Левкас прищурился, а Бембров даже заикал от волнения.
— Тысяча рублей… две… — Быков протянул толстую пачку ассигнаций Левкасу.
Левкас растерянно улыбнулся.
— Теперь мы не связаны никакими обязательствами, — сказал Быков. — Я завтра оформлю расторжение договора. Но вы объявили продажу билетов на мои полеты, и я не хочу обманывать публику. Полеты состоятся.
Утром отец принес газету.
— На, посмотри, — сказал он сыну, — какие вы красавцы вышли.
В газете писали о Быкове, о соревнованиях, в которых он участвовал, о его друзьях и врагах, и о юности Быкова, и о ребенке, которого привез летчик в родной город. Быков читал вслух и переводил Делье главное. Делье улыбался и тер переносицу.
— Хорошо. Мы им покажем отличный полет, не правда ли?
Днем прибыл аэроплан. На беговом ипподроме был уже выстроен ангар, и аэроплан сразу доставили в Заречье. Делье уехал на ипподром и остался там ночевать. Быков послал ему вечером корзину с едой.
У конторы Левкаса стояла длинная очередь. Земляки Быкова стремились заблаговременно купить билеты. Предстоящий полет изменил городскую жизнь. На улицах стало больше городовых. Два помощника пристава бессменно дежурили на ипподроме. Надзиратели охраняли ангар. У гостиницы стояли часами молодые люди, ожидая выхода Быкова.
За день до полета Левкас зашел к летчику.
— Здравствуй, — обиженно сказал он, — я все-таки пришел к тебе, несмотря на твой поступок.
— Слушаю.
— Я хочу, чтобы ты мне оказал хоть одну услугу. Я должен быть единственным пассажиром, который полетит с тобой завтра. За это я тебе заплачу. Согласен?
— Я подыму и бесплатно.
— То-то же… — Левкас тяжело задышал и поднялся со стула. — Значит, до завтра.
— До завтра.
Полеты начались в шесть часов вечера. Переполненный ипподром пестрел желтыми, синими, зелеными платьями. В ложах и на приставных стульях сидели нарядные женщины и мужчины в светлых костюмах. Они радостно приветствовали Быкова. На дешевых местах стояло множество зрителей в страшной тесноте и давке. Ветра почти не было. Флаги висели неподвижно на высоких флагштоках.
Дверь в сарай была открыта. Выходя к беговой дорожке, Быков поминутно оглядывался на серебристую крышу сарая, на аэроплан, на спину Делье, проверявшего мотор. Прошло десять минут. Солдаты вывели аэроплан и поставили его в начале беговой дорожки. Толпа притихла, ожидая начала полета. Быков сел на свое место и сразу же взялся за ручку. Делье качнул пропеллер. Раздался оглушительный треск.
Кто-то вскрикнул, и прежде чем крик успели подхватить соседи, аэроплан уже бежал по земле.
Быков медленно чертил круги над ипподромом и молодыми рощицами левого берега. В городе впервые видели аэроплан, парящий в небе, и зрители радостно закричали, приветствуя летчика. Спустившись, он взял с собой пассажира. Левкас взволнованно осмотрел ипподром, прищурился и занял свое место.
Когда полеты кончились и Левкас сошел с аэроплана, его окружили репортеры и фотографы. Он неожиданно стал героем дня.
— Браво! — закричали репортеры, — браво! Что вы чувствовали там, наверху?
Левкас снисходительно махнул рукой.
— Ничего особенного. Гордость.
— А еще?
— Счастье, слава прогрессу…
— Ну, а еще?
Левкас многозначительно кашлянул.
— Глядя сверху вниз на эту веселую толпу, я подумал: сбор отличен, я много заработал сегодня, но кто получит битковый сбор, если мы разобьемся?
Солдаты повели аэроплан в ангар. Следом за ними шел Быков. Щеголеватый помощник пристава передавал летчику цветы, присланные горожанами. Корзин с цветами оказалось так много, что нельзя было шагнуть, не наступив на георгины.
Все, что следовало сделать в родном городе, было сделано. Теперь можно съездить в Петербург, а потом уже начнутся полеты по стране.
«Я свободный человек, — подумал Быков. — У меня больше нет хозяина. Я ни от кого не завишу». — Он почувствовал усталость, разделся, лег в постель и сразу заснул.
Назавтра утром в гостиницу пришел секретарь Левкаса и принес долю вчерашнего сбора, причитающуюся Быкову.
— Что будем дальше делать? — спросил Делье во время обеда. — Долго еще придется здесь жить?
Быков побарабанил пальцами по столу.
— Готовьте аэроплан к отправке. Дня через три мы поедем в Петербург. Меня приглашают туда для переговоров.
Пообедав, Делье уехал на ипподром, а Быков попросил коридорного не пускать посетителей и снова лег спать. Проснулся он поздно вечером. Сон не освежил его, голова болела, темные круги плыли перед глазами. На столе лежала пачка петербургских газет. В вечерних выпусках жирным шрифтом была набрана фамилия Тентенникова. Он совершил несколько замечательных полетов в Петербурге. Под портретом были воспроизведены автографы авиатора. Один был особенно забавен: «Не хочу писать, а хочу летать». «Два молодых авиатора становятся гордостью России — Быков и Тентенников», — сообщал какой-то фельетонист. Он же писал, что Тентенников скоро приедет на Волгу и начнет полеты по провинции. Прочитав газеты, Быков решил, что нужно не откладывать отъезд в столицу.
— Может быть, мы сумеем пораньше сдать аэроплан для перевозки? — спросил он вернувшегося с ипподрома Делье.
— Послезавтра можно его грузить на платформу.
Перед отъездом Быков долго рассказывал отцу о парижской жизни, о новых друзьях, о марках моторов, о больших авиационных состязаниях.
— А что я в газете вычитал… — сказал отец. — Тебе бы не прозевать. Умер один генерал-лейтенант в Юрьеве и завещал пять тысяч рублей тому русскому летчику, который на отечественном аэроплане сто верст пролетит и спустится, где пожелает.
— Спасибо, отец, как-нибудь постараюсь. А Ваню тебе оставлю. Ты за ним приглядывай. Няньку найми.
— Да откуда ты взял его?
— Секрет, папаша.
Старик приложил палец к губам.
— Какой там секрет. Ты мне хоть одному скажи.
— Шел я по улице, а с аэроплана…
— Нет, ты мне небылицы брось, при чем тут аэроплан. Я тебя делом прошу… Главное, знаю, ты — мужик тихий, не женатый, значит — мальчик не твой.
Старик обиделся и до самого прощания не разговаривал с сыном, на вокзале же неожиданно прослезился.
Быков никого не предупредил о своем отъезде — не хотел, чтобы провожали, — но перед отходом поезда репортеры пришли на вокзал с цветами и фотографическими аппаратами.
— Куда? В Петербург? Желаем успеха! Довольны ли вы приемом в родном городе? Чем кончились ваши споры с Левкасом?..
Продребезжал третий звонок. Замахали платками провожающие. Кондуктора развернули флажки. Поезд тронулся. Родной город остался позади, надолго, может быть навсегда. Быков ходил по коридору, заложив руки за спину.
— Кочевая жизнь, — сказал он Делье, переодевшемуся в пеструю пижаму с длинными разноцветными рукавами. — С ночлега на ночлег. Табор цыганский. Теперь мы с вами Россию изъездим вдоль и поперек… Сперва только в Питере отдохнем.
Делье подошел к окну и опять увидел уже знакомые кустарники, поля, русские привольные дали… Мельница-ветрянка на пригорке махала широкими крыльями, словно собираясь улететь. Дымили могучие трубы завода в степи… Вот она какая, Россия, о которой так часто говорили на рабочих собраниях в Париже.
В Москве Быков задержался на три недели, и Делье успел за это время осмотреть достопримечательности древнего русского города, — побывал он и в Кремле и в переулках Пресни — в местах, где в тысяча девятьсот пятом году строили баррикады восставшие московские рабочие.
Глава десятая
В Петербурге Быков остановился в меблированных комнатах на Надеждинской. Вездесущие репортеры знали уже о приезде летчика и встретили его на вокзале. Они же рекомендовали и меблированные комнаты — подороже, но чистые, в центре города.
В большинстве газет приезду Быкова были посвящены благожелательные заметки, только черносотенная «Земщина» плохо отнеслась к новоприбывшему в столицу летчику и сообщала о нем такие подробности, что Быков сгоряча пообещал набить морду редактору.
— Ему не привыкать… не в первый раз… — утешая, говорил наиболее энергичный из репортеров, взяв под руку Быкова. — И злиться нечего. Еще хорошо, что он ничего похуже о вас не написал…
— Нет, вы сами посудите, — они всерьез уверяют, будто я был в родном городе буфетчиком третьеразрядного трактира и откупоривал ржавым гвоздем мерзавчики казенной винной монополии на потребу почтеннейшей публике…
— А вы не огорчайтесь… все-таки — реклама, — утешал репортер. — Я вас уверяю, могло хуже быть — попросту написали бы, что вы — беглый поп-расстрига или кассир-растратчик, — тогда бы пришлось с ними судиться. А то — мерзавчики… ржавым гвоздем… Подумаешь, эка невидаль… Вот о посещении Тентенниковым Народного дома тоже весело написали. Будто выступал там тяжеловес-гиревик, подымал гири — и только до двенадцати пудов дотянул, а появился Тентенников — и сразу со всеми шестнадцатью справился…
Так, за разговорами, и дошли незаметно до меблированных комнат. Здесь репортеры распрощались с летчиком, пообещав напоследок, что о предстоящих полетах дадут наилучшие отчеты.
Делье захотелось погулять по городу, осмотреть набережные и дворцы. Быков достал из чемодана бритвы. Сняв пиджаки, сели бриться, но не успели еще намылить подбородки, как в дверь постучали.
— Здравствуйте, милаша! — крикнул посетитель, обнимая Быкова. — Фу, черт, в чем это я вымазался? — так же восторженно опросил он. — Дай полотенце!
Нет, решительно Хоботова нельзя было узнать — сильно он изменился за последнее время. Исчезла обидчивость, пропала заносчивая манера разговора, угрюмость сменилась веселостью. На правой руке сверкал толстый перстень с таинственной пентаграммой. Пропала продольная морщина между бровями. Длинные волосы, делавшие его похожим на провинциального поэта, подстрижены, — он их теперь подстригал ежиком, как Глеб Победоносцев. Хоботов стоял посреди комнаты, размахивая тросточкой, и торопливо сообщал последние сплетни.
— Замечательная карикатура появилась в «Биржевке». Авиация через сто лет. Очень остроумно. Воздушный трамвай Петербург — Гатчина. Люди ходят по воздуху. Котелки, зонтики, лорнеты… Старая дама в лисьем салопе ведет собак на веревочках. И генерал едет на «колбасе». Ты ничего не слышал о Тентенникове? Читал? Ну, то-то же. У него теперь имя. Большое имя. Его всюду с почетом принимают. Что в Испании тореадор, то у нас летчик… Он очень хочет с тобой увидеться. Мы с ним были в гостях у Шаляпина, у Куприна. А женщины вокруг него… Ты бы посмотрел… Хотя, зачем же я без передышки болтаю. Вы, наверное, еще ничего не ели с дороги…
— Не скрою от тебя, позавтракать не успели…
— Ну, вот и хорошо. Телефон здесь есть. Можно было бы у меня, но я, понимаешь, никак не могу… Папаша приехал из Москвы, а он не любит, когда я принимаю гостей: скупенек мой старикан, из-за лишнего четвертака нещадно ругал меня в детстве.
Он выбежал из комнаты так же быстро, как вошел, а через пять минут и хозяйка и горничные бегали по квартире, о чем-то шушукаясь и совещаясь с ним. Быкова начинала раздражать неожиданная суматоха.
— Проголодались? Сейчас, сейчас, — пробормотал Хоботов. Он вернулся минут через десять, за ним важно выступал мужчина во фраке, как потом выяснилось, — метрдотель небольшого петербургского ресторана.
— Ну вот, сегодня вы — мои гости, я вас угощаю. Значит, сейчас накройте три завтрака. Обед и ужин сервируйте персон на десять…
Мужчина во фраке поклонился.
— А где накрывать?
— В моей квартире.
Оказалось, что он успел снять на неделю квартиру, помещавшуюся в том же этаже, где поселился Быков. Квартира была очень хорошо обставлена, и её особенно любила хозяйка. Здесь лет восемь назад жил какой-то восточный принц, человек задумчивый и обходительный, неожиданно покончивший самоубийством.
— По маленькой выпьем? Тебе обязательно надо выпить. Тебя здесь любят и знают. Вот погоди, обедать придут, увидишь.
Они медленно ели, медленно пили и только часам к пяти кончили завтрак.
— К вам пришли, — сказала Быкову хозяйка меблированных комнат.
— Просите сюда.
Победоносцев вошел в комнату осторожно, разглядывая каждую картину на стенах. Он очень обрадовался, увидев Быкова, но почему-то застеснялся и, поздоровавшись, спросил:
— Помешал?
— Нет, что вы, отнюдь… Я очень рад вас видеть. Ведь мы с вами подружились во Франции. Что вы делаете в Петербурге?
— Да вот еще не решил. Аэроплана у меня нет.
— А если бы имели аэроплан?
— Разъезжал бы по России. Столько городов, в которых не видели живых авиаторов…
— От поездок ничего особенного не ждите, — возразил Быков. — Летчик, разъезжающий по Руси на аэроплане, чем-то начинает походить на гастролирующего по провинции актера-неудачника. А другого применения своей профессии сейчас еще не найдешь. Стало быть, выхода нет, придется из города в город ездить… Послушай-ка, — сказал он, обращаясь к Хоботову, — не можешь ли ты помочь Глебу Ивановичу?
— Помочь? Только мне сначала с тобой поговорить придется. А на помощь мою рассчитывать можете…
— Тем лучше, — сказал, поднимаясь со стула, Победоносцев. — Я уверен, что полоса моих неудач кончилась…
В комнате появились новые люди — петербургские знакомые Хоботова. Каждый из них подходил к Быкову, радостно его приветствовал, жал руку и потом отходил к столу с закусками. Ровно в шесть пришел Тентенников с почитателями — сотрудниками еженедельного иллюстрированного журнала, режиссером «Кривого зеркала» и двумя артистками.
Тентенников был весел, чуть под хмельком, на нем было широкое модное пальто, котелок, в руках — тросточка с набалдашником из слоновой кости, и усы он подстригал по последней моде.
Он кивнул Победоносцеву, обнялся с Хоботовым, сухо поздоровался с Быковым.
«Этот мне не простит», — почему-то решил Быков, хотя и не мог никак понять, чего именно ему не простит Тентенников.
Победоносцева обидело пренебрежительное отношение Тентенникова. «Еще недавно были товарищами, вместе начинали учиться…» Он подсел к Тентенникову и обнял его за плечи.
— Ну, — спросил тот, — ты меня любишь?
— Странно ты себя вести стал, — ответил Победоносцев, — требуешь, чтобы все перед тобой преклонялись, говоришь только о себе, о своих успехах, а других летчиков обижаешь.
— Зря поучать торопишься, тебя же вот не обижаю, — раздраженно сказал Тентенников и, сняв руку Глеба со своего плеча, крикнул Быкову:
— Нас с тобой двое. Ты да я. Понятно?
Быков удивленно смотрел на него.
— Я тебе насчет прогресса и прочих разностей говорить не буду. Я природу очень люблю. Бродишь лунной ночью по лесу, с ружьем, с собакой. Филимон Иванович — филин — как бухнет…
— Ты это к чему?
— Да к тому, что нам с тобой поговорить надо. Вот тебе мой адресок, ты и заходи, пожалуйста.
— Я тоже, как Галанчикова, хочу сделаться авиатором, — твердила худенькая артистка. — Тентенников, ты меня будешь учить?
— Буду, буду.
Хоботов начал рассказывать забавную историю о Санкт-петербургском гимназисте, влюбившемся в авиаторшу Звереву.
Все были увлечены разговором, и потому никто не обратил внимания на доносившиеся из коридора голоса, и незваного посетителя заметили не сразу. А он подошел к столу, спокойно, ни с кем не здороваясь, налил водки в стакан, опрокинул залпом, крякнул и закусил большой щепотью соли.
— А вы кто такой? — удивился Хоботов. — Кто вас звал? Надо сказать хозяйке, чтобы никого постороннего сюда не впускали.
— Я? Какое твое дело?
Хоботов смутился:
— Да я же хозяин. Имею право…
Новый посетитель обнял Хоботова, ткнул его легонько в бок и хихикнул:
— Который здесь Быков?
— Я — Быков…
— Тебя-то мне и надо. Как же, прочел, в газетах прочел. И вот пришел с тобой посчитаться.
— Я вас не знаю.
— Да я-то тебя хорошо знаю. Что ты такое есть? — Он плюнул и растер плевок сапогом. — Вот что я тебе скажу. Мне на тебя наплевать, я сам скоро авиатором стану. Ты обо мне не слышал? Так вот, я тебе говорю, что услышишь.