Гаврилов тоже вглядывался в лица проходивших мимо девушек, удивляясь, как много симпатичных, даже красивых, время от времени ловя словно бы брошенный невзначай быстрый заинтересованный взгляд.
«Познакомиться бы с хорошей девчонкой! Гулять под ручку, как все, по набережной, писать письма, ждать с нетерпением встреч». От этой мысли ему стало легче. И словно сам собой стал высвистываться игривый флотский мотивчик: «…но прежде чем уйти в далекие пути, на берег был отпущен экипаж…» Гаврилов уже был почти уверен, что обязательно познакомится с хорошей девчонкой, обязательно большеглазой и веселой. И он уже стал смотреть на встречавшихся ему девушек попристальней, не отводя глаз и даже улыбаясь, если какая-нибудь шустрая девчонка с вызовом глядела на него, и прикидывая, какой будет его будущая подруга.
У Дворцового моста Гаврилов спустился на широкую гранитную площадку у воды, постоял немного. От воды веяло холодом, пахло сыростью, рыбой. Из- под огромного пролета моста, словно из распахнутых ворот, тихо постукивая и отчаянно дымя, выполз маленький буксирчик с белым и зеленым огоньками на мачте. За ним бесшумно выдвинулись одна за другой две огромные баржи. Они заслонили огоньки на противоположном берегу, Адмиралтейство. На корме последней баржи светились иллюминаторы, доносилась приглушенная музыка. Подгоняемые „течением, баржи, словно тени, проскользили мимо и через несколько минут уже вползли под пролет моста Лейтенанта Шмидта, где слабо мерцающий зеленый огонек указывал путь к заливу.
Гаврилов вдруг подумал о своем тральце, об уютном и таком привычном кубрике. «Пора двигаться, — решил он, — потихонечку-полегонечку». Он хотел уже подниматься наверх, когда на площадку поспешно спустились три парня и стали прямо у самой воды. Один из них, самый длинный, вытащил из-под пиджака дамскую сумочку, открыл и стал жадно рыться в содержимом. Ка- кие-то предметы полетели в воду.
— Ты что, сдурел, Фитиль, — хриплым голосом спросил парень в морской фуражке с большим крабом, в тельняшке, торчащей из-под распахнутого ворота рубахи…
—
Пудреница, дешевка, — отозвался длинный и кинул в воду еще что-то. — Документики любят ментики… — пропел он дурашливо.
«Ворье, — подумал Гаврилов, — женщину обокрали…»
—
Карточки е?
—
Рабочие и детские, Рудик…
«Надо найти милиционера, — подумал Гаврилов. — И скорей, скорей. Да просто подняться наверх и крикнуть людей… Сказать, что здесь ворье». Он сделал шаг к лестнице, и тут его заметил Рудик.
—
А это что за легавый подсматривал? — прохрипел он.
—
Мариман… — оторвавшись от сумочки, сказал длинный. — Салага…
—
Посмотрим, что за салага…
Рудик двинулся к Гаврилову, и за ним двинулись два других вора.
—
Подь сюда, салага. Поведай, что тут ищешь? Может, нас? — хрипел Рудик.
—
Ворье, — в бешенстве крикнул им Гаврилов. — Ворье… Карточки хотя бы отдали!
Он поднимался по ступеням и думал: «Надо успеть задержать их. Надо успеть».
Гаврилов думал, что они побегут за ним, но все трое остановились, глядя, как он поднимается, и только Рудик вдруг свистнул негромко. Гаврилов был уже у самого верха, там, где горели фонари и гуляли с девушками молодые сильные мужчины, когда на его пути возникла массивная фигура, загораживая дорогу. Гаврилов хотел уклониться, бросился в сторону, но получил оглушительный удар в челюсть чем-то тяжелым, наверное кастетом, и полетел по ступенькам вниз.
—
С возвращеньицем, — сказал Рудик, когда Гаврилов стал подниматься. — Не желаете ли перекинуться парой словечек с урками?
Он неожиданно размахнулся и ударил поднимающегося Гаврилова ногой в живот. Превозмогая боль, Гаврилов вскочил и вцепился Рудику в рубашку. Рудик вырвался, отступил к стене, и Гаврилов, не помня себя от ярости, ударил его кулаком по лицу.
Гаврилова снова сбили с ног, и, падая, он подумал о том, что все это может плохо кончиться…
На этот раз он не смог вскочить быстро, и его с остервенением били ногами.
Когда Гаврилов с трудом поднялся, Рудик снова пошел на него, ссутулившись, чуть расставив руки. На этот аз Гаврилов уклонился от удара и тут заметил, что к ним подходят еще два парня.
—
Оставь ты его, Рудик! Этого кореша я где-то видел, — сказал один из подошедших. Гаврилову показался знакомым голос говорившего. «Славка Мухин?» — подумал он. С Мухиным он жил в одном детском доме.
—
Как же! Хватит… — с ненавистью хрипел Рудик. — Смотри, какой он чистенький! Смотри, он какой гордый! Такие гордые в легавые идут. Их на месте кончать надо! Ублюдок! Ублюдок! — повторил он с остервенением, й на Гаврилова вдруг дохнуло ледяным холодом до основания промерзшего дома, н выплыло из тьмы перекошенное злобой давным-давно знакомое ненавистное лицо.
«Пистолет… — вспомнил Гаврилов. — Зачем я его выкинул?»
Он оглянулся, ища выхода, но бежать было некуда. Парни стояли кольцом. Только один, тот, который просил Рудика оставить в покое Гаврилова, отошел в сторону и прислонился к стене.
«Ну что ж», — Гаврилов перевел дыхание и почувствовал, как ярость вскипает в нем, наливая мускулы нечеловеческой силой. Вся ненависть, что жила в его сердце последние годы, ненависть к Егупину выплеснулась наконец через край. Два лица, одно старое, жабье, другое молодое и тоже жабье, слились в одно, ненавистное, безобразное.
Гаврилов кинулся на Рудика, кто-то из парней загородил ему дорогу, но Гаврилов отшвырнул его сильным ударом. Услышал сдавленный крик и всплеск воды. Он увидел страх на лице Рудика и ударил по нему, прошептав: «Это тебе за ублюдка, это тебе за карточки». Раз, второй, третий. Нестерпимая боль обожгла Гаврилову руку, наверное, Рудик полоснул ножом. Гаврилов сбил его с ног и схватил за горло. Где-то рядом раздался пронзительный милицейский свисток. Гаврилов бил и бил Рудика головой о прохладный невский гранит, повторяя: «Вот тебе карточки, вот тебе «ублюдок», вот тебе предательство».
Он не видел, как разбежались друзья Рудика, словно растаяли в темноте, не видел, как подбежали к ним несколько прохожих и стояли в нерешительности. Не слышал, как закричала вдруг истошным голосом женщина:
— Да что же это. Он ведь убьет парня, убьет. Милиция!
Прибежавшие два милиционера с трудом оторвали Гаврилова от обмякшего Рудака. Один из милиционеров наклонился и поднял финку, тускло блеснувшую в темноте. В толпе, собравшейся вокруг, прошел ропот осуждения. Но Гаврилов не услышал его. Перед глазами у него замелькали радужные круги, нестерпимо захотелось спать. Он чувствовал, как бежит по руке теплой струйкой кровь, как покачнулась вдруг и двинулась вверх вместе с мостами тревожно поблескивающая темная Нева. Но на душе у него было хорошо и спокойно.
Недоразумение
Редколлегия была назначена на двенадцать, но редактор задерживался. В «предбаннике» — так окрестили приемную, где сидели секретарши и курьеры,— собрались сотрудники редакции, курили, обсуждали последний матч нашей хоккейной сборной с канадскими профессионалами. Кое-кто из членов редколлегии уже сидел за большим столом в зале заседаний — каждый на своем строго определенном месте. Как ни высмеивалась эта традиция в новогодних капустниках, соблюдали ее неукоснительно. Справа и слева от шефа сидели его заместители, потом ответственный секретарь, зав. промышленным отделом. Затем шли места заведующих отделами быта, информации, литературы, культуры. Так как за столом мест для всех членов редколлегии не хватало, то новичка всегда сажали «у стены», туда, где сидели остальные сотрудники. Алексей Иванович Рукавишников, заведующий отделом литературы городской газеты, просидел там три года, пока не умер заведующий отделом быта Маринин и не освободилось место за столом редколлегии.
Воспользовавшись неожиданной паузой перед заседанием, Рукавишников читал свежие гранки. Только что принесенные из типографии, гранки были чуть сыроватые, пахли типографской краской. Это была большая статья о книгах Виктора Северцева. Алексей Иванович любил его романы за свежесть взгляда на события, казалось бы, хорошо известные еще из школьных учебников, за умение передать колорит эпохи. Северцев любил и ненавидел, осуждал и восхищался своими героями, но он не был к ним равнодушен. Автору статьи удалось показать это качество романиста, и Алексей Иванович радовался, отыскивая в ней созвучия своим собственным мыслям. Его только раздражал плохой набор. То и дело приходилось править опечатки. Да и опечатки были странные — рука линотиписта, казалось, обгоняла его глаз: он начинал печатать слово не с первой буквы, а со второй, потом спохватывался, и получалась чепуха: вместо «воитель» он печатал «овитель». «Прямо болезнь какая-то,— подумал Рукавишников.— Наверное, придется этому линотиписту менять профессию».
— Что-то вы интересное читаете, Алешенька? — Сладенький голос редактора отдела культуры Аллы Николаевны Соленой оторвал Алексея Ивановича от гранок.
— Да вот подготовили статью про советского Дюма,— шутливо ответил Рукавишников и отложил гранки в сторону. Уж если Соленая зацепилась за тебя, почитать больше не удастся…
— Это кого ж вы так величаете? — с неподдельным восторгом удивилась Алла Николаевна. Маленькие хитрые глазки так и впились в Алексея Ивановича. Веснушчатые ее руки, увешанные вычурными золотыми браслетами и перстнями с огромными тусклыми камнями, всегда находились в движении, ползали по столу, передвигали бумажки, играли брелоком с мощной связкой ключей. Алексея Ивановича раздражали эти постоянно ищущие руки, жившие словно бы отдельно от их хозяйки, своей обособленной жизнью. Иногда они напоминали Рукавишникову руки слепца, читающего свою книгу, иногда двух паучков, плетущих тенета.
— Кого ж еще, если не Северцева, Алла Николаевна? — бодро ответил Рукавишников, стараясь не глядеть на паучков, скручивающих в трубочку лист белой бумаги.
— Ну уж и хватили вы, Алешенька! — разулыбалась Соленая.— И как вам такое могло в голову прийти! Дюма-то — талантище! Величина! А Северцев ваш…
— Да не мой, Алла Николаевна. Наш.
— И не спорьте, Алешенька. Не надо, не надо! Покойный Николай Павлович Акимов говорил мне…
О чем говорил Акимов, Алексей Иванович так и не узнал, потому что в зал вошел редактор. Скидывая на ходу дубленку, он раскланивался со всеми и одновременно говорил секретарше Зинаиде, шедшей вслед за ним со списком звонивших в его отсутствие людей:
— Потом, потом, Зинуля! Скажи только Рачикову, пусть приходит к пяти. Из дома не звонили?
— Нет, Василий Константинович. Звонили из Кировского исполкома.
— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался шеф. Зинаида перешла на шепот. Редактор, чуть склонив голову к ней, слушал и кивал большой седой головой. Наконец он уселся на свое председательское кресло, оглядел всех весело.
— Не очень соскучились?
— Соскучились, Василий Константинович! — пропела Алла Николаевна.
Редактор, услышав ее голос, словно бы вспомнил что-то:
— Вы мне будете нужны, Алла Николаевна! После редколлегии задержитесь на несколько минут…
Соленая закивала. Лицо ее посерьезнело, замкнулось, словно она догадалась, что разговор с шефом будет важным и значительным.
— Ну что, какие итоги за неделю? — обернулся редактор к ответственному секретарю.
— Итоги нормальные, Василий Константинович,— ответил Горшенин.— Все номера подписали вовремя. Только опечатку в субботнем допустили…
— Какую?
— Счет в матче неправильный указали.
— Ну это несмертельно,— с облегчением сказал Василий Константинович.
— Для кого как! — усмехнулся Горшенин.— В спортивном отделе болельщики телефон оборвали — звонят, возмущаются. Такой редкий случай — ленинградские армейцы выиграли! А у нас все наоборот.
По кабинету прошел сдержанный смешок.
Редактор поморщился. На редколлегию были приглашены гости с турбинного завода, и Василию Константиновичу не хотелось при них обсуждать редакционные огрехи.
— Борис Савельич! — строго сказал он, обращаясь к заведующему отделом спорта.— На первый раз мы тебя предупреждаем, но учти…
Борис Сарматов покраснел как помидор и начал было вставать, чтобы объясниться, но редактор остановил его, подняв ладонь:
— Не надо, Боря, не надо.
— Моей вины здесь нет, Василий Константинович. В подписной полосе все было верно…
— Товарищи, давайте посмотрим план следующего номера,— не обращая внимания на слова Сарматова, сказал редактор.
— Может, дать поправку в очередном номере? — предложил ответственный секретарь.— А то болельщики будут названивать еще неделю.
Больше всего не любил редактор поправок. Он с укоризной посмотрел на Горшенина, словно хотел сказать: «Ну что ты, мил друг, мелочишься?» — и раскрыл папку с планом номера.
Нынешняя редколлегия ничем не отличалась бы от десятков других, обычных редколлегий, если бы не присутствие на ней представителей завода: в повестке дня стоял вопрос о шефстве редакции над реконструкцией одного из заводских цехов — гидротурбинного.
Идея шефства принадлежала старому приятелю Рукавишникова, Грише Возницыну, заведующему промышленным отделом редакции.
Реконструкция в цехе проводилась без остановки производства, и, конечно, коллективу требовалась помощь. А редакция имела много возможностей эту помощь оказать. Но была здесь одна закавыка, которая, как считал Алексей Иванович, могла скомпрометировать хороший замысел. Возницын предлагал широко поддержать обязательство цеха на полгода раньше срока построить турбину для Сибирской ГЭС. И каждый месяц вручать лучшей бригаде переходящий кубок газеты.
«Почему на полгода раньше? — думал Рукавишников.— А если машинный зал плотины не будет еще готов к тому времени?» Он специально полистал газеты и нашел обязательства строителей ГЭС. По всему выходило, что с турбиной торопиться незачем — первоначальные сроки были увязаны очень точно…
— Ну что ж, теперь займемся главным! — сказал Василий Константинович после того, как утвердили план текущего номера.— Из промышленного отдела все сотрудники пришли?
— Все,— откликнулся Возницын.— Даже дежурный читчик здесь.
— Правильно. Это ваш бенефис. Как мы построим обсуждение? Может быть, вы первым и доложите? — спросил шеф у Возницына. Редактор чуточку слукавил — роли были распределены заранее.
— Только прежде я хотел бы представить всех присутствующих друг другу,— продолжал он.— Теперь самое время — начнем спорить, так хоть будем знать с кем.— Василий Константинович сделал паузу и продолжил улыбаясь: — Только чего ж тут спорить? Дело-то вон какое большое!
— У нас спорщики всегда найдутся,— строго бросила Соленая.— Мы на то и газетчики, чтобы все оспорить, все взвесить…
— Ну вот с Аллы Николаевны я и начну представлять наших членов редколлегии,— сказал редактор.— Самая жаркая спорщица — товарищ Соленая. Прошу любить и жаловать. Заведует отделом культуры. Но спорит не на страницах газеты, а только в редакторском кабинете. И только на одну тему: почему статьи отдела культуры слетают с полосы? Я вам, товарищи гидротурбинщики, выдам секрет, но только вам.— Редактор улыбнулся чуть плутоватой, доброй улыбкой. Он умел так улыбаться.— Слетают статьи, потому что скучные.
В зале засмеялись. Шеф не раз подтрунивал над Соленой.
Василий Константинович представил всех членов редколлегии, потом обернулся к пожилому крупному мужчине с обвислыми, как у бульдога, щеками.
— Александр Александрович Матвеев, начальник гидротурбинного, всему делу голова.
Матвеев слегка поклонился.
— Вы, Александр Александрович, представите своих коллег? — спросил редактор.
— Да, конечно.— Матвеев кивнул на сидящего рядом с ним широколицего улыбчивого парня: — Петр Иванович Зайцев, начальник участка.— Потом перевел взгляд на молодого пижонистого мужчину в замшевой куртке: — А это Леонид Петрович Куприянов, наш парторг. В трудные минуты встает к своему карусельному…