Я на мгновение опешил, а потом — неожиданно для самого себя — искренне рассмеялся:
— Понял! — воскликнул я. — Конечно!
Взгляды с Гесса переметнулись на меня.
— Или, — добавил я, — это так же, как Можайский, сующий бутылку с керосином в мой камин!
— Вот! — обрадовался Вадим Арнольдович.
Удивленные, растерянные, недоверчивые выражения на лицах сменились усмешками: как по мановению волшебной палочки. Вроде бы и ясности — на словах — больше не стало, но в то же время всё и объяснилось!
— Да, господа, — вновь, но уже повеселевший, заговорил Гесс. — Это было настолько выбивающим из колеи, что я действовал даже не как в тумане: никакого тумана и не было. Я вел себя даже не машинально. Я попросту отключился: мое сознание, мой разум ушли куда-то и там, в глубине, притаились, исполненные изумления, а место их заступила обреченность происходившим!
— Ладно! — заявил тогда Можайский. — Так что же дальше было? Как вам показались огурчики Молжанинова?
Теперь уже Вадим Арнольдович ответил в тон:
— Огурчики и впрямь оказались великолепными! Пожалуй, я в жизни не ел подобных огурцов! Они были и крепкими, и буквально тающими во рту одновременно. А соли в них, соли было ровно столько, чтобы, не возбуждая излишней жажды, служить отличной приправой. И как только я распробовал первый огурец, как только выпил первую рюмку, мир перед моими глазами принял более естественные формы, оставаясь, впрочем, по-прежнему ненормальным. Но это был уже не мир кошмара, а мир… Алисы в волшебной стране[18]!
Вадим Арнольдович по-детски улыбнулся.
— Да, — повторил он, — мир Алисы в волшебной стране! И это было тем более впечатляюще, что напротив меня, похрумкивая огурцом, сидел убийца, а рядом — тут же, в паре шагов от моего кресла — лежало тело застреленного Брута.
«Ну-с, — тоже выпив, заговорил Молжанинов, — у нас, я полагаю, есть полчаса — час: вряд ли кто-то явится раньше. Пользуйтесь моментом, Вадим Арнольдович! Задавайте свои вопросы. Ибо уже через час такая возможность ускользнет от вас навсегда!»
Я — залпом — выпил вторую рюмку.
«Скажите, — начал я, соображая с чего же лучше начать и решив, что лучше всего — с начала. — Скажите, это ведь вы поставляли Кальбергу клиентов?»
Молжанинов на мгновение-другое задумался, глядя на меня проницательно и все же с долей сомнения — сомнения в отношении своих собственных выводов.
«Давайте так, — наконец, ответил он. — В двух словах обрисуйте мне общую картину: что вообще вам известно?»
Это меня немного удивило, но я тут же припомнил два обстоятельства. Первое — обращенные к Бруту заверения Молжанинова в том, что нам — полиции то бишь — неизвестно ровным счетом ничего. Второе — его, Молжанинова, а заодно и Брута явный испуг… да что там — испуг! Явны ужас, почти панический, охвативший их, едва речь зашла о пожарах и массовых убийствах.
До меня — возможно, уже не впервые: в первый раз нечто подобное я ощутил еще раньше — начало доходить: здесь не только что-то не так, а нет так вообще всё! И тогда я решился: выложил всё без утайки…
— Вот черт!
— Юрий Михайлович?
— Ничего-ничего… — Можайский махнул рукой. — Продолжайте!
— Я рассказал Молжанинову всё. Разумеется, насколько мог сжато, потому что время нас и впрямь поджимало. Вот-вот должны были явиться люди Зволянского, а то и сам он лично, а я не питал никаких иллюзий о последствиях для самого себя.
«Ну, что же!» — Молжанинов, выслушав мой рассказ, покивал головой. — «Этот Сушкин — удивительно прозорливый человек: вынужден отдать ему должное. А вот вы все… как бы это сказать помягче? Так, чтобы никого не обидеть?»
«О чем вы?» — спросил я.
Молжанинов ладонью взъерошил свою шевелюру, приведя и без того не очень послушные кудряшки в совершенный беспорядок.
«О вашей удивительной близорукости, о чем же еще!» — заявил он с прямой непосредственностью.
«В чем же она?» — настаивал я.
«Во всем. Но давайте по порядку».
Я согласился.
«Прежде всего, — начал загибать пальцы Молжанинов, — удивительно, как вы не заметили очевидное: в каждом из подмеченных вами — или Сушкиным — деле фигурируют люди Кальберга, а вовсе не мои. Далее — мой с Кальбергом разлад: вы так и не доискались до его причины…»
«У нас не было времени…»
«Да, — неожиданно легко согласился Молжанинов, — начали вы лихо! Пара дней, и вот уже Кальберг в бегах, его люди… а что, кстати, с его людьми?»
Это уже был вопрос, относившийся к ходу следственных мероприятий, поэтому отвечать на него я отказался.
«Понимаю, — Молжанинов снова легко согласился с моими доводами. — Но лично я полагаю, что все они тоже разбежались! Вот увидите, что я прав».
Я пожал плечами: мое доверие к коллегам было непоколебимо.
— Спасибо на добром слове! — в голосе Чулицкого, еще вот только что говорившего с необыкновенной теплотой, вновь появился едкий сарказм.
Гесс подметил его и сказал просто:
— Но это — правда, Михаил Фролович. И вы же видите: ошибся не я, а Молжанинов!
Чулицкий тут же переменил гнев на милость:
— Шучу, Вадим Арнольдович, шучу… да! — повысив тон, тут же добавил он. — Да! Недооценил нас Молжанинов. Всех в тюфяки записал. А вот поди ж ты: и студенты у нас, и пожарные… вот только…
Чулицкий замолчал, но все мы поняли, о чем именно он не договорил: об исчезнувших то ли жертвах, то ли заказчиках преступлений — то ли исчезнувших просто и невесть куда, то ли зачем-то переправленных в Италию. И, конечно, обо всех этих валившихся на нас со всех сторон всё новых трупах: о Мякинине-старшем, покончившем с собою прямо в кабинете его сиятельства; о Некрасове-старшем, найденном зарезанным в подвале гимназии Видемана; о неопознанных обгорелых трупах в морге Обуховской больницы…
А если ко всему этому добавить еще и чрезвычайно странные сопутствовавшие обстоятельства — вроде некрасовской записки генералу Самойлову, — то похвальба Чулицкого, равно как и уверенность Гесса в коллегах, оказывались не слишком уместными.
Михаил Фролович понял это безошибочно и, нахмурившись, отстранился от нас: подобрал стакан и бутылку и — чуть ли уже не на правах отставного — отказался участвовать в дальнейшем обсуждении. Впрочем — вы читатель, увидите это позже — хватило его ненадолго.
Вадим Арнольдович, между тем, продолжал:
— Я не стал возражать Молжанинову на его безапелляционную уверенность в нашей общей беспомощности, ограничившись пространным «посмотрим». Молжанинов, услышав это, согласился со мной уже в третий раз и при этом, как и прежде, без всякого сарказма:
«Да, конечно, — сказал он. — Раньше времени и говорить не о чем!»
«Тогда…»
«Вернемся к нашим баранам. — Молжанинов показал мне два пальца. — Стало быть, — пояснил он, — два обстоятельства вы уже проморгали, а точнее, одно проморгали, а до причин второго не доискались… хорошо, пусть из-за недостатка времени: допускаю. Но как…»
Он загнул третий палец.
«…вы вообще объясните мое участие во всем этом?»
Я изумился:
«Но позвольте! — воскликнул я. — Именно вы и должны мне об этом рассказать!»
Молжанинов, однако, покачал головой:
«Нет, — возразил он. — Вижу, вы — на самой верхушке айсберга, истинные подоплеки происходившего вам неизвестны вовсе. Не обессудьте, Вадим Арнольдович, но при таком положении дел я не могу вдаваться в определенные подробности. Это не от меня зависит. Хотя мне-то, уж вы поверьте, скрывать совершенно нечего!»
«Вот так поворот!» — протянул я. — «О чем же тогда я могу вас спрашивать?»
Тогда Молжанинов усмехнулся:
«Н, первый-то свой вопрос вы уже задали, Вадим Арнольдович!»
«О поставщике?» — уточнил я.
«Вот именно!» — подтвердил Молжанинов.
«И вы честно на этот вопрос ответите?»
«Конечно!»
«Ну так что же?» — я слегка наклонился вперед. — «Это вы поставляли Кальбергу клиентов?»
«И да, и нет».
«То есть?» — не понял я. — «Как такое может быть?»
«Очень просто, Вадим Арнольдович, очень просто!» — Молжанинов залпом выпил третью рюмку и закусил. — «Я, разумеется, принимал самое непосредственное участие во всех этих… гм… аферах…»
«Аферах?!» — не удержавшись, вскричал я. — «Вы это называете аферами?»
Молжанинов ничуть не смутился:
«Да, — улыбнулся он, — я называю это аферами, так как на то у меня есть свои основания. Вы можете называть происходившее иначе: у вас тоже на то имеются свои основания. Просто, Вадим Арнольдович, мы с вами разговариваем на разных диалектах одного языка. Вроде слова по отдельности похожи, а общий смысл от нас ускользает. Заметьте при этом, Вадим Арнольдович, не только от вас, но и от меня тоже!»
Я вопросительно выгнул брови.
«Это просто, — пояснил Молжанинов. — Вы не понимаете меня, потому что не видите картину в целом, а я не могу вам ее показать. Я же не совсем понимаю вас, потому что ваше представление о происходящем лежит в настолько другой плоскости, что вы поневоле говорите загадками. В сущности, многое мне приходится домысливать, чтобы понять хоть что-то и — одновременно с тем — не выдать тайны, выдавать которые я не имею права».
«Ничего не понимаю!»
«Вот видите!»
«Но как же нам быть?»
«Давайте я вам вот что скажу… даже, пожалуй, не скажу, а расскажу. Возможно, вы поймете намеки, раз уж прямой разговор у нас не получается!»
«Хорошо, — немедленно согласился я, — но прежде…»
Я кивнул на Брута.
«Ах, он…» — Молжанинов оглянулся на старика, по-прежнему находившегося в кабинете, но стоявшего безмолвной тенью.
Это меня спровоцировало еще на один вопрос:
«А он-то кто?»
Старик, поняв, что этот мой вопрос касался его собственной персоны, вышел вперед и поклонился:
«Талобелов» — представился он.
Фамилия странного старика показалась мне очень знакомой. Что-то зашевелилось в моей голове. Замелькали какие-то воспоминания. Но это был такой хаос, что я никак не мог понять: что же мне напоминает фамилия «Талобелов»?
Старик, верно поняв мое затруднение, поклонился еще раз:
«Да, сударь, вы еще сравнительно молоды, чтобы помнить наверняка. Но вы обо мне читали».
«Читал?» — с сомнением переспросил я. — «Как — читал? Где? По какому поводу? Разве о вас писали?»
На губах старика появилась сухонькая улыбка. Это не улыбка даже была: его губы лишь чуточку искривились — намек на улыбку!
«Да, сударь, — подтвердил он, — обо мне писали».
«Но где?»
«В пособии».
Я удивился еще больше:
«В каком еще пособии?»
Старик оперся на спинку моего кресла, отчего поза его — старика, разумеется — намекнула на доверительность сказанного далее:
«Для соискателей полицейских классных чинов».
И тут в моей голове взорвалось, да так, что я подскочил из кресла, буквально вытолкнутый из него поразительной силой:
«Талобелов! — почти закричал я. — Лавра[19]!»
Старик опять — на этот раз не без очевидной гордости — поклонился.
«К вашим услугам, сударь!» — сказал он.
Я схватил его за руку:
«Так вы, — я продолжал едва ли не кричать, — тот самый Талобелов?»
«Тот самый, сударь».
«Невероятно!»
— Вадим Арнольдович!
Гесс повернулся в сторону Инихова.
— Да, Сергей Ильич?
— Вы уверены, что вас не разыграли?
Можайский:
— Это впрямь очень странно! Талобелов? Тот самый? Да быть такого не может!
Чулицкий:
— Я слышал, его давно… э… ну, в общем…
Поручик:
— Господа, господа! Вы о том Талобелове?
Монтинин:
— Нет, господа, этого решительно не может быть! Я справлялся о его дальнейшей судьбе — уж очень поразительная история! — и пусть никто не мог сказать что-либо определенное, но все сходились в одном: Талобелов давно мертв. А не сходились только во мнении, когда именно он умер.
— Точнее, — опять Чулицкий, — когда именно его убили!
— Да, — согласился Монтинин, — когда его убили.
Похоже, в этой гостиной все знали, о ком рассказал Гесс: все, кроме меня. Даже Митрофан Андреевич — совсем не полицейский, — и тот задумчиво и недоверчиво поглаживал свои усы, поглядывая то на Вадима Арнольдовича, то на Чулицкого, то на Инихова, то на Можайского. Даже он, полковник, вставил, наконец, свое слово:
— Вообще-то я слышал иное!
Все обернулись на Митрофана Андреевича и чуть ли не хором воскликнули:
— Иное? Что?
— Он заживо сгорел в пожаре на Гутуевском острове[20]!
— Господа! — решительно вмешался я. — Что здесь происходит? Кто такой этот Та… Тала…
— Талобелов.
— Да! Кто он такой? И почему известие о нем вас так взволновало?
Чулицкий:
— О, Сушкин! Неужели вы — при всех ваших вездесущести и прозорливости — ничего о нем не знаете и даже не слышали о нем?
— Нет.
— Вы меня удивляете…
— Я вас умоляю!
Чулицкий едва уловимо пожал плечами:
— Хорошо, хорошо… Талобелов — легенда нашего сыска!
Я посмотрел на Михаила Фроловича недоуменно:
— Легенда? Сыска?
— Да!
— Не может быть! Если бы…
— Еще как может! — перебил меня Чулицкий. — Но его история началась и… гм… закончилась тому назад вот уже добрых…
Чулицкий начал прикидывать в уме, но его опередил Инихов:
— Ровно двадцать пять лет, — сказал он. — Талобелова раскрыли в самом начале марта тысяча восемьсот семьдесят седьмого года.
— Раскрыли? — я. — Кто?
Чулицкий:
— Иваны[21].
Я заморгал:
— Его внедрили к ворам? Но как?
Чулицкий усмехнулся:
— Не было ничего проще: он и сам был вором!
У меня голова пошла кругом:
— Но Михаил Фролович! Вы же только что говорили, что он был полицейским! Легендой сыска! Я решил…
— Вы правильно решили, Сушкин: он и был полицейским. Полицейским надзирателем[22].
— Ничего не понимаю!
Чулицкий вновь усмехнулся:
— Вы, полагаю, слышали о так называемых осведомителях?
— О преступниках, ставших информаторами полиции?
— Да.
— Слышал.
— А в случае с Талобеловым всё было ровно наоборот: он, будучи полицейским, стал осведомителем уголовных. Сначала тех, что помельче, а после и до Иванов дорос. Его очень ценили: информация из его рук оказывалась невероятно полезной. Благодаря этой информации неоднократно срывались полицейские облавы. Благодаря ей же, крупные… как бы это сказать?.. авторитеты не раз ускользали из расставленных ловушек. А несколько раз именно Талобелов, имея доступ к сведениям определенного характера, помог Иванам провернуть очень крупные операции. В общем, — Чулицкий от удовольствия даже зажмурился на мгновение, — Талобелов стал целиком и полностью своим человеком в уголовной среде!
Я не верил ни своим ушам, ни своим глазам:
— Вы радуетесь тому, что полицейский — ваш, можно сказать, коллега — оказался… предателем?
Чулицкий едва ли не заурчал — как кот перед блюдцем сметаны:
— Еще бы! Ни до, ни после не было такого человека! Вы только вдумайтесь: простой надзиратель, а талантов, гения — на всё начальство вместе взятое! Впрочем, с непосредственным начальством ему крупно повезло…
— Постойте! — воскликнул я. — Это ведь при Путилине было?
— При нем, при нем: при Иване Дмитриевиче!
— Но он-то, — невольно вырвалось из меня, — как ухитрился прошляпить такое предательство?
Михаил Фролович, безусловно, подметил это мое невольное «он-то» — не слишком, говоря по правде, лестное для самого Михаила Фроловича, — но от замечаний воздержался, да и от обиды, похоже, тоже.
— Да как же вы все еще не понимаете? — спросил он.
— Да что, в конце концов, я должен понять?
— Всё, что делал Талобелов, делалось из соображений общественного блага! Этот удивительный человек никого не предавал.