— Извини, капитан, я не знаю, что тебе рассказывал твой отец, но это была открытая военная интервенция. Ее целью была ликвидация молодой советской власти. Однако у них ничего из этого не получилось. Им дали по зубам, и они отправились восвояси.
— Куда, куда отправились?
— Во-сво-яси! Это значит вернулись к себе домой.
— Да, именно так. Они вернулись домой, а русские сами наводили порядок.
Чувствуя, что я и так уже перегнул и надо было смягчить обстановку — на такой встрече можно было бы обойти острые углы, — решил потихоньку закруглять:
— Ваш папаша хоть и вернулся домой целый и невредимый, но, как я понял, эта экспедиция не была для него бесплодна — он совершенствовал свой русский язык.
— Да, — посмеивался капитан, но уже без той прыти, как это было вначале, — и он привез много впечатлений.
— Так как, уважаемый союзник, мы будем дальше нести службу на «границе»? — спросил я его под конец.
— Доложу своим начальникам. Возможно, они согласятся, и мы отведем свои посты несколько глубже. Поставим их на основных дорогах, которые выводят к демаркационной линии.
— Вам виднее, какое решение следует принять. Мы ожидаем также, что вы посетите наш штаб в Гефеле. А сейчас хочу поблагодарить вас, капитан, и вашего коллегу за встречу, за угощение и пожелать вам всяческих успехов.
— Мы тоже рады были этой встрече и благодарны за любезность, которую вы проявили.
Расстались мы хорошо. Но меня одолевали разные думы, в том числе о снятии американских постов непосредственно с границы: хорошо это для нас или плохо? Пришел к выводу, что будет лучше, если их уберут. Во всяком случае, для наших солдат обстановка будет благоприятной. Расставшись с американскими офицерами, я совершенно не предполагал, что через несколько месяцев обстоятельства сведут нас вновь.
Вернувшись к себе, связался с командиром полка, а к этому времени командиром был уже назначен подполковник Дегтярев (подполковник Андреев как пришел к нам в дивизию незаметно, так незаметно и ушел, о чем никто не сожалел, а даже наоборот). Доложил по телефону об обстановке. Он потребовал, чтобы я приехал и сделал ему доклад лично. Условились, что я сделаю это утром на следующий день, так как уже вечерело. Что и было сделано. Мои оценки и решения командованием были утверждены.
Подполковник Дегтярев был прямой противоположностью Андрееву. И хотя на фронте не был или был, но непродолжительное время, его чисто человеческие и командирские качества были высоки. Мы его между собой называли «Старик», хотя ему было всего 42 года, но для нас это число в то время было астрономическим. Дело даже не в возрасте, главное — его внешний облик, особенно лицо с впалыми щеками и большими залысинами. Они-то и делали его старше своих лет. Но он был очень энергичный. Казалось, работал круглые сутки. Везде успевал, все знал, толково, по делу проводил совещания. Жестко контролировал исполнение отданных распоряжений. Очень переживал, если что-то не получалось. Одно время в дивизии (возможно, это было не только в нашей, но и в других) как прорвало: одно происшествие за другим, ежедневно или даже по два-три в день. И главным образом дорожные катастрофы. Офицеры всех рангов и некоторые солдаты понахватали мотоциклов, в основном брошенных немцами или купленных по бартеру (обмен шел на табачные изделия, сахар и масло), а навыков в езде практически не было, прокатиться же с «ветерком» норовил каждый. В итоге — или убивался, или калечился.
Обстановка была критическая. Простояв несколько месяцев на границе и сменившись, мы расположились по-батальонно вокруг Целленроды. Всесторонне обеспеченная полковая артиллерия с тремя батареями стояла в двух километрах от города в небольшом, барачного типа, городке, что было очень удобно. Но мотоциклы для полка были сущим бедствием. Командир полка отдал приказ — всем, кто имеет мотоциклы, сдать их на полковой склад и получить справки. Все знали, что при убытии из части каждый мог свой мотоцикл получить. Однако охотников сдавать мотоциклы было очень мало, поэтому командир полка лично, его замы, командиры батальонов буквально вылавливали нарушителей, и в этом случае мотоциклы конфисковывались и разбирались по частям. А число происшествий между тем не уменьшалось.
Однажды утром Дегтярев вызвал меня и мы с ним отправились к полковым артиллеристам — он решил проверить, как они живут. Был выходной, занятия не проводились. Мы ехали и мирно беседовали. Свернув с основной магистрали на дорожку, которая вела уже непосредственно в военный городок, мы заметили, что ворота, до которых оставалось еще метров 200–250, почему-то распахнулись, хотя никто не сообщал, что командир полка поехал именно сюда. Однако навстречу нам из военного городка выезжает на мотоцикле как ни в чем не бывало командир 57-мм батареи капитан Гутник. Командира полка взорвало:
— Вы посмотрите, ведь это же Гутник?! Каков подлец! Ведь только вчера разбилось два человека, об этом всем сообщили телефонограммой, еще раз, и это уже, наверное, в сотый раз, приказано категорически немедленно сдать мотоциклы и прекратить все поездки, покончить с этим несчастьем. А он?! Это же открытый вызов, прямое неповиновение и нарушение приказа!
В это время наша машина уже подкатила к контрольно-пропускному пункту и стала поперек дороги, чтобы нельзя было проехать. Гутник, издалека заметив машину командира полка, подрастерялся. Заглушив двигатель и опустив подножку, чтобы мотоцикл не падал, сам встал рядом, потупив голову. Командир полка вылетел из машины, подскочил к пожарному щиту, что был прибит к стене КПП, сорвал с него топор и помчался к Гутнику. В первый миг я подумал, что он сейчас Гутника зарубит. А тот, вконец обалдев, стал медленно поднимать руки вверх, будто сдавался в плен. Я тоже опешил и никак не соображу, что надо делать. А Дегтярев уже у «жертвы», которой оказался мотоцикл. Не обращая внимания на стоявшего рядом с поднятыми руками Гутника, он обрушил залп ударов по колесам. Мотоцикл упал. Топор, резко ударяясь по резине колеса, отскакивал, но тут же снова опускался на это же или на другое колесо, не причиняя никакого ущерба. Смотреть на все это было неприятно. Гутник, придя в себя, бубнил одно и то же:
— Не надо, не надо… Я же ехал сдавать мотоцикл.
Конечно, он врал. Если он решил это сделать, то мог выполнить приказ еще неделю назад. Командир полка, видя нулевой эффект от своих ударов по резине колес, начал крушить все остальное: двигатель, свечи, провода, фару, спицы и т. д. Обессилев, Дегтярев швырнул топор в кювет, молча сел в машину, развернулся и уехал обратно.
Мы долго смотрели ему вслед. Потом я наказал солдатам вырыть у обочины яму поглубже, закопать в ней остатки мотоцикла, забить осиновый кол и доложить, а сам вместе с Гутником отправился к нему в канцелярию.
— Как скверно получилось! — начал я неприятный разговор. — Ведь вы меня уверяли, что ни у кого мотоциклов нет, а сами лично изволите раскатывать?! Я же, надеясь на вашу честность, в свою очередь, тоже фактически втирал очки командиру полка. Почему вы так поступили?
— Да я же гнал мотоцикл сдавать на полковой склад… Обнаружил только сегодня утром и хотел отыскать хозяина, но никто не признается, — врал Гутник. — А вы с командиром полка, сразу не разобравшись…
— Ваши оправдания выглядят очень бледно, — сурово отчитывал я проштрафившегося Гутника. — Вы боевой командир, получив приказ, обязаны его выполнить точно и в срок. Ну, допустим, вдруг обнаружили мотоцикл. Могли немедленно доложить мне или в штаб полка? Вне всякого сомнения. Тем более вокруг этого вопроса максимально обострена обстановка. Я не хочу никаких объяснений. Ваша задача сейчас сесть и подробно в рапорте доложить командиру полка, как все произошло и что вы намерены делать. Чтобы через 15 минут рапорт был готов!
Гутник остался со своим заданием, а я отправился на конюшню. Там стоял мой Нептун. Дежурный доложил, что за время его дежурства происшествий не произошло, все в порядке и через час он будет раздавать корм. Дневальные делали уборку. Я поинтересовался, где стоят верховые кони. Один из солдат повел меня в торец помещения. Нептун меня сразу узнал, заволновался, стал двигаться, фыркать и бить копытами, поднял хвост трубой, глаза — навыкате. Я погладил его по шее, почесал за ухом. Он одобрительно замотал головой.
— Как часто выводите коня на прогулку? — спросил я дежурного.
— Да почти каждый день, — ответил он.
— Так каждый день или почти?
Дежурный мялся. Было видно, что или он не знает, или коня вообще не выводят.
— Я редко бываю в наряде по конюшне, точно доложить не могу.
Поскольку командир полка уехал, а мне все равно надо добираться до штаба, я приказал дежурному оседлать коня и подвести к канцелярии, а сам пошел к Гутнику. Тот уже стоял у крыльца:
— Плохо, конечно, получилось. Вот мой рапорт, но устно прошу передать командиру полка, что очень сожалею обо всем и что этого больше не повторится.
— Передам, — коротко бросил я и, распрощавшись, вскочил на коня и шагом отправился к выходу. Как только я оказался в седле, сразу почувствовал, что Нептун очень напряжен. Я погладил и похлопал его по шее, чтобы успокоился. Шея была влажная. Это меня насторожило. Потрогал грудь, бока — они тоже были слегка потными. Тут я понял, что что-то произошло. Иногда ретивые ездовые перед поездкой верхом «вливают» коню еще в стойке пять-семь хороших «битюгов» по крупу, бокам, брюху, чтобы он «не спал» под седлом, а играл, и ведут после этого к командиру. Мол, поездка будет что надо. Продолжая успокаивать взвинченного коня, я спустился с поросшей лесом горки, где располагался военный городок, проехал несколько сот метров по магистральной дороге, а перед въездом в населенный пункт решил спешиться и, держа крепко поводья, пройти всю Целленроду пешком. И хотя это было далековато, так как штаб полка находился на противоположной окраине, но ехать на взвинченном коне по большому населенному пункту было опасно. Однако Нептун разгадал мой замысел. Только я попытался было натянуть поводья, чтобы остановиться, он словно взбесился: закусив удила коренными зубами и поднявшись почти вертикально на дыбы, рванул с места в карьер и, делая гигантские скачки, понес меня по булыжной мостовой центральной улицы Целленроды. Мои самые решительные и самые тяжелые для коня попытки перевести его на рысь или хотя бы на нормальный галоп ни к чему не привели. Это был, как у нас в ту пору говорили, аллюр три креста…
Нептун нес меня быстрее ветра. Мгновенно оценив обстановку, я понял, что может произойти беда, тем более если навстречу или из соседней улицы выедет большой грузовик, или группа пешеходов будет переходить улицу и т. п. В какие-то доли секунды сообразил, что есть только два выхода: или я должен застрелить коня, но сделать это в бешеном скачке было очень трудно, или, приноровившись к этому бешеному аллюру, ждать, когда мой Нептун выдохнется и сам перейдет на спокойный бег. Конечно, я должен быть готов «вылететь» из седла, если Нептун столкнется с препятствием. Я выбрал второй вариант. Обстановка была критическая. На булыжнике в таком аллюре конь в любой момент мог завалиться. Мысли летели одна за другой: «Вот прошел всю войну и остался жив, а теперь придется погибнуть так нелепо или покалечиться».
Между тем наш «полет» пока проходил без происшествий, хотя люди и небольшие машины при виде скачущего Нептуна с всадником шарахались в разные стороны. Однако впереди уже просматривался плавный поворот главной улицы влево, а прямо шла дорога поэже, но зато асфальтированная. Она вела к штабу полка и далее к офицерскому городку. Никаких признаков того, что после пятнадцати или двадцати минут дикой скачки Нептун начал уставать, не было. Наоборот, казалось, он только что стартовал.
Перед штабом полка стоял шлагбаум и аккуратная будочка, где нес контрольно-пропускную службу наряд (сержант и два солдата), который пропускал гражданских лиц, в основном немцев, только по пропускам или по разрешению дежурного по полку. Солдаты на КПП издалека увидели скакуна с седоком и, очевидно, намеревались поднять шлагбаум. Мигом оценив обстановку, я что было мочи закричал:
— Не поднимайте шлагбаум! Не поднимайте шлагбаум!
Видимо, солдаты поняли, однако были в нерешительности. Но я продолжал кричать одно и то же. Нептун, перемахнув через шлагбаум, как через низенькую соломинку (хотя шлагбаум был на уровне человеческого роста), продолжал нестись с той же скоростью. Впереди нас ожидал Т-образный перекресток — дорога шла строго направо и строго налево к коттеджам, в которых жили офицеры штаба полка и подразделений обслуживания. Прямо начинался луг (точнее, луговина) с хорошим травяным покровом, который кончался кустарником, а дальше — 15–20-метровый обрыв. Внизу проходила железная дорога. Это мне было давно известно. Выскочив на луг, конь продолжал нестись наметом строго по прямой — как заколдованный. Нет, пожалуй, как автомобиль, у которого заклинило рулевое управление, не работают тормоза и вышла из строя кулиса переключения скоростей. Я понял, что надо прыгать, иначе мы оба полетим с обрыва в пропасть, на железную дорогу. А это конец.
Сдвинув ноги в стременах так, чтобы кончики сапог, т. е. носки только чуть-чуть касались дужки стремян, и собравшись в пружину, я руками оттолкнулся от луки седла и ногами — от стремян в расчете вылететь из седла по ходу влево. Получилось все, как было задумано. Но в момент отталкивания левая нога соскользнула со стремени, и я не выпрыгнул, а завалился на левую сторону и, перевернувшись в воздухе всем телом, падая плашмя, точнее навзничь, очень сильно ударился спиной о землю. Хорошо, что Нептун не зацепил меня задними ногами. Падение было резким и сухим. Практически ничто не самортизировало удар — травяной покров был очень тонкий со многими пролысинами, почва, давно не видевшая дождей, спеклась и была тверда, как камень. Правда, мне повезло — я не запутался и не завис в стремени. Иначе конь поволок бы меня, в считанные секунды разбив всего копытами.
Ну, а что же Нептун? Сделав еще два-три прыжка, он сразу остановился, подняв облако пыли. Затем развернулся и медленно пошел ко мне. Остановившись рядом и склонив голову к моему лицу, стал шершавыми губами толкать меня, очевидно, давая понять, что хватит валяться, пора вставать — накатались. А я не мог не только встать, но и пошевелить рукой, чтобы погладить его по морде. Любая попытка пошевелиться вызывала острую, пронизывающую боль во всем теле — так бывало и в прошлом. Однако сознание меня не покидало.
Стояла ясная, солнечная погода. Я смотрел в голубое небо, по которому медленно плыли одиночные кучевые облака причудливых форм, и думал: вот так, глупо, можно погибнуть. Конечно, Нептун выкинул этот номер неспроста, ведь он всегда вел себя послушно. Что же с ним случилось теперь? И снова мои мысли вернулись к Гутнику. Уже после боев столько у него было различных эпизодов, причем с «тенью», что пора и меры принимать. То он организовал судилище над солдатом, а затем его «расстреливал», то у него на марше от демаркационной линии к пункту постоянной дислокации пропало орудие с расчетом, пришлось двое суток вести поиски; то на 23 февраля 1946 года организовал в батарее великое торжество с множеством различных мясных продуктов сомнительного происхождения и т. д. Не говоря уже о его «перлах» во время войны. Но каждый раз он выходил «сухим из воды», как, к примеру, и в этих трех случаях.
Первый произошел с судилищем. Был у него один боец, который держал длительное время всю батарею в напряжении. В то время в оккупационных войсках был строжайший приказ Главкома о недопущении самовольных отлучек. А этот каждую неделю куда-то бегал. Солдат пропадал — естественно, в батарее объявлялась тревога и весь личный состав шел на поиски. Все этого бойца просто возненавидели. Никакая гауптвахта на него не действовала — он мог улизнуть уже на второй день после отсидки. Но когда этот тип ушел и отсутствовал целые сутки — у всех терпение лопнуло. Ведь из-за этого ЧП в батарее весь личный состав замордовали во время поиска. После чего Гутник решил его судить с участием всей батареи. Об этом «цирке» уполномоченный особого отдела рассказывал командиру полка в моем присутствии.
Дело было так. На вечерней проверке, которую проводил сам капитан Гутник, объявили, что через час после отбоя вся батарея должна собраться в Ленинской комнате — будет проводиться важное мероприятие. Ровно в 24 часа все были в сборе. Заходит командир батареи. Старший на батарее офицер рапортует, что вся батарея собрана. Гутник проходит к главному столу. Затем вызывает самовольщика и ставит его под военной присягой, текст которой написан на стенде, смонтированном на торцевой стене у входа. Далее Гутник обращается к личному составу: