— Мне он не понравился. А туда я больше не поеду. Извините, что втянула вас в это.
— А, по-моему, вечер был очень интересным. И не надо жалеть, что повезли меня туда. О чем говорил с вами Гомес?
— Обо всем. О работе, о доме, о том, чем я увлекаюсь. И задавал вопросы: глупые, смешные вопросы.
— Какого рода вопросы, Филлис?
— Насчет бомбы. Я не люблю говорить на эту тему, но он все время возвращался к ней.
— А он не спрашивал, можете ли вы сделать атомную бомбу?
— Откуда вы знаете?
— Подслушал, наверное, — сказал я.
Часть шестая
Джон Ванпельт
На следующий день занятия у меня начинались после двенадцати, и я смог отоспаться. В одиннадцать тридцать почистил зубы и начал бриться. И тут зазвонил телефон. На проводе оказался начальник полиции Камедей, предупредивший меня, что заедет в течение получаса. Когда я высказал сомнение по поводу разумности визита ко мне домой, он весьма определенно высказался по поводу разумности моего прихода на Сентер-стрит. Больше я не спорил, а лишь выразил готовность с удовольствием принять его у себя через полчаса.
В дверь позвонили, когда я курил первую сигарету и пил первую чашку кофе. Приехал Камедей. Я принял у него пальто, но от кофе он отказался, раздраженно покачав головой. Вместо этого он достал сигару, откусил конец и уселся в кресле лицом ко мне. Сделав несколько затяжек, он осмотрел комнату, окинув профессиональным взглядом книги и мебель. Годы учения и практической деятельности превратили каждый жест Камедея в оперативное мероприятие. Он не просто смотрел на человека: он смотрел обвиняюще. Он не просто бросал взгляд на предмет: он классифицировал его, оценивал и включал в соответствующую категорию. Жизнь его прошла в мире вражды и преступности, и этот мир заставил его дорого заплатить за выживание. Наблюдая, я пришел к выводу, что Камедеем может стать любой человек, обладающий достаточной силой, достаточным упорством, достаточной решимостью и умом чуть выше среднего. У меня больше не было амбиций. Я дошел до точки; я уже не способен был вспомнить и четко объяснить себе, почему я стал полицейским, но уже отдавал себе отчет в том, что больше не хочу быть полицейским.
Я курил и пил кофе. Камедей курил и, завершив изучение моих пожитков, сказал:
— Так вот как вы живете, Клэнси!
— Я называю это место домом, — ответил я.
— Много читаете? — осведомился Камедей, окинув взглядом книги.
— Больше, чем положено полицейскому, — отреагировал я.
— Не тяните на полицейских, Клэнси. Я терпеть не могу полицейских, которые философствуют на тему, как они не любят полицейское ремесло, которым они, кстати, зарабатывают на жизнь.
— Но вы-то пришли не для философских дискуссий, — сказал я.
Камедей встал, сделав несколько шагов, повернулся ко мне и выпалил, направив на меня сигару:
— Конечно, я пришел не за этим! Я пришел потому, что мне осточертела ваша беготня на Сентер-стрит! Мне осточертело и то, как вы все время лезете не в свое дело. У вас простое задание: найти местопребывание Хортона при условии, что в Никербокерском университете есть хоть один человек, знающий, где находится Хортон. И больше ничего! Никаких игр в «сыщики и воры»! И не думать, что вы царь и бог, имеющий право отбросить все законы и не считаться с правами, которыми обладает каждый гражданин нашей страны!
Тем не менее здесь мой дом, моя маленькая, жалкая крепость, а не кабинет Камедея. Это он у меня в гостях, и я напомнил ему об этом. И добавил, что мне надоел весь этот бедлам и что я готов хоть сейчас подать в отставку: не только бросить это дело, но и полицейское ремесло. Камедей снова плюхнулся в кресло, затянулся сигарой, отрицательно покачав головой:
— Об отставке, Клэнси, не может быть и речи. Хватит об этом. Меня беспокоит одно: мы топчемся на месте.
— Вы все время говорите мне одно и то же: не сидеть, а искать Хортона. В вашем распоряжении тысяч двадцать штатных сотрудников полицейского управления, у вас есть специализированные подразделения всевозможного профиля, с вами сотрудничают департамент юстиции, сухопутные войска, военно-морской флот, и вы не в состоянии найти Хортона; а я его найти обязан. Вы даете мне всего две недели сроку и предупреждаете меня, что судьба города зависит от того, сумею ли я подчинить своему обаянию старую деву-педагогиню, и что только так я смогу зацепиться за ниточку, ведущую к Хортону. Это абсолютная бессмыслица. Это такая же бессмыслица, как и все дело, как и вся наша жизнь, как весь этот чертов мир. Хотите знать мое мнение?
— Не мешало бы, — сказал Камедей. — За этим я и пришел.
— А я вам его уже высказал. Я считаю, что неандертальцы, правящие миром, должны собраться, прислушаться к соображениям Хортона и отказаться от этой проклятой бомбы.
— Нервы! — произнес Камедей, вынув сигару изо рта и разведя в стороны мясистые руки в умиротворяющем жесте. — Мои нервы, Клэнси, ваши нервы, у каждого из нас нервы, и лучше от этого не становится. Жаль, конечно, но вам-то понятно, что для нас не играет роли, запретят они бомбу или нет. Нам тут надо найти Хортона, а им, в Москве, надо найти Симоновского. И скажу вам еще одно, Клэнси: мы не можем ждать предельного срока. Через десять дней придется все объявить. Такой город за одну ночь эвакуировать нельзя. Потребуется время.
Все это время я внимательно смотрел ему в лицо, затем встал, взял чашку с блюдцем и налил кофе.
— Извините, — произнес я тихим голосом. — Разрешите предложить вам чашку кофе. Я варю хороший кофе.
Камедей сунул сигару в пепельницу, подсел к столу и стал почти человеком. Он стал расспрашивать меня, как мне живется одному.
— Худо-бедно, — сказал я. — Думаю, что бывает хуже.
— У меня шестеро детей, — улыбнулся Камедей. — Поэтому я понятия не имею, как это жить одному. — Он попробовал мой кофе и согласился, что сварен он хорошо.
— Как Кемптер? — спросил я.
Он кивнул и отпил еще кофе.
— Как Кемптер, — повторил он. — Поймите, Клэнси, я уже много лет работаю в полиции. Не так-то просто действовать не по правилам. Мы взяли Кемптера потому, что вы нас об этом попросили, и работали с ним двенадцать часов. Теперь мы его упрятали под замок. Что тоже не сахар. Вид у него не из лучших. Но не можем же мы держать его взаперти до бесконечности. Что нам с ним делать? И что случится, когда он рано или поздно обратится к адвокату, а это неизбежно?
— Ну, и черт с ним, — устало произнес я. — Мне плевать на то, что станет с Кемптером. Да и вам плевать. Как-то я прочел в передовой статье одной заумной газетенки, будто нет никакой разницы между смертью одного человека и миллиона человек; но я-то знаю, что разница есть. И составляет она 999999 жизней. Потому я не собираюсь лить слезы по Кемптеру.
— Завидую вам, — пробормотал Камедей.
— Кемптер заговорил?
— Заговорил, но сказал не так много. Да и не о чем особенно было ему говорить. Но все же он заговорил. Русский его разговорил. Кемптер сказал нам, на кого он работает.
Я так обомлел, что минуты две сидел с разинутым ртом и просто глядел в упор на Камедея. И лишь после этого нашел в себе силы поинтересоваться, на кого же конкретно работает Кемптер.
— На человека, которого зовут Максимилиан Гомес, — проинформировал меня Камедей. Затем он достал сигару, закурил и стал держать паузу, упорно и с подозрением глядя на меня проницательным полицейским взглядом.
Я обдумал сказанное. И заметил, что в этой информации содержится нечто важное.
Камедей пожал плечами, выпуская сигарный дым.
— Важное? Черта с два! Разве для вас, Клэнси, существует что-нибудь важное? Я пытался связаться с вами вчера вечером, чтобы именно вчера вечером обговорить эту новость. Где вы были вчера вечером?
— В обществе Максимилиана Гомеса, — ответил я.
Тут задумался Камедей. Задумался, но не удивился. Ему неприлично было проявить в моем присутствии чувство удивления или потрясения. Тем не менее он задумался. В состоянии задумчивости он выслушал рассказ о прошедшем вечере — и покачал головой.
— Это ни черта не значит.
— Допустим, — согласился я. — Ни черта. А вам не трудно объяснить мне, почему это не значит ни черта?
— Да потому, что мы не нашли Хортона! — взорвался Камедей. — Неужели до сих пор это до вас не дошло, Клэнси? Мы не нашли Хортона и не приблизились к нему ни на шаг.
— Человек следит за Филлис Гольдмарк, — сказал я, всеми силами стараясь сдержаться. — Затем переключается на меня. Следит за мной. Мы берем его. Он сообщает нам, что работает на Максимилиана Гомеса. А для вас это не значит ни черта.
Камедей встал и зашагал из угла в угол.
— Послушайте, Клэнси, — обратился он ко мне. — У меня нервы. Я могу вспылить. Это ничего не значит. Значит только одно: выполнение поставленной перед нами задачи. Теперь насчет Гомеса и этого таракашки Кемптера. Нам не надо читать друг другу лекции на тему, кто такой Гомес. Он связан с самой грязной страной нашего полушария. Мы оба знаем, что для такой банды означает обладание атомными бомбами, надежно упрятанными в центре Москвы и Нью-Йорка. Это осуществление всех давно вынашиваемых грязнейших мечтаний. Не исключено, что именно они наняли двоих подонков, вручивших вам деньги. А может, и не они. В данную минуту я не знаю. Но неужели вы думаете, что если бы они знали, где Хортон, они бы вступили в контакт с вами?
— Они знают, кто я. Они знают, что я ищу Хортона.
— Конечно, знают. Что вы хотите мне этим сказать? Что в нашем управлении имеет место утечка информации? И так может быть. А может быть, кто-то из тех, кто видел письмо, проболтался, но и этого мы не знаем наверняка. Не исключено, что утечка информации имела место в Вашингтоне. Кто-то может быть подкуплен. В нашей стране при нынешней системе подоходного налога купить можно кого угодно и что угодно. Но это догадки, Клэнси, философские рассуждения, а на догадки и философские рассуждения мне плевать. Меня они не интересуют. Меня интересует одно: местопребывание Алекса Хортона.
— Можно было бы взять Гомеса, — предложил я, потому что мне нечего было предложить.
— Все, что я вам говорю, Клэнси, в одно ухо влетает, в другое вылетает! Взять Гомеса! Попробуй мы только взять Гомеса! За что? Какое мы предъявим обвинение? С ума сошли, Клэнси? Хорошо, допустим, мы его взяли. Ну, и что мы от этого получим?
Я покачал головой. Камедей перестал ходить по комнате и повернулся ко мне, теперь пытаясь уговорить меня.
— Окажите мне помощь, Клэнси! Мне ничего от вас не требуется — только помощь. Есть только одна нить, один путь, ведущий к Хортону, и вы на этом пути. Он ведет из Никербокерского университета. Только это важно. Только в это мы готовы вложить деньги.
Я не сказал ничего. Сидел и смотрел на Камедея.
— Ладно, Клэнси, — вздохнул он. — Ладно.
Я кивнул.
Он надел пальто и шляпу и вышел. В комнате плавали клубы сигарного дыма. Я раскрыл окно, поймав себя на мысли, как одинокий мужчина, ставший таковым не по своей воле, легко усваивает привычки старого холостяка. После этого я закрыл окно и помыл посуду. Зазвонил телефон.
Звонили с коммутатора на Сентер-стрит. Безымянный, безликий голос на другом конце провода проверил, с кем он говорит, и, убедившись, что у телефона именно Клэнси, спросил, готов ли я выслушать информацию о Ванпельте.
— Иначе бы я ее не заказывал, — ответил я. — Если бы я не был готов ее выслушать, я бы не просил ее разыскивать.
— Какой вы нежный! — произнес голос. — Ну, ладно, слушайте. За ним ничего не числится. Преподает в Никербокерском университете двенадцать лет. До этого в течение двух лет преподавал в старших классах средней школы в городе Пейтерсоне, штат Нью-Джерси. До этого отслужил три года в армии. Пехота, наград нет. В боях не участвовал, но в течение шести месяцев находился в составе оккупационных войск в Германии. Женился в 1938 году. Жена умерла в 1940 году. Причина смерти — пищевое отравление. В обстоятельствах смерти ничего подозрительного не обнаружено, если не считать подозрительным любое пищевое отравление. Ванпельт родился в 1910 году в Аллентауне, штат Пенсильвания. Начальную и неполную среднюю школу кончал в Аллентауне. Высшее образование получил в Пенсильванском университете, предварительно закончил там же подготовительный курс. В 1934 году ездил по Европе. Где был и что делал, мы не знаем, но ожидаем, что получим и эти сведения. Вот пока что все.
— Больше ничего?
— Будет и больше, но через некоторое время. Успокойтесь, Клэнси, мир от этого не перевернется. Дайте нам время.
— Конечно, — сказал я. — Вам спешить некуда.
Днем у меня была лекция на тему «Пояса Ван Аллена». Тема для меня трудностей не представляла, поскольку теоретическая часть четко разработана и не требует математического аппарата. По правде говоря, большинство сведений, которые я собирался преподнести, любой грамотный человек мог почерпнуть из газет. Но в момент, когда я рассказывал о внешнем кольце и остановился на теории, согласно которой пояс этот состоит из электронов, излучаемых солнечной короной, в аудиторию вошел Ванпельт и сел в последнем ряду. В этом не было ничего необычного: профессора на физическом отделении часто ходят друг к другу на лекции. Но, с другой стороны, все мои мысли вертелись вокруг Ванпельта. Ванпельт стал героем моих снов наяву. Я начал делать оговорки посреди фразы, пересказывать ранее сказанное, спотыкаться и переходить к чтению по бумажке. Читать лекции мне и так было трудно, а тут присутствие Ванпельта лишило меня ожидаемой легкости.
Когда я наконец кончил, вокруг моего стола собралась небольшая группа студентов, вынесших на мой суд вопросы и сомнения. Ванпельт продолжал сидеть в последнем ряду. Я как мог удовлетворял любопытство студентов, и когда последний из них ушел, Ванпельт встал и подошел ко мне, когда я уже убирал записи в портфель. Улыбка его, как всегда, была многозначительной и противной. За ней скрывалось предположение, что мы оба являемся обладателями одной и той же тайны.
— Мне очень понравилась ваша лекция, Клэнси, — заметил он.
— Не может быть! Я читал паршиво!
— Быстро же вы выходите из себя! — с улыбкой произнес Ванпельт.
— А в чем дело?
— Хотелось бы пригласить вас, Клэнси, — сразу же нашелся он. — Выпить вместе со мной. Успокоить нервы.
— Мои нервы в полном порядке.
— Ну, так просто выпьем.
Мы оценивающе поглядели в глаза друг другу. Улыбка его казалась естественной; насмешка мне только померещилась. Я закрыл портфель и принял его приглашение. Мы вышли из здания университета и пошли по Бродвею в тот же самый бар. Ванпельт заказал джин и горькое пиво. Я — виски со льдом. Мы присели, выпили, посмотрели друг на друга, и тут Ванпельт предложил мне дружбу.
— Не знаю, — вежливо отреагировал я. — Не знаю, получится ли у нас дружба, профессор Ванпельт. Я не знаю, хочу ли я с вами дружить.
— Отчего?
— Я как-то не представляю вас в роли друга.
— Поспешное суждение, Клэнси, — сказал Ванпельт. — Вы недостаточно хорошо меня знаете, чтобы судить, нравлюсь я вам или не нравлюсь.
— Я достаточно хорошо вас знаю, чтобы понять, что вы мне не нравитесь, — сказал я. — У вас, конечно, есть свои резоны навязывать мне свое общество. Но я от него вовсе не в восторге.
— И все же вы разрешаете мне платить за вас. — Он сделал вид, что огорчен, но не слишком.
— Из любопытства. Допустим, мне любопытно знать, по какой причине я стал предметом вашего внимания. Я не любезничал с вами, Ванпельт. Я даже был с вами груб. Так чего же вы хотите?
— В широком или узком смысле слова, Клэнси? — улыбнулся Ванпельт. — Если вам хочется узнать, чего я хочу вообще, то дам вам простой ответ: хочу того же, чего хочет любой американский ребенок. Хочу денег, хочу всего того, что сопутствует деньгам, хочу власти, позволяющей иметь и то, и другое. Согласитесь, Клэнси, что это нормальное и здоровое желание.
— Вы так думаете?
— Да, я так думаю. Но если вас интересует, чего я хочу от вас, то это уже явно из другой оперы. Вы любопытны. Я тоже любопытен. Мне любопытен человек, занявший должность Алекса Хортона, но ничего не знающий про самого Хортона: ни того, кто он такой, ни того, чем занимается и что с ним случилось. Мне также любопытен преподаватель высшего учебного заведения, который носит с собой оружие.