Два друга
Жили-были два друга... И всё тут. На этом правильная литературная речь выдохлась. Далее следует бытовое повествование, а точнее, отсебятина...
Два друга, или дышло да подпруга, ни дать ни взять, всё так и было, лишь иногда своенравная жизнь самовольно их меняла ролями... Казаков – высок, статен, длинный волос, завязанный в хвост... Одет стильно, со вкусом. Достаточно мимолётного взгляда, чтобы точнёхонько вычислить – степенно шагомеря, да в белом костюме, вальяжно прогуливаясь, дышит воздухом франт из поэтов, художников или музыкантов. И он на самом деле был известным поэтом и покамест неизвестным художником. Ещё он мог быть много кем, но при одном условии: если ему это интересно и, главное, нравится. К увлечению он относился с заинтересованностью, а увлечения отвечали ему взаимностью.
Климов – невысокого роста, спортивного телосложения, подкаченный или, как говорят, поджарый. Красивый заморский загар с лёгким малиновым оттенком, модные, неизменно тёмные очки в форме капель (ныне называемые «авиаторы»). Предпочитает строгие брюки с безукоризненными стрелками и сорочки с коротким рукавом. Судя по слегка раскованной и быстрой походке, определялся как энергичный, целеустремлённый человек. Костюм надевал лишь единожды в год, для выступления со сцены в День вывода советских войск из Афганистана.
Оба друга – уроженцы Ставрополья. Первый, а значит, Виктор – коренной житель города Ставрополя. Второй, а значит, Вячеслав, стартанул с Кубани, с того небольшого отрезка, стремительно приходящего из КЧР и убегающего в Краснодарье.
Им всегда было комфортно вдвоём – пребывать в тишине и просто молчать (как говорится, полбеды, когда поговорить не о чём, однако вовсе беда, когда и помолчать не о чем). Легко оттого, что не перед кем было пыжиться и выжимать из себя знаки приличия. В эти нечастые минуты, отбросив маски (которые так хотело видеть и требовало носить большинство собеседников), они были настоящими. Так сказать, на нейтральной полосе, в кабинете массажа первой городской клинической поликлиники, в народе называемой «студенческая», они встречались довольно часто. И не оттого, что Виктор был студентом (хотя в шутку Вячеслав так его иногда называл), а потому, что тот по прописке принадлежал к данному медицинскому учреждению. Гость сидел на стуле у двери, между ширмой и белоснежной раковиной (массажист всегда шибко ругался на вваливающихся без бахил в чисто вымытый кабинет). Пауза молчания – словно равнинная река – текла свободно и не суетливо, заполняя помещение прозрачностью понимания, без мути смущения и фальши. Они не стремились заполнить возникшую передышку ради уважения или приличия. В эти короткие минуты они просто были, и всё тут. Визитёр задумчивое безмолвие нарушал чаще – то коротким вопросом, а иногда просто размышляя вслух.
Рассматривая антисептическое средство для мытья рук, которое в свободной продаже не сыскать, словно невзначай спросил: «А ты свои вещи складываешь?». Позволяя отдохнуть уставшему телу (естественно, с одобрения гостя), лежащий на кушетке собеседник, забросив руки за голову, слегка раздосадованно ответил: «Складываю, и вовсе не оттого, что прямо такой правильный. Жизнь научила: возьми там, где положил. И без того зависим от окружающих дальше некуда, аж тошнит...».
Климов, во время прохождения срочной службы в республике Афганистан, в свои неполные двадцать лет получил тяжёлое минно-взрывное ранение в голову. И, как последствие, остался навсегда в полной темноте. На бестактно поставленный вопрос любопытных о случившийся беде он иногда отвечал довольно жёстко: «А я своими глазами да кровью афганскую землю удобрил...».
Казаков тоже прошёл через эту горячую точку Земли. Вернулся, как говорится, живой, но невредимым его не назовёшь. Впрочем, как и всех, вернувшихся с войны. Незримые незаживающие раны на сердце излечению не подлежат, это навсегда...
...Задавший вопрос недовольно закряхтел, заёрзал на дерматиновом новеньком стуле. Спросил так, вроде невпопад, просто вспомнив свой стог из сорочек, маек и штанов, возвышающийся на гладилке в собственной однокомнатной квартире на Дзержинского. А ведь совсем недавно, на выходных, жена вместе с единственной дочерью от первого брака Виленой всё аккуратно гладили и развешивали в шкафу.
Виктор хоть и старше был на одиннадцать лет, однако всё как-то приглядывался к своему дружку. И нельзя сказать, что брал пример, какие уж для этих поседевших бывших солдат идеалы, но всё же служил для него Слава неким психологическим костылём. Впрочем, как и Виктор для Славы.
Бывало, ещё по молодости, зайдёт старший нежданно-негаданно в гости к младшему, да и засядут они на кухне в типовой многоэтажке, стоящей на пересечении улиц с названиями, которые встречаются чуть ли не в каждом населённом пункте нашей необъятной Родины. А точнее, на перекрёстке улиц Ленина и Пушкина. Гостеприимно улыбающаяся красавица-хозяйка накроет на стол и, оставив друзей, тихо уйдет в комнату. Понурив головы, изредка перекидываясь фразами как бы ни о чём, они будут пить крепкий чёрный чай вприкуску с выпечкой, приготовленной Леной. Иногда и по крепкой пропустят, при условии, что хозяину завтра не на работу. Контузия его категорически отказывалась дружить со спиртным и, как правило, после принятого на грудь огрызалась распирающей головной болью. Словно невзначай Виктор будет внимательно отслеживать движения друга, который по квартире передвигается довольно легко и быстро, и совершенно не походит на людей, оказавшихся в схожей жизненной ситуации. Правда, за столом его движения становятся слегка неуверенными и настороженными, что бывает присуще человеку, попавшему в полную темноту.
Трезвые они сидят иль под градусом, но приходит минута, когда гость, глядя на дно опустевшего стакана, тихо выдавливает из себя:
Свинья я, тебе вон как досталось... И всё равно не сломался, три года один, да в чужом городе, отучился, а теперь спину гнёшь на такой тяжёлой работе... А я из кайфа вырваться не могу...
Слава расправит плечи в махровом цветастом халате, глубоко вдохнёт и, поправив давящие на перебитую переносицу очки, прислонившись к мягкой спинке кухонного уголка, на выдохе скажет, весомо так скажет и глубоко, но без малейшего нравоучительного оттенка:
Конечно, свинья, да ещё и какая.
Ну ладно, я пойду. Дай мне сто рублей, потом верну.
Да пошёл ты вместе с долгами. Я не денег жду, а другого.
И с этого момента разрывалось их молчание.
Довольно уже вариться в воспоминаниях, столько лет отщёлкало, как ты вернулся. Ну да, попали мы под раздачу государства, что теперь... Родину, как и родителей, не выбирают. Да что я тебе говорю, ты вон какие стихи пишешь, три слова, и все в десятку. Мне даже после двух контузий, наяву или во сне, такие не приснятся.
Виктор встряхнёт, ещё без намёка на седину, русой копной волос, резко выпрямится и станет как-то ещё выше. С сожалением и горечью почти прокричит:
– Да только кому нужна правда об этой войне, да и правда в целом, в нашей разваленной перестройкой империи? Забили полки американскими отходами в виде «ножек Буша»! Сначала довели народ до нищеты, а теперь планомерно заполняют людские головы заморскими псевдоценностями! Я недоумеваю и возмущаюсь, когда молодежь, начитавшись новых учебников или кого-то наслушавшись, рассказывает мне, какое у меня было отвратительное детство. Я был очень счастлив в детстве, юности! Я был счастлив, что у меня такие родители, бабушки и дедушки. Какое детство, такая и душа, а детство у меня было золотое. Ну а что теперь, дети могут увидеть книжки только у бабушек и дедушек, у родителей их нет, у родителей телевизор в каждом углу. А они мне рассказывают, в какое бездарное время я жил... Я жил в доброе время, а не во время мародёрства, какое у нас сейчас за окнами!
Избавляя молодую хозяюшку от негатива, Виктор потянется, осторожно прикроет кухонную дверь и крепко выругается далеко не литературным словосочетанием. Занимавшаяся бесконечными домашними делами Елена уже давно знала, что за этим последует затянувшаяся пауза. Друзья, вдавливая локтями и без того невысокий кухонный стол, ненадолго затихнут. Поэт, тяжело выдохнув, скажет:
И всё равно, твёрдо знаю, что придёт время, и я вырвусь из этого круга дурмана...
Затем Виктор, как всегда искренне, поблагодарит Елену за обычное гостеприимство. Так же, как и всегда, пожелает ей терпения с таким непутёвым муженьком. Поднуркивая да подшучивая над ним, откланявшись, уйдёт. В двухкомнатной квартире после этого повиснет молчание, Вячеслав ещё долго будет сидеть за столом и ещё дольше не сможет уснуть. И когда уже жена скажет: «Да спи ты наконец, всё ворочаешься да вздыхаешь, как ты будешь завтра работать?», мысленно с ней соглашаясь, он молча встанет, тяжело ступая, уйдёт и закроется в кухне. Опустится на присядки рядом с монотонно вибрирующим невысоким холодильником «Бирюса». Стараясь не греметь, вынет бутыль домашнего полусладкого вина.
«Кому нужна правда? Мне нужна, нашим детям и внукам. Вот кому будет необходима правда об этой войне...», – словно доказывая, скажет вслед давно ушедшему другу. Затем нервно дрожащей рукой, не вставая, сорвёт закупорку и прямо со ствола сделает несколько бесшумных глотков. Спиртное Слава употреблял редко, в основном по необходимости. Научился прислушиваться к своему организму, когда ситуация вынуждала успокоиться, пил по глоткам, обычно двух-трёх для расслабления хватало.
Подумалось – и ведь придёт время, дождутся неравнодушные к человеческой судьбе, когда разорвёт поэт свой замкнутый круг из дурмана и золы прошлого.
Как говорится в русских народных сказках – быстро слово сказывается, да долго дело делается...
Виктор то пропадал, то появлялся вновь.
«Он сильный, он сможет...». Вера в друга вопреки всем и всему не пропадала и жила у Вячеслава в душе всегда. В те годы он работал в городской физиотерапевтической поликлинике, что возле ЦУМа. Дружок его – через улицу Дзержинского, охранником на стадионе «Динамо», сутки через двое. Не виделись друзья уже давно. И вот осенним вечером в кабинете у Славы завибрировал мобильный телефон. В трубке раздался болезненно-уставший голос поэта. «Ну наконец-то я его слышу», – сверкнула радостная мысль.
– Славик, мне плохо...
– Ты где?
– На стадионе.
– Скоро закончу работу, в полседьмого приедет Лена, и мы придём к тебе.
– Я жду... – ответил как-то непривычно хрипловатый голос.
Центр города светился яркими фонарями и рекламными огнями. Минуя ФСБ, супружеская пара быстро добралась до проспекта Октябрьской революции и подошла с тыла к одноэтажному административному зданию стадиона. Обычно встречавший гостей у входа Виктор в этот вечер на невысоких ступеньках отсутствовал. Пустующее крыльцо говорило о неважном состоянии поэта. Небольшая «обломовская» рощица вековых деревьев (так он её с любовью называл) шелестом опавшей и ещё уцелевшей листвы пыталась хоть как-то оживить и скрасить уныние вечера. Виктор сидел на стуле у письменного стола, слегка подавшись ослабленным телом вперёд. Сидел замерев, прижимая к животу согнутые в локтях руки, словно пытаясь сдержать невидимую внутреннюю боль. Боль душевную и физическую одновременно. Пустынный холл холодным эхом разнёс обоюдное приветствие. Лена, прежде чем уйти в магазин, устроила мужа на его привычном месте, мягко-скрипучем раскладном диване.
Сидя друг против друга, они, как раньше, просто молчали. За всё время прозвучало лишь две фразы.
– Ведь помрёшь...
– Да знаю...
Вскоре, цокая каблучками по асфальту, – звук доносился в открытую двустворчатую дверь просторного помещения без окон, – вошла Елена с покупками. На столе появились лекарства, печенье, черничное варенье и заварка. Пили свежезаваренный крепкий чёрный чай, но всё также больше в тишине.
– Как там ваша доченька? – с интересом спросил Виктор.
– Дома, учит уроки, наверное. Ну, что ждёт нас, это уж точно, не любит оставаться одна. Завтра суббота, я не работаю. Повезём Настеньку в 25-ю гимназию. Мы теперь живём на Доваторцев, у входа в парк Победы со стороны зоопарка. Утром буду у тебя, а сейчас нам пора. Покуда доползём по пробкам, да машину на стоянку. Сиди, не надо нас провожать.
Мужчины обменялись рукопожатием, Елену Виктор, как всегда, поцеловал в щёчку.
...Играя белой эмалью в утренних лучах солнца, «форд» маневрировал по временно пустующему узкому дворовому проезду. Шелестя шинным протектором по крупнозернистому асфальту, машина подкатила к подъезду пятиэтажки и, слегка скрипнув тормозами, плавно остановилась. Уютную однокомнатную квартиру, сменяя друг друга, заполняли запахи то свежесваренного кофе, то сигаретного дыма. На кухонном столе расположился почти не тронутый фруктовый пирог. Здесь же лежало цветное фото размером десять на пятнадцать, правый нижний угол которого был слегка загнут вверх – след многолетнего хранения в старом климовском дипломате. С фотки, на фоне бронзового солдата – памятника погибшим при исполнения воинского долга, – обвитые незримой паутиной дружбы, лучились смехом два воина-интернационалиста. Никому ещё тогда не было известно, что издательство «Ставролит» выберет именно этот снимок для обложки автобиографической повести Вячеслава. На обратной стороне фотографии Виктор записал свои новые стихи, поставив роспись.
Наркоз
Два небесных лилипута
Распинают мягкий, ртутный,
Неспокойный, зыбкий шар.
В нем живет моя душа.
И пока они там мнутся –
Жить мне или же загнуться,
Наблюдаю, не дыша,
Куда мой покатят шар.
– Нет, вот дано же некоторым. И как у тебя это всё ладненько получается – высказаться коротко, точно да в рифму? – спросил гость, сидевший на хозяйском дерматиновом мягком пуфике, прислонившись спиной к стене.
Стоявший у окна втянул сигаретный дым, ненадолго задержал в себе и выпустил туманную тёплую линию в прохладное уличное пространство. Повисло молчание. Уставше-бледное лицо Виктора, подобно увядшему цветку, попавшему в долгожданную живительную влагу, постепенно просветлялось. Мягко улыбнувшись, ответил:
– Я не знаю, я, что называется, записываю. Думаю, что, пожалуй, этого никто не объяснит точно. То есть, мысли в голове, они как-то гуляют и не всегда гладкие, чтоб вот так ускользать. Они ещё и ершистые, цепляются друг за друга и цепляют душу. Что-то там для меня незаметно происходит, а потом вдруг ты произносишь фразу, вспоминаешь ни с того не с сего Гоголя, и всё становится на свои места. Ты приходишь домой и просто записываешь стихотворение. То есть, это непонятная загадка, но очень такая чудесная загадка.
Он говорил не спеша, словно взвешивая каждое слово. На мгновенье задумался, повеселел и, улыбнувшись, продолжил:
Не знаю, для меня это как новогодний подарок в детстве...
Затем затянулся и медленно выпустил дым в ставропольскую осень. Не торопясь погасил окурок в приютившейся на подоконнике пепельнице, зацепившись внимательным взглядом за необходимую вещицу в виде кокосового ореха, сделанную, скорее всего, из современных полимеров. На боку у нее красовалась негритянка с ярко-цветным головным убором в виде скирды и не менее яркими вставками в ушах. Виктор придирчиво рассматривал штамповку. Вообще-то он любил такие вот небольшие штучки, но желательно из недавнего советского прошлого. И, неплохо бы, с сохранившимися ценником в рублях и копейках, знаком качества и с надписью «Сделано в СССР». Рассматриваемая, с горкой окурков, пепельница не соответствовала его требованиям. Однако у этой вещицы был весомый аргумент – один, но перекрывающий все остальные типа знака качества. Это был подарок любимой дочери, привезённый Виленой с Чёрного моря. Друзья особой любовью любили своих дочерей, а они отвечали им взаимностью. Да и разве можно было не любить таких девчат, точных копий своих отцов, походивших на них не только визуально, но и в привычках, и в манере говорить.
Оторвав задумчивый взгляд от предмета, Виктор поправил ярко-полосатую рубаху, вынул из-под стола раскладной чёрный стул и присел у окна. Не торопясь и заботливо брал прилипшие пылинки с хэбэшного домашнего костюма. Молчаливо сидевший гость не препятствовал его размышлению, лишь где-то на верхних этажах, меняя тональность, всё гудел и гудел водопроводный кран. Виктор продолжил: