— Товарищи офицеры, сержанты и солдаты! Мы длительное время старались поставить рядового Иванова (назовем его так) на правильный путь, пытались помочь ему, чтобы он не попал в беду. Однако Иванов не только пренебрег всеми нашими советами, увещеваниями и даже дисциплинарными взысканиями, но чем дальше, тем больше вел себя вызывающе. А в последний раз он вообще ушел на целые сутки. Вы представляете — на сутки! Ну, а как же с присягой, в которой он клялся своему народу? А как с приказом Главнокомандующего, который требует пресечь самоволки?
Тут Гутник зачитывает этот приказ Главкома, комментируя каждую фразу, а затем спрашивает:
— Что нам делать с этим злостным нарушителем?
Поднимается старшина батареи и заявляет:
— Иванова надо судить по всей строгости.
Раздаются одобрительные возгласы. Гутник соглашается и приглашает к своему столу сержанта и солдата из того расчета, откуда рядовой Иванов.
— Судить будем всей батареей, но вести суд будем мы втроем. Никто не возражает?
Далее Гутник разбирал подробно все похождения Иванова, показывал, как реагировала на его выходки батарея, как он над ней измывался и почему терпение у всех кончилось. Вывод: Иванов должен нести кару.
Суд длился три часа. В итоге тот же старшина внес предложение расстрелять Иванова. Суд поддержал, батарея согласилась. Иванов взмолился, чтобы пощадили, но Гутник был неумолим. Назначили конвой — командир взвода и пять солдат с боевым оружием — карабинами и патронами. Дело было зимой, холодно, шел дождь, надели шинели. Иванову дали лопату, чтобы он сам себе отрыл яму-могилу, и суд во главе с Гутником и конвой — он же расстрельная команда — отправились в лес для исполнения приговора.
Дождь продолжал идти. Он то усиливался, то переходил в изморось, однако лил, не переставая. Никто плащ-накидок не взял. Батарея вышла из казармы и проводила своего сослуживца в последний путь. Впереди шли Гутник, за ним суд, затем подсудимый с лопатой и, наконец, вооруженная стража. Кругом кромешная тьма. Шли спотыкаясь. Гутник себе подсвечивал фонариком. Пришли к лесу. Гутник говорит:
— Рядовой Иванов, разрешаю тебе выбрать место для могилы. Это тебе дается последнее послабление!
Иванов не двигался. Сказал, что ему все равно. Тогда Гутник приказал рыть там, где он стоит. Иванов снял шинель и приступил к работе. Рыл два часа. Все молчали, только покуривали. Разожгли костер. Гутник все это время ходил взад-вперед. Когда было отрыто больше метра, он сказал, что достаточно, и далее продолжил:
— Вылазь из ямы! Ну, Иванов, давай прощаться. Воевал ты неплохо, а кончил плохо. Позорно. Домой напишем, что за нарушение Военной присяги и приказов командиров был осужден товарищами и расстрелян, как предатель. Тебя же сбросим в эту яму, прикроем шинелью без погон, зароем и никакого следа не оставим, где ты лежишь. Вот так.
Подошел к Иванову и сорвал с него погоны. Затем скомандовал конвойным, чтобы они зарядили оружие и приготовились к стрельбе. Добавил:
— Я буду освещать предателя фонарем, чтобы вы не промахнулись. Внимание, приготовились…
Солдаты прицелились. Вдруг Иванов упал на колени и, рыдая, стал выкрикивать, чтобы его простили и что он никогда в жизни не нарушит дисциплину. Гутник приказал оружие опустить.
Затем собрал всех около Иванова и спрашивает:
— Ну, что будем с ним делать? Может, поверим в последний раз?
Приняли решение не расстреливать, но яму не зарывать, может, она еще потребуется. Все построились и в том же порядке двинулись к себе в батарею. В казарме никто не спал, все ждали возвращения командира батареи. Уже светало, когда Гутник вернулся вместе со всеми. Построив батарею, он объявил, что Иванов поклялся больше не нарушать приказы и что суд решил ему поверить, о чем и докладывается батарее. Затем он объявил отбой и разрешил отдыхать до 12 часов. Все молча разошлись.
Гутник позвонил дежурному по полку:
— Батарея вернулась с ночных занятий, и я разрешил личному составу отдыхать до 12 часов дня.
— Хорошо, но у меня никаких ночных занятий по расписанию не числится.
— Это я по своему плану — дополнительно.
Казалось, поставлена точка. Но нет, в тот же день уполномоченный особого отдела, получив информацию об этом событии, повстречался с Гутником, удостоверился и уточнил детали, а вечером доложили командиру полка. Последний пригласил начальника штаба, заместителя по политчасти и меня, чтобы выслушали всю эту историю.
— Ну, что он, с ума сошел, этот Гутник? — не дождавшись окончания рассказа, возмутился командир полка. — Что будем делать? — посмотрел на меня Дегтярев.
— Воспитывать будем, — ответил я уклончиво, хотя меня этот случай тоже возмутил до глубины души.
Но тут вдруг за Гутника заступился заместитель командира полка по политчасти майор Уткин. Он сказал:
— Конечно, Гутник поступил неправильно и этот случай надо разобрать, но и солдат хорош. Я его лично знаю, дважды с ним беседовал и предупредил, что окажется под трибуналом. Он вывел Гутника из терпения. Я поддержал замполита и сказал, что тоже несколько раз беседовал с Ивановым, однако он продолжал нарушать дисциплину.
Закончилось все тем, что Гутника как следует «пропесочили» по партийной линии, а солдата вообще не трогали, так как он стал служить исправно. Но осадок от поступка Гутника, конечно, остался тяжелый. Стоило представить всю эту разыгранную трагикомедию, как уже становилось не по себе. В работе с людьми нельзя допускать издевательства и унижение личности. А здесь эти «методы» были налицо.
Случай с пропавшим орудием и расчетом вообще выглядел глупо. Во время совершения марша от Хиршберга (где мы несли службу охраны демаркационной линии) в район Целленроды, где нам определили постоянное место дислокации, расковался коренной конь. Конечно, его надо было убрать из упряжки и, заменив на выносного, продолжать марш. А раскованного привязать сзади к телеге, и пусть ковыляет. Дома разберемся. Дороги хорошие, поэтому все могло кончиться нормально. Но Гутник оставил расчет, дал ему карту с маршрутом и поставил задачу: перековать коня и догнать батарею. Колонна ушла, а бойцы остались. В расчете, в том числе среди ездовых, не было толкового кузнеца, чтобы он мог перековать коня. Возились, возились — ничего не получается. Уже вечерело. Командир расчета принимает решение свернуть с дороги и расположиться на ночь у одного бауэра. А там начали через немцев «промышлять», есть ли у них кузнец-коваль.
Между тем батарея прибыла в пункт постоянной дислокации, а орудия нет. Гутник прискакал ко мне:
— Товарищ капитан, у нас отстало одно орудие.
И доложил, что произошло. Я приказал, чтобы один офицер и два ездовых на рысях отправились навстречу и чтобы ночью батарея была собрана. Среди ночи Гутник докладывает, что расчета нет, а посланная им группа вернулась ни с чем — никого не нашла. Я беру старшего адъютанта, ординарца, сажусь в машину и отправляюсь на поиски, предварительно доложив об этом командиру полка и начальнику штаба. Проехал до Хиршберга включительно. В самом городе объехал все, предполагая что они могли вернуться назад, не зная дороги. Но поиски были безуспешны. С наступлением рассвета отправился в Целленроду, тщательно проверяя по пути все населенные пункты. Лишь к исходу дня приехал в штаб полка. Там в свою очередь тоже отправили несколько команд на машинах и верхом, кое-кого из них я встречал. День кончился, а ни орудия, ни расчета нет. Командир полка доложил комдиву, а тот — вверх. Скандал! Без войны пропало орудие. Но как можно потерять орудие? Это же не иголка!
А эти «артисты» не торопились. Немецкий крестьянин — бауэр их хорошо кормил, а они, довольные, ждали, когда привезут кузнеца. К концу следующего дня кузнец появился со всей экипировкой, привел коня в порядок, и среди ночи расчет отправился в путь. Командир расчета заставил бауэра взять свою легкую тележку с одной лошадью и провести их до Целленроды. Рано утром расчет отыскал батарею, и сержант доложил Гутнику:
— Товарищ капитан, ваше приказание выполнено: коня подковали, расчет с орудием прибыли, происшествий не произошло.
Гутник подошел к сержанту, взял его за шиворот, притянул к себе и, крепко поцеловав, сказал:
— Надо было тебе набить морду, но пока я ограничусь и этой мерой. Но учти…
Позвонил мне и доложил, что орудие нашлось. Я — командиру полка, и так понеслось по цепочке вверх: «В 101-м Гвардейском стрелковом полку орудие нашли». И хотя все окончилось мирно, но ведь какой позор! А с Гутника как с гуся вода — уже на второй день он как ни в чем не бывало даже в приподнятом настроении докладывал мне свои соображения, как он мыслит облагородить военный городок, где расположилась полковая артиллерия.
Не менее странным выглядело у него и торжество 23 февраля 1946 года по случаю 27-й годовщины Советской Армии и Военно-Морского Флота. У солдат батареи на столе и в завтрак, и в обед, и в ужин: колбасы разных видов, мясо жареное, мясо вареное, пирожки с мясом и т. д. Это вызвало у всех удивление, а у других батарей и возмущение. Стали разбираться. Гутник вначале сказал, что они во время учений на стрельбище случайно подстрелили оленя, мясо которого частично отдали немцу на изготовление колбас, а часть — пустили в котел. А когда это не подтвердилось, то сказал, что еще в пригороде Берлина им попался немецкий продсклад, где они взяли два мешка сахара и еще кое-что по мелочи, и вот сейчас обменяли у бауэра один мешок на бычка, которого закололи и организовали праздничный стол солдатам.
Уполномоченный особого отдела сообщил мне, что и эта версия не подтверждается. Я вызвал Гутника к себе и в присутствии уполномоченного пристыдил его за нечестный поступок и строго предупредил, что вынужден буду принимать меры. Он пообещал больше не «отличаться». У меня же от всех его «художеств» остался в памяти плохой осадок. А теперь еще история с этим мотоциклом… Если бы не этот случай, то я бы не лежал сейчас беспомощно на траве после бешеного аллюра своего Нептуна. Хорошо хоть жив остался, хотя неизвестно, что будет дальше.
Нептун по-прежнему стоял рядом и своим красноватым большим глазом смотрел на меня, периодически трогая губами лицо, волосы. Фыркал, но не уходил, словно чего-то ждал. И дождался. Минут через десять к нам прибежали два офицера и два солдата.
— Что с вами?
— Да вот неудачно приземлился, не могу подняться, все болит.
— Может, носилки или врача?
— Пока не надо. Попробуем добраться к моему дому.
Хорошо, что дом был рядом. С большим трудом и муками мы прошли небольшое расстояние, офицеры вместе с ординарцем раздели меня и отправились за врачом. Я улегся спиной вверх. Все тело ныло. Приказал ординарцу взять у меня в кармане рапорт Гутника, отнести начальнику штаба полка майору Кауну и изложить мою просьбу — передать этот рапорт командиру полка. Ну, а Федору Ивановичу Кауну рассказать обо всем, что произошло со мной. Проверить, где Нептун, и переправить его в конюшню.
Вскоре появился один из офицеров штаба, который мне помогал, с ним хирург и медсестра. Врач внимательно осмотрел меня, протер всю спину спиртом и сказал, что у меня вся спина припухла, кожа поднялась, как тесто. Это очень опасно, и было бы лучше, если бы меня отвезли в медико-санитарный батальон в Грейц. Там имеется рентген, и можно будет хоть в общих чертах представить картину с костями, особенно с позвоночником, и внутренними органами.
Я категорически отказался, но попросил, чтобы он проконсультировался с дивизионным врачом полковником Сорокиным, с которым мы были в близких отношениях, когда лечились в медсанбате на Одере в марте 45-го года. Учитывая отсутствие полкового врача майора Гулина (был в какой-то поездке), я сказал хирургу, что он вправе сам или вместе с командиром медроты полка обращаться в дивизию.
В обед я уже начал пить какую-то микстуру, а вечером врач, снова протирая мне спину, сказал, что припухлость увеличилась и появилась синюшность. Врач так же сообщил, что переговорил и с дивизионным врачом, и с ведущим хирургом. Оба просили передать, что к утру пришлют новое, очень сильное средство — пенициллин, и его надо будет инъекциями вводить три дня. Врач сказал, что это самый мощный антибиотик, и, чтобы не развивались какие-либо воспалительные процессы, это будет хорошей профилактикой. Разумеется, я был рад такому вниманию и просил передать полковнику Сорокину мою искреннюю благодарность.
Появились командир полка и начальник штаба. Оба повздыхали, что я пострадал, и выразили надежду, что все обойдется, тем более к моему лечению подключились медики дивизии. Затем подполковник Дегтярев переключился на Гутника и в сердцах сказал:
— Я теперь ни одному слову капитана Гутника не верю. Он нечестный человек и допускает большие нарушения. Ни один офицер в полку не доставляет столько хлопот, как он. Ведь у вас остальные командиры батарей — совершенно другие люди, нормальные, дисциплинированные офицеры.
Мысленно оценивая тревожные оценки командира полка, я, конечно, не мог не согласиться с ним. Да иначе и быть не могло. И в то же время нельзя было сбрасывать со счета боевые заслуги Гутника — он два года воевал, был ранен, имеет ордена за боевые подвиги. Видно, командир полка ждал, что я выскажусь по этому поводу, но меня выручил майор Каун:
— Да, с ним придется повозиться. Хоть он и заслуженный человек, но допускать такие нарушения ему никто не позволит.
— Полностью с вами согласен, товарищ командир, — добавил я, обращаясь к командиру полка. — Первое, с чего начну, как поднимусь, — это Гутник. Думаю, мы его решительно поправим.
Удовлетворенный нашей беседой, командир полка ушел, а майор Каун задержался еще немного, и мы с ним обсудили ряд проблем, хотя я и был далеко не в рабочем состоянии. Федор Иванович уже собирался уходить, как вдруг в комнату заходит ординарец и докладывает, что прибыл капитан Гутник. Мы с Кауном переглянулись, я сказал: «Проси». У Гутника был угрюмый вид. Проштрафившийся сразу же начал о мотоцикле. Я его перебил:
— К чему все это? Ваш рапорт я передал командиру полка. Возвращаться к этому вопросу нет смысла. Если есть какие-то проблемы, требующие немедленного разрешения, выкладывайте…
— О каких проблемах может идти речь в такой час и в таком положении? — закипел майор Каун. — Вы, капитан, даже не поинтересовались у своего начальника, как он себя чувствует, а приехали, как всегда, с оправдательными нотами. — И, обращаясь ко мне, сказал: — Валентин Иванович, позвольте мне забрать капитана, и мы разберем в штабе все его вопросы.
Я кивнул. Мы попрощались. Они ушли, а я остался со своими мыслями, представляя, как эти два крупных украинца будут вести «собеседование», а у обоих — крутой характер. Но не сомневался, что Каун капитану «рога обломает».
На следующее утро врач пришел с медсестрой. Он был в хорошем настроении, сообщил, что ночью привезли пенициллин, и он уже сейчас начнет активное лечение. Однако, сняв с меня простыню, сразу приуныл:
— Валентин Иванович, мы, конечно, будем делать все, что нам сказали. Кстати, сегодня по указанию полковника Сорокина приедет ведущий хирург. Но у вас спина очень плохая, вся фиолетового цвета и сильно опухшая. Думаю, что такая же ситуация зеркально внутри. Может, мы все-таки решимся на медсанбат?
— Доктор, не тяните время, делайте укол и другие процедуры. К нам едет ревизор, он все и определит.
На том и порешили.
То ли принятые медиками меры, то ли молодой организм, а может, сказалось отсутствие серьезных повреждений, но уже через три дня я был на ногах, еще через день — на службе. Но, конечно, все болело, а спина была цвета Черного моря во время шторма.
Жизнь между тем шла своим чередом. Мы занимались боевой и политической подготовкой, правда, по усеченной программе, т. е. только тем, что минимально необходимо для поддержания боевой готовности, организованности и порядка. Было у полка стрельбище, где проводились одиночные стрельбы, а также в составе отделения и взвода. Артиллеристы обычно выезжали на дивизионный полигон, но крупных учений не проводили. Все понимали, что в ближайшее время должны произойти кардинальные изменения в составе Вооруженных Сил. Прошел год, как кончилась Великая Отечественная война, и, естественно, держать армию и флот в том составе, какой был необходим для войны, надобности не было. Вполне понятно, что уже в 1945 году, особенно после разгрома милитаристской Японии, были проведены некоторые сокращения, но они не носили массового характера.