Да, я действительно сегодня дундук. Я задрых так, что не услышал будильника, а мама не стала меня будить, потому что знала, что занятия отменят, написала записку, и смс-ку даже прислала с предупреждением в школу не ходить. Только я, когда подскочил и увидел время, ни на что уже не смотрел, а как сумасшедший надел, что первое попалось, и вылетел из дома. На всех парах примчался в школу, там вахтёр посмотрел на меня сочувственно и отправил домой. Только домой я не пошёл. Домой — это опять пятнадцать минут пёха по морозу, а до папиной работы — рукой подать.
— Дундук? — хохочет Пётр Васильевич. — Ну беги давай, дундук. Привет Александру Эдуардовичу передавай!
Я сгребаю свою одежду и иду к лестнице, поднимаюсь на третий этаж, а потом долго бреду по переходам, здороваюсь с врачами, а они приветливо здороваются со мной.
Меня тут многие знают, особенно в отделении кардиохирургии, где папа заведующий. Когда три года назад мама лежала тут с пневмонией, я практически жил в больнице. Заведующий терапевтическим отделением махал рукой и не обращал внимания, когда я приходил к маме не в часы посещения делать уроки, играть в настолку, просто болтать. А когда меня всё же выставляли, то я шёл к папе в кабинет.
Именно туда я иду и сейчас.
Поднимаюсь по знакомой, почти родной лестнице, открываю тугую дверь и чуть не сталкиваюсь с высокой черноволосой женщиной.
— Данил? — удивляется она и тут же расцвечивается улыбкой. — Боже мой, как ты вырос, возмужал прямо-таки.
— Здравствуйте, Светлана Елисеевна, — в ответ улыбаюсь я. — Вы тоже замечательно выглядите.
— Ой, сердцеед будущий, — благодатно охает старшая медсестра. — К папе пришёл? А Александр Эдуардович сейчас к операции готовится.
— Ничего страшного, я подожду, — машу я руками.
— Давай я тебе его кабинет открою, я как раз туда иду. Чего тебе под дверью сидеть?
Я не возражаю и спустя пару минут остаюсь в кабинете папы один. Здесь мне всё знакомо, поэтому без стеснения включаю чайник и открываю шкафчик, где у папы стоят чашки и лежат вкусности к чаю. Достаю овсяное печенье и вафли. Я же ведь не завтракал, а есть хочется. Конечно, лучше бы какой-нибудь бутерброд, колбаску там, сыр, но что уж есть. За колбаской с сыром домой нужно было идти, но я не пошёл. И ведь привело меня сюда не желание спрятаться от холода, а что-то другое.
Я завариваю чай и, обхватив горячую чашку ладонями, забираюсь в папино кресло с ногами.
Тепло, уютно, тихо. Но это совершенно особенная атмосфера, не такая, как дома. Именно её я хотел почувствовать, именно здесь хотел оказаться. Да, в пределах этой комнаты тихо и спокойно, но стоит открыть дверь, пройти несколько десятков метров и окажешься в операционной, где папа и другие врачи и медсёстры проводят операции, спасают людей, вытаскивают их из лап смерти. Они делают это каждый день. Они делают это прямо сейчас! Смелые, грамотные, решительные, знающие своё дело — они такие. И что было бы, окажись кто-нибудь из них там, на дороге два дня назад? Смогли бы они помочь? Смогли бы спасти того человека? Оказать первую помощь? Ведь наверняка бы смогли.
И я смог, если бы знал, как.
Но я не знал. Не знаю. Я сын врачей, сын знаменитого на всю область и за её пределами хирурга, а позорным образом не знаю, как оказывать первую помощь. Да, мне одиннадцать и, наверное, я не смог бы нормально её оказать здоровому мужчине. Наверно. Но ведь не наверняка. Но я всё равно не умею. Не умею! Только теорию знаю. А если бы умел, то мог хотя бы попробовать. Хоть попытаться.
Он спас меня. Из-под колёс вышвырнул. А я ничего, совершенно ничего не сделал.
Это гложет меня. Съедает. Разъедает изнутри.
Именно это привело меня сюда. Чувство вины, чувство стыда, чувство собственной никчёмности.
Да, я пацан. Мелкий пацан, которому по жизни всегда везло, которого любят родители, дедушки с бабушками, друзья, учителя. Любят, оберегают. Эдакий принц, тепличный цветочек. А я хочу быть, как они. Как эти бесстрашные люди, у которых золотые руки и горячие сердца, которые всегда борются со смертью.
Он тоже был бесстрашным.
Был…
Внутри опять всё сжимается.
Всякий раз, когда думаю о нём, когда вспоминаю, сердце будто бы клешнями стискивают и к горлу ком подкатывает.
Почти залпом выпиваю половину кружки, а потом, не чувствуя вкуса, жую вафлю.
Я первый раз сталкиваюсь со смертью вот так, лицом к лицу. И наверное, никогда не смогу забыть этого. Более того: не хочу забывать. Это будет нечестно и подло по отношению к нему, к моему спасителю. Я жизнью ему обязан. И уже никогда не смогу расплатиться. Даже сказать: «Спасибо» не смогу. Я даже имени его не знаю. Я совсем жалок…
Все эти невесёлые мысли кружатся серым хороводом в голове, и я, пригревшийся в кресле, не замечаю, как начинаю дремать. Вернее, я даже не знаю, спал я на самом деле или нет. Мне показалось, что не спал, но время куда-то утекло, и очнулся я, когда маленькое холодное солнце уже вовсю заглядывало в окно, а надо мной стоял папа и улыбался.
— Данилка, ты чего это? В школу сегодня ходил? Градусник, что ли, не видел? — интересуется он.
Я смущённо улыбаюсь и объясняю папе, что проспал, ничего не заметил спросонок и помчался, как угорелый. Папа хмыкает и включает чайник. Я вскакиваю, начинаю суетиться, завариваю чай, усаживаю в кресло папу, а он смотрит на меня и благостно улыбается.
В этом году ему исполнилось пятьдесят, седина изрядно побила его волосы, и морщин на лице стало больше, но он по-прежнему полон сил, руки его точны и проворны, а такого ясного ума ещё поискать. Совсем недавно папе в очередной раз предлагали переехать в Москву, сулили место в престижной клинике, но он, как всегда, ответил, что хорошие хирурги нужны и этому городу, и никуда не поехал.
Интересно, а я смогу когда-нибудь стать хотя бы вполовину таким же замечательным хирургом, как он?
— Пап, — я сажусь напротив него и сцепляю в замок пальцы, пытаюсь унять нервозность, — а есть у нас в городе какие-нибудь курсы, где бы обучали оказанию первой помощи? Чтобы школьники, типа меня, туда могли ходить?
Папа ставит чашку на стол и долго смотрит на меня. Глаза у него внимательные и добрые-добрые.
— Есть, — наконец, кивает он, — но я тебя и сам могу всему научить, если ты, конечно, настроен серьёзно.
— Серьёзно, — киваю я.
— Сильно на тебя повлиял этот случай, — вздыхает папа.
Молча киваю. Что тут ещё говорить?
— Только зря ты себя винишь. А ты винишь, я же вижу. Не сам ты на дорогу выскочил, тебя туда толкнули, и мужчина тот навсегда для нас героем останется, потому что, если бы не он, то сейчас не было бы тебя. А ты у нас один…
Сглатываю. Да, я единственный ребёнок, и если бы я умер, родители бы не пережили этого. Мама точно бы не пережила.
— Я не поэтому себя виню, — бормочу я, старательно разглядывая бумаги на столе. — Если бы я только умел помощь оказывать…
— Эх, сынок, сынок… — вздыхает папа. — Бывают такие случаи, когда невозможно помочь. Я видел результаты вскрытия. Смерть наступила моментально. Никто бы не смог его спасти, даже самый замечательный врач. Мы не всесильны, малыш.
Я понимаю это. Я понимаю, что не всесильны. И всё равно хочу! Хочу научиться бороться со смертью, чтобы помочь хоть кому-то. Пусть не моему спасителю, так кому-нибудь другому. Ведь все чьи-то дети, у всех есть семьи, родные, близкие, друзья. И сейчас где-то плачут родители моего спасителя, жена и, возможно, дети. Я не могу исправить это. Не могу. Но может, хоть кому-нибудь в будущем я смогу помочь.
— Я хочу стать врачом, — твёрдо говорю я и поднимаю голову, смотрю на папу.
— Понимаю, — улыбается он, а в глазах у него дрожат слёзы.
— Хочу спасать людей, — продолжаю я и шёпотом заканчиваю: — Только я ещё не решил, каким врачом буду…
Папа протягивает ко мне руки, и я подскакиваю с места, подбегаю к нему, утыкаюсь в его грудь.
— Сынок, — шепчет он, и голос его дрожит, — у тебя ещё много времени, чтобы выбрать, каким врачом ты хочешь стать. Но что бы ты ни выбрал, уверен, ты будешь замечательным врачом. И ты обязательно будешь спасать людей.
========== 4. Владлен ==========
— Господа, минуточку внимания!
Зычный голос Тенгфея, сухонького, низкорослого старичка, в котором не заподозришь подобной силы, с лёгкостью перекрывает гул, стоящий в помещении, и все проводники оборачиваются к нам. Сколько их тут? Не меньше сотни точно, а скорее всего, больше.
— Позвольте представить вам нового сотрудника. Зовут его Владлен. Он восемь лет исправно отслужил карателем. Побывал и простым охранником, и надзирателем, и исполнителем приговоров. За особые заслуги его перевели к нам…
Тенгфей, теперешний мой начальник, разливается соловьём, а я стою и пытаюсь сделать лицо попроще.
Да, и правда с того времени, как я поступил под начало старика Гордона, прошло восемь земных лет. И я действительно успел поработать и простым охранником-конвоиром, и надзирателем, и даже исполнителем приговоров. Там-то, кстати, и выяснилось, что души идут со мной на контакт. Никто из тех, кого мне приходилось карать, не буйствовал, не сопротивлялся, не пытался убегать. Все принимали свою участь спокойно, будто понимали: иначе не получится. И главное, ничего особенного я не делал, не уговаривал их, не вёл спасительных бесед. Я просто никогда не подгонял их, как это делали другие, не торопил. Когда они не могли встать, подавал им руку. Когда они не могли идти, я брал их на руки. Ничего сложного, но это помогало. Узнав об этом, старик запряг меня вербовать новобранцев, и у меня не было ни одного отказа, хотя прежде отказы были не таким уж редким делом. И наверное, я и дальше бы работал у Гордона, если бы он на одном собрании больших начальников не похвастался замечательным сотрудником. Тут-то мной и заинтересовался Тенгфей. Ему, оказывается, нужны такие контактные духи, как я. Души умерших не всегда покладисты и смирны, некоторые начинают буянить и убегать и к ним нужен особый подход. Больше четырёх месяцев Гордон отбивался от заявлений о переводе, но в конце концов вынужден был сдаться и отпустил меня со слезами на глазах.
Так я и оказался здесь.
— …В общем, прошу любить и жаловать, — заканчивает свою речь Тенгфей. — Лоренс, иди сюда!
Темноволосый курчавый парень отлепляется от ближайшего стола и подходит к нам. Хмуро смотрит на меня.
— Лоренс, это твой новый напарник.
— Шеф, — начинает канючить тот, — вы же обещали не новичка!
— А где ты новичка видишь? У Владлена стаж побольше твоего будет.
— Да, но… — тушуется Лоренс. — Это стаж карателя, а не проводника…
— Это дело наживное. Всё ему расскажешь, обучишь, и через неделю, глядишь, он и тебя за пояс заткнёт. Всё! — резко обрубает разговор Тенгфей. — Давайте за работу, а мне пора на совещание.
И шеф быстро исчезает, почти испаряется. А может и не «почти». Кто знает этих начальников, до каких способностей они дослужились.
Лоренс сопит и смотрит на меня исподлобья. Повезло, однако, с напарничком. Лучше бы у Гордона сейчас грешников карал, чем с таким дело одно делать. Говорят, проводники все поголовно контактные, этот явно исключение.
Приподнимаю саркастически одну бровь, будто спрашивая: «Ну и?», — а Лоренс кривит физиономию.
— Если думаешь, что в своей тюряге всё повидал и теперь ты тёртый калач, то ошибаешься, — цедит каждое слово он. — Быть проводником — это тебе не вилами грешников тыкать. В общем, так: за нами закреплён участок, сейчас полетим его патрулировать. Если что случится, не лезь и держись в стороне. Понял?
Мда… Круто объяснил. Можно мне обратно к Гордону? Грешников вилами тыкать.
— Понял, — киваю я. — Что ж тут не понятного-то? Полетим и патрулировать станем. Одно только неясно. Как и куда полетим?
— Ты совсем?.. — начинает Лоренс и осекается. — А! У тебя ж плаща нет. Тогда живо давай спускайся в хозяйственный отдел, пусть они тебе всю амуницию выдадут. Только быстрее.
Я очень старательно выдыхаю и, развернувшись на каблуках, иду к выходу.
Начинать конфликт на пустом месте в первый же день — это не дело. Но если Лоренс продолжит в том же духе, то я смягчать углы не буду. Не умею я углы смягчать.
— Владлен! — окликает меня невысокая полноватая женщина и резво подходит, улыбается. — Меня Мария зовут. Ты к хозяйственникам? Пойдём вместе, мне тоже к ним нужно.
Я киваю и тоже улыбаюсь. Поймав несколько приветливых взглядов, немного расслабляюсь. Значит, не все проводники такие кретины, как Лоренс.
— Ты на Лоренса не сердись, — говорит Мария, когда мы выходим из зала. — Хотя он, конечно, дурной сейчас.
— А что с ним?
— Да кто ж его знает. До недавнего времени всё нормально было, пока его напарник на перерождение не ушёл. И после этого Лоренса как подменили. Крыситься на всех начал, ерепениться, ёрничать. Не только с тобой себя так ведёт. В общем, близко к сердцу не принимай, но если так и будет доставать и выделываться, ты шефу жалуйся. Пусть он его по башке стукнет. Давно пора. Кстати, ты же наверняка тут не бывал ни разу, тюремщики редко сюда заглядывают. Давай-ка я тебе всё расскажу.
Мы идём по широкому светлому коридору с открытыми настежь дверьми, за которыми находятся большие комнаты, в точности такие же, как и та, что мы покинули: с рядами столов и со снующими туда-сюда духами. Мария объясняет, что это участки, здесь проводники сдают смену, пишут отчёты, обмениваются информацией и пинают балду. Она рассказывает про дежурства, про поимку буйных душ или поиск одичалых. Несколько раз нас останавливают знакомые Марии, здороваются, перекидываются с ней парой слов, знакомятся со мной. Я понимаю, что вот это всё должен был делать мой напарник, Лоренс, но он спустил всё на тормозах. В принципе, я и сам бы справился, разобрался бы что тут и где находится, но на это ушло бы гораздо больше времени, чем сейчас. Поэтому я безмерно благодарен Марии, которая решила потратить своё свободное время на меня.
Спустившись на второй этаж, мы сворачиваем в переход и, пройдя по длиннющей извилистой кишке, наконец-то попадаем в холл хозяйственного отдела, в котором толпится куча народа. Тут я никогда прежде не бывал. Я вообще за все эти восемь лет редко когда покидал территорию тюрьмы. Она стоит немного особняком от основного комплекса, и если тебя специально не пошлют куда-нибудь, то и нет нужды выходить за её территорию. В общем, я знаком только с внешним фасадом остальных зданий, внутрь никогда не заглядывал. Впрочем, как и большинство тюремщиков. Мы не очень любим вылезать из своей берлоги, и это — ещё одна причина, по которой нас недолюбливают другие духи.
«Нас»? Ну да, я привык быть карателем, «демоном», сложно будет перестроиться на что-то другое. Но может, общение с иными духами поможет? Вон их тут сколько. И проводники, и хранители, и даже даритель один есть. Девушка блондинка стоит рядом с пацаном-хранителем и что-то ему протягивает. Какой-то светящийся шар. Это, наверное, и есть «дар», который даритель может кому-то подарить.
Вообще, дарители — странный народ. Во-первых, совершенно непонятно, откуда они эти дары берут. Во-вторых, у них какая-то непонятная система дарения, никому не известно, чем они руководствуются. Кто-то из моих бывших сослуживцев по тридцать лет отпахал на благо мира, и к нему ни разу даритель не подходил, а кто-то пяток лет отработал — и уже даром обзавёлся. Мутно всё. И с самими дарителями тоже всё мутно. У них даже имён толковых нет. На бейджах, где у всех имена написаны, у них картинки нарисованы. У этой блондинки, например, нарисована снежинка, и это значит, что её так и зовут — Снежинка.
Я бы так, наверное, мог ещё долго стоять и разглядывать окружающих, но тут окошки на дальней стороне раскрываются, и вся толпа распределяется между ними. Мария тянет меня за собой, и очень быстро и незаметно мы оказываемся у одного окна.
— Здравствуй, Мишенька, — лучезарно улыбается Мария флегматичного вида мужчине. — Как там мой плащик поживает?
— Ещё в починке, — отвечает Михаил.
— Одичалые души плащ чуть ли не в клочья порвали, заразы, — шепчет Мария мне, затем поворачивается к Михаилу: — И долго ещё ждать?