
— Дома, дома. Двенадцатый этаж, — сочувственно вздохнула старушка и снова задремала.
Кабина лифта была просторной и светлой, с большим зеркалом. Вполне пристойный вид, если бы не пара рисунков в стиле Мазереля, прокомментированных крепкими словечками — дети бывших номенклатурных работников не остались в стороне от городской цивилизации.
Едва Фризе позвонил, как Алина Максимовна распахнула дверь.
— Ну почему же вы не спрашиваете, кто идет?
— Я видела в окно, как вы подъехали, — она приветливо улыбнулась и показалась еще более красивой, чем раньше. Черные облегающие брюки, серый пушистый джемпер, серебряная цепочка на шее — все было к лицу. Он прошел вслед за ней через просторный холл, заметив, что все его стены увешаны старинными саблями в красивых ножнах, мечами, кольчугами. В углу стояли полные рыцарские доспехи — покойный хозяин всерьез коллекционировал оружие.
Маврина ввела Владимира в кабинет. Кроме окна и двери все остальное пространство занимали книги. Беглого взгляда было достаточно, чтобы заметить несметное число энциклопедий и словарей — Брокгауз и Ефрон, словарь Венгерова, Военная энциклопедия, словарь Гранат… Редчайшие тома Еврейской энциклопедии.
— Сразу видно, что попал в библиотеку писателя! — не смог сдержать своего восхищения Фризе.
— Все эти книги подбирала я, — с гордостью сказала Маврина. — Алеша был равнодушен.
— Равнодушен к вашему выбору?
— Равнодушен к книгам.
Заметив удивление на лице Владимира, она пояснила:
— Он постоянно твердил: «Книги мне только мешают. Они корректируют мое представление о действительной жизни. Мои книги — это люди». Сердился на меня за то, что я окружила его книгами.
«Интересная мысль», — подумал Фризе, но тут же забыл о чудачестве писателя. Маврина протянула ему блокнот — обыкновенный потрепанный блокнот без корочек, величиной с ладонь, исписанный крупным разболтанным почерком, с потертыми и кое–где загнувшимися краями.
— Садитесь, где вам удобнее, я приготовлю кофе. Мне помнится, мой кофе пришелся вам по вкусу.
Фризе сел в глубокое кожаное кресло, включил торшер и, волнуясь, нетерпеливо начал листать страницы.
«Больничная тягомотина», «старшая сестра — как старшина–украинец в роте — ать–два», «каждый норовит всучить вам свою болезнь со всеми подробностями», «даже за едой про клистиры». «Или толкут в ступе газетную блевотину, — неизвестно, что хуже». «Единственная отрада — мой доктор: все по делу, в душу не лезет, погонял на велоэргометре, сказал «н–да», все понятно: дела мои не слишком плохи». — Фризе улыбнулся, живо представив себе знакомого по рассказам Ерохина Маркса Ивановича. Он нашел и строчки, посвященные Васильеву: «Разговорился с хирургом. Славный малый. На мой вопрос: «Можно ли?» — ответил: «Нужно». «Не больше семидесяти граммов». И приложил палец к губам.»
Наконец Фризе наткнулся на то, что так его интересовал: «Пришел в палату парень. Примерно 30, красавчик, волосы с пробором. Я таких не люблю. Видно, серьезно болен, губы синие, а в глазах (голубых) — страх. Даже ужас. Руки красивые — ни секунды покоя, пальцы все время шевелятся. Хватается то за ухо, то за нос, то просто стучит по колену или стулу. Я слышал — у глубоких стариков перед кончиной пальцы неспокойные — «набирают». Узнал, что я писатель, пришел исповедоваться. На следующей неделе у него операция на сердце. Пытался успокоить. Исповедоваться, говорю, надо священнику. Согласился.
Интересная психология: «Священнику исповедуешься — при нем все и останется, а вы можете в книгу вставить. Неважно, что напишете плохое. Главное — в книжке останется. И чтобы обязательно под своей фамилией».
«Пришел доктор «Н–да», разогнал нас. Моему гостю — на обследование».
«Лежал — думал. Интересное создание — человек: уйду, но пусть хоть что‑то останется. Зацепка в мире живых. Алинка прочитала Николая Федорова, рассказывала мне — у него была идея, что придет время (наука позволит) и потомки души всех умерших вернут из космоса, вселят в воссозданные тела. Но нужна память. Зацепка. Может быть, это и у С. живет в подсознании».
Наверное, следующий разговор состоялся со Степанковым через несколько дней — десятка два страниц были заполнены очень меткими и образными замечаниями о больничной жизни, о «пикантной» массажистке, о медсестрах. Маврин записывал новые для него словечки из современного сленга двадцатилетних, несколько теплых слов о жене, ревниво воспринявшей рассказ о «пикантной» массажистке. Чувствовалось, что Маврину была приятна ревность жены. И только одна фраза, напомнившая, что он не забыл визит Степанкова: «Думал о разговоре с С. Интересно, человек, лишающий жизни другого человека, способен думать о встрече в новой жизни со своей жертвой? Надо посоветовать ему облегчить душу перед прокурором».
— Володечка! Кофе готов! — услышал Фризе. — Как вы относитесь к сырникам? Я, правда, сделала их на скорую руку, но творог свежий, рыночный.
Он хотел отказаться — ему казалось, что стоит перелистать еще несколько страниц, и откроется самое главное. Слова писателя о человеке, лишающем жизни себе подобного, наводили на строгие мысли. Но хозяйка, стоявшая в дверях кабинета в кружевном передничке, излучала такую благожелательность и заботу, что отказаться было нельзя.
— Вы не разочарованы? Не напрасно я вас потревожила?
— У вас, Алина Максимовна, столько достоинств!
Она посмотрела с настороженностью, ждала подвоха. Фризе это почувствовал.
— Я говорю совершенно искренне: вы красивы, гостеприимны, прекрасно готовите, варите отличный кофе. У вас редкое самообладание, вы знаете литературу…
— Боже! Ни разу не слышала столько комплиментов от одного мужчины…
— … Может быть, вы еще и занимаетесь фотографией?
— Нет. Муж любил фотографировать людей. Почему вы об этом спрашиваете?
— В доме есть фотоаппарат и хотя бы одна кассета? Я хочу переснять некоторые страницы.
— Боже! — Она почти каждую фразу начинала, вспоминая Бога. — Какая длинная преамбула. — Маврина встала из‑за стола и вышла. Через несколько минут вернулась с камерой. Это был прекрасный «Полароид».
Фризе взял аппарат и кассету с фотобумагой:
— Это слишком дорогое удовольствие. А что‑нибудь попроще?
— Переснимайте сколько надо и ни о чем не думайте. — Она снова села. Почувствовав, что ее гость торопится скорее вернуться к прерванному чтению, Алина Максимовна больше не стала занимать его разговорами. Они молча допили кофе и Фризе взялся за блокнот.
«Послезавтра у С. операция. Очень боится, я чувствую. Опять разговор о книге. Я ему сказал: «Слава, вы молодой сильный человек, все обойдется. А я старик — успею ли написать книгу?» Он посмотрел на мои записи: — «Дневники?» — Я не ответил. — «Дневники, — догадался он. — Не успеете написать роман, ваши дневники тоже опубликуют. Как у братьев Гонкуров». — Вот, черт! Про братьев Гонкуров знает. Я их дневники и в руках не держал. Да и ничего другого не читал. Слышал. И про гонкуровскую премию».
«Боится, что я ему не верю. Продиктовал номер счета (23–16313104Б) в Швейцарском банке ЖНБ, на который поступает валюта на имя босса (не записываю его фамилию — она у каждого на слуху). Боюсь, не ошибка ли это? Ну уж, ну уж… С. — боевик, как он сам говорит, в малом предприятии «Харон». Перевозят умерших в морги при больницах и т. д. Надводная часть. Под водой — торговля с заграницей: нефть, лес, ценные металлы. Двойная бухгалтерия. Разница — в Швейцарские банки. Для начальства. Все, начиная с босса, ездят по миру за счет «Харона». В валюте не ограничены. Обзаводятся недвижимостью. Там. Рассказал о том, как берут взятки. Подписывают иногда по два–три разрешения разным кооперативам на одно и то же помещение. Такса — «дипломат» с «деревянными» рублями или коробка из‑под конфет с долларами. Приходит хозяин, помещение занято. Ордер подписан одним и тем же лицом. И все молчат. Кто поднял шум — работа для боевиков.
Я спросил: а душа?
«Или душа, или жить по–человечески».
— И это означает «по–человечески»? Страшно.
Спросил про «страшно». Впервые засмеялся.
«Всегда отмажут. Директор — депутат. И кое–кому из прокуроров платим».
«Три убийства. Сегодня признался: все‑таки страшно. А если есть загробная жизнь? Спросил: «Покаюсь, меня там простят?» Я не верю в загробную жизнь, но ему ответил — чтобы простили, надо всю оставшуюся жизнь прожить праведником. Тогда простят».
«На вечернем обходе доктор сказал мне про С: «Забавный парень. Делаш. Предложил организовать русско–швейцарский фармацевтический банк: «Медицина — неосвоенное пространство. Если выживу…»
«Не спал всю ночь. Зачем я связался? Ничего не обещал, но выслушал!!! Если он останется жив? Прости меня, Господи, за черные мысли. Но ведь страшно?!»
На этом записи о Степанкове кончались. Маврин был напуган. Почему? С. выжил и раскаялся в том, что развязал язык?
«Какую же опасность представляют для Степанкова эти записи? — задал себе вопрос Фризе. — Никакой. Пока не преданы гласности, пока друзья «боевика» не знали, что он развязал язык. А для «Харона»? Для человека, которого Маврин называет боссом? Тоже никакой. Потому что — беллетристика. Нет фактов, фамилий, дат. Надо долго рыть землю, чтобы хоть что‑то доказать, и, тем не менее, к Мавриной залезли на дачу. А вам, Фризе, дали понять, чтобы не совали нос куда не нужно. Хотели даже пришить. И еще, как говорится, не вечер. Значит, единственный конкретный факт в записках — номер счета в женевском банке — подлинный. Как сказал бы майор Покрижичинский — под–лин–ный. Держись, Фризе, война будет продолжена».
Он сделал около сотни снимков — израсходовал почти всю бумагу. Получилось прекрасно: пять или шесть четких ясных дубликатов. Снял даже первые страницы писательского блокнота, чтобы у следствия было полное представление о том, откуда взят материал.
Закончив работу, Владимир с облегчением вздохнул и подумал: «Хороший подарок поднесла мне милая Алина Максимовна!»
Маврина словно поджидала этого момента — тут же появилась в дверях:
— Володечка, вы пообедаете у меня? Сейчас подъедет Алешин сын…
Лучше бы ему согласиться и часок провести за столом, в непринужденной беседе с хозяйкой. Да и обед в этом доме, судя по предыдущим, никогда, похоже, не бывал рядовым. Но Фризе торопился. И еще его не покидало чувство, что это не последний обед, на который его приглашают.
— Дела, Алина Максимовна. Вы дали мне такие интересные заметки…
— Интересные? — обрадовалась она.
— Очень интересные. И очень опасные. У вас есть в доме сейф?
— Есть. В кабинете. Замаскирован в книжном шкафу, — она была готова раскрыть перед Фризе все свои секреты.
— Туда и спрячьте записную книжку и незнакомым людям не открывайте двери. Даже милиции. Звоните мне.
— Володя, может быть, вы возьмете ее с собой? В прокуратуре у вас надежнее. — Маврина слегка растерялась.
— Своим знакомым вы так и говорите: записки забрал следователь. Хорошо?
— Хорошо. Если вы так считаете…
Фризе понимал, что думает она о другом: какого черта ты подвергаешь опасности слабую женщину?! Раз это опасно — храни у себя.
— Не бойтесь. Кто же поверит, что следователь добрался до ценной улики и не забрал ее с собой?!
Она улыбнулась и сказала тихо:
— Вы не бросайте меня совсем. Приезжайте просто в гости. Обещаете?
— Обещаю. И, кроме того, Алина Максимовна, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен! Этот Борисов…
Несколько секунд она молча смотрела на него и Фризе видел, как улыбка сходит с ее лица, сходит вместе с румянцем, словно кто‑то провел по лицу густо напудренной ватой.
— Вы просто обыкновенный шпик. Только очень обаятельный. — Она не отводила глаз и Фризе казалось, что от этого взгляда он начинает дымиться. — Будь вы поменьше ростом, работали бы обыкновенным топтуном. Не больше. — Эту фразу она произнесла еще тише, круто повернулась и скрылась в гостиной. Громко хлопнула дверь и послышались ее сдавленные рыдания.
Владимир стоял, ошеломленный этой вспышкой ненависти, проклиная себя за сорвавшуюся с языка фразу. Разве мог он подумать, что она все поймет, почувствует?! Не переспросит, не посчитает двусмысленной, не примет на свой счет. Самовлюбленный осел, решивший, что доброта и душевность красивой женщины адресованы лишь ему, а не всему окружающему ее миру.
ЗВОНОК ИЗ ЖЕНЕВЫ
Поздно вечером позвонила Берта. Такого с нею еще не бывало — кто способен транжирить валюту за границей?
Сказала, словно отстучал телеграф:
— Слушай и не перебивай. Твой «Харон» Грачев остается насовсем. Дал интервью всем газетам — прокурор Фризе давит предпринимателей, грозит тюрьмой. Меньше миллиона не берет! Ставленник Романова. Не горюй, Во–лодька. Скоро вернусь. Ты меня целуешь?
— Целую, — ответил ошеломленный Фризе и Берта дала отбой.
Сначала он не осмыслил тот факт, что его обвиняют во взятках. Наверное, из‑за астрономической, по его мнению, суммы. Он стал вспоминать знакомых ему Романовых. Но кроме одного подследственного, который сидел в тюрьме и по этой причине не мог ему протежировать и партийного босса из политбюро, никого не мог вспомнить.
«Ситуация, — невесело думал Фризе. — Взятки меня не украсят. И шеф расстроится». Но вспомнив про сумму, он повеселел. «Младшему советнику юстиции миллион не дают! Этот идиот хватил через край. Придумал бы что‑нибудь более правдоподобное».
Фризе задумался: кому позвонить и узнать про Романова? Если бы он ночевал дома, то заглянул в энциклопедический словарь. Берта словарей в своей маленькой библиотеке не держала.
Владимир набрал номер Ерохина. Тот долго не брал трубку, оказалось — мылся в душе.
— Дима, ты каких‑нибудь Романовых знаешь?
— Может, и знаю, только ночью у меня память плохая.
— Напрягись. Мне нужен не просто Романов. А Романов — большой начальник. Который мог бы мне протежировать.
— Моя протекция тебе не сгодится? — пошутил Ерохин.
— Нет. Только Романов. Меня обвиняют в том, что я его ставленник. И знаешь кто? Грачев из «Харона». Он теперь Грачев из Женевы. Остался там. И еще. Говорит, что я беру по миллиону.
— Молодец. Высоко тебя ценит.
— Как насчет Романовых? Вспомнил кого‑нибудь?
— Цари не подходят? Хотя постой! Владимир Кириллович, великий князь…
— Мимо. Давай еще…
— Был Григорий Романов, член Политбюро.
— Тоже мимо.
— Не знаю больше. Может, Роман Романов?
— Кто это?
— Точно не скажу. Кажется, деятель искусств.
— Ладно. Спи спокойно.
— Кто тебе про Грачева сказал?
— Берта только что из Женевы звонила.
— Транжирка, — сказал Ерохин и повесил трубку.
Утром Фризе сразу же вызвал шеф. Владимир думал, что он узнает об интервью Грачева значительно позже. Но плохие новости распространяются молниеносно.
— Знаешь, что заявил Грачев в интервью женевским газетам? — прокурор встал с кресла, но из‑за стола не вышел. Когда он отчитывал подчиненных, он всегда вставал. Считал, что тогда экзекуция выглядит более убедительно.
— Наслышан. Берта звонила.
— Вот! Еще и Берта! Хороший сюрприз для нее. — Он произнес это так, как будто Берта была его дочерью.
— Ну, Берта знает, что я старый взяточник. Меньше миллиона не беру.
Прокурор вдруг побагровел и заорал:
— Тебе все шуточки! Обвинение во взятках — это, это… — казалось, у него не хватит воздуха в легких, чтобы выдавить из груди проклятое слово. — Это позор! Черт знает что! За всю жизнь не отмоешься.
— Кто поверит глупой болтовне? Когда жулику грозит тюрьма, он сбрехнет и не такое!
— Жаждущих поверить у нас пруд пруди, — стихая, сказал прокурор. Фризе мысленно с ним согласился, но из упрямства продолжал отбрехиваться.
— А я, Олег Михайлович, останусь где‑нибудь в Габоне и заявлю, что вы в детские годы убили бабушку лопатой и съели. Поверят?